| |
ЗНАКИ ЗИМЫ
Опять пришла пора еловых лап,
хвощей, плющей, кристаллов, сталактитов,
на окнах, толстым инеем покрытых,
когда мороз бушует, как сатрап.
Я снова ожидаю декабря,
почти как встарь – с тревогой и восторгом.
О нет, не отмирает этот орган:
мембрана счастья, грубо говоря.
Пусть в бешенстве бранится Мандельштам,
но как не ощущать себя счастливой,
дивясь на твой рисунок кропотливый,
к слоистой тайне приложив уста?..
Зима в который раз мне знаки шлёт.
Но я никак не разгадаю шифра.
Дрожит мембрана, и мелькают цифры,
нестрашный приближая переход.
Чем ближе ночь – тем ярче свет блестит.
Ещё чуть-чуть – и будет смысл понятен
твоих, Природа, росчерков и пятен.
Откройся, озари – и отпусти.
СНЕГ
Снег улетает обратно в небо.
Сны убывают обратно в небыль.
Смотрю в окно, не сходя с постели,
на месмеризмы сквозной метели.
Окно-экран, где кристаллы жидки,
это мой триллер в ноябрьской пытке.
Давай же, показывай репортажи,
как сосны угрюмо стоят, как стражи;
как воет пес, подвывает ветер,
и ветки берез для ворон как вертел;
и солью на землю - краюху хлеба
снег не ложится - он рвется в небо.
Время сворачивается в ленту
Мебиуса, завиваясь в лето,
чтобы переиграть все это,
знак распознать, угадать приметы.
Время сползает обратно в Лету,
вносит свою трудовую лепту
этих шагов бесконечно долгих -
стать антиподом, раздвинуть домик,
перерасти на манер Алисы
вход в свои садики и кулисы.
Жизнь утекает обратно в детство.
Мне бы согреться, чуть-чуть согреться!
Но дом уже полон, мне нету места.
Я не прошла основного квеста.
Среди румяных блондинов Манна
тень моя тихо скользнет с экрана.
Мимо летит неуклюжий мячик,
мимо глядит самый нужный мальчик.
Чем-то отравлена безвозвратно
кровь, и я тоже хочу обратно.
Ангел шепнет: а спокойней можно?
- и я, ну видит бог, осторожна.
Ножей не точу, не храню таблеток,
не проверяю на прочность веток,
лишь все труднее вставать с постели
под гипнотический блюз метели.
Так и лежала б, на сосны-стражи
пялясь сквозь свой безотказный гаджет.
Видимо, эти лучи-кристаллы -
все, что осталось... еще осталось.
Чтоб не сожрал меня дачный Молох,
нужен мне твой первозданный холод.
Ты просквози меня, сколь возможно!
Анестезии прошу, подкожно.
...Вот так и земля ожидает снега,
как забытья от больного бреда.
Но снег не желает во власть Эреба,
и улетает... обратно в небо.
ВЕСНА
Ни мрачных ноября и декабря,
ни мартовского злого передоза
как не было… Прими меня – вот я,
прошедшая сквозь все метаморфозы -
унылый кокон сбрасываю прочь,
и скомканные расправляю крылья.
Вот я - твоя неблудная, но дочь,
какая есть – бока, лядвеи, брылья -
Скорей поддуй, разгладь, позолоти
мешочки плоти, сдавшейся без боя.
Воздушный шарик снова полетит,
как гелием, наполненный тобою.
Веселая и наглая весна
встряхнула грубо после зимней спячки.
Какая есть – морщиниста, бледна,
я жажду твоей солнечной горячки!
Манят в ночи чужие города,
но мне одно пристанище потребно –
деревня и деревня навсегда,
Рождественка и Бибиха forever.
Мне нужен твой песок, твоя река,
твои деревья и твои растенья,
и небеса твои, и облака –
все, что душа впитала до рожденья.
Тропинка, убегающая в лес –
Набокова бессмертное наследство.
Там котик умер, попугай исчез –
страшнее бед еще не знает детство.
Лишь в детстве плоть суха, душа влажна,
готовы слезы брызнуть беспричинно…
И никому на свете не нужна
отзывчивость непуганой личинки.
И все ж за стайкой желтых мотыльков
бежим, бежим от холода и мрака…
Конь Блед мелькнул в ночи и был таков,
ни боли не успев внушить, ни страха.
Зато теперь он гулко скачет вслед,
и этот грохот – спутник наш заплечный.
Как стук по крышке, что воспел Бодлер –
напоминанье бренному о вечном.
Что ж, помню. Только счастье этих мест,
чем ближе ночь, тем слаще и острее.
Вот я перед тобой, какая есть.
Так утоли - скорее же, скорее!..
Я ВИЖУ ТЕБЯ
Миры висят на тонких перемычках,
порой соприкасаются слегка,
и улетает в космос перекличка:
- Ты здесь? – Я здесь. – Ты видишь?.. - Нет пока.
И тетивой натянутая леса
звенит, дрожит, прозрачна и тонка.
- Я тут, я тут, - доносится из леса.
- Я с вами, - откликается река.
Миры парят, их равновесье хрупко,
чуть больше зла – и замутится взвесь.
Но кто-то мне протягивает руку
и шепчет тихо: я с тобой, я здесь.
Свисают вниз светящиеся нити
с чужих, во сне увиденных небес.
Сквозь толщу незначительных событий
я почему-то знала о тебе.
Мне теплый ветер раскрывал объятья,
и на ухо шептал: смотри, смотри!..
Его увидеть легче на закате,
когда все небо заревом горит.
И я послушно напрягала зренье,
и вглядывалась в отблески огня.
- Ты здесь? – Я здесь, в соседнем измереньи.
Я рядом, друг. Ты видишь ли меня?..
Все связано, и я тому порукой.
Тел единенье, как слиянье звезд.
Не все ль равно – влагать ли руку в руку,
или сплетаться кончиками кос?..
Песок еще горяч, вода прохладна,
синеет небо, лист осенний рыж…
Таков мой мир, но что-то в нем неладно,
и будет лучше, если поспешишь.
Года идут. И таинство все ближе.
Я жду, пока не позовут домой.
Еще чуть-чуть – и я тебя увижу,
мой брат, пришелец долгожданный мой.
Как гроздья дышат, вспучиваясь важно!
И волос перетянутый дрожит.
Я жду тебя, и мне совсем не страшно,
когда Земля в агонии кружит.
Миры висят, и гроздья мерно дышат,
переливаясь, радуясь, любя…
И скоро я скажу тебе: я вижу.
И ты мне скажешь: вижу я тебя.
СМЕРТЬ
У греков жизнь любить, у римлян - умирать,
у римлян умирать с достоинством учиться…
Храбрюсь, болтаю, слов не взвешиваю,
но точно знаю: у порога
садовницей и землемершею
она стоит и ждёт предлога.
Кто б поступил со мной по-божески,
и сохранил тетрадки, выписки?
В каких углах, щелях набоковских,
где уцелеют эти вычески?
Какими глупостями старыми
обставлено движенье к пропасти!
Мы расстаёмся с причиндалами.
Мы будем гибнуть без подробностей.
Джудит, ценю твой жест отчаянный –
плевок в лицо буддистской вечности:
письмо предсмертное, прощальное
дать в руки первому же встречному.
Хотя какая, в общем, разница
для почитателя далёкого –
стихов домашних несуразица,
печного лака строки блёклые?
Не заклинаю, не загадываю,
не ожидаю невозможного,
в глазок тревожно не заглядываю –
впущу, приму её как должное.
Шевелятся могилой братскою
все авантюры и безмерности.
Предсмертный ужас – дело адское,
но не страшнее повседневности.
И он просил, чтоб задержалася,
молил сестрицу о спасении.
Костлявая не знает жалости.
Мол, зёрна все уже посеяны.
Казалось бы, чего надеяться,
когда написан «Август» пламенный?
Но жизнь – сестра, а не соперница,
- сам начертал на синем знамени.
А значит, смерть ему не кровная.
На то и были строки вещие.
Как у Толстого, двери дрогнули.
Стоим, нагие и трепещущие.
Не призываю и не каркаю,
лампадой робкой не высвечиваю,
но точно знаю – строгой паркою
она стоит – и делать нечего.
ДЕТСТВО
Моему брату
Наш первобытный городок,
микрорайонная аскеза,
привычный маленький мирок
одушевленного подъезда.
Месили девственную грязь
на доасфальтовом пространстве,
где хляби разверзались раз
в три дня, с завидным постоянством.
Компьютерных не зная чар,
другим мы играм предавались –
в разбойников да янычар,
- но в плен друг другу не сдавались.
И, стойко пытки претерпев,
брели, обнявшись, против ветра,
горланя рыцарский напев
с пластинок толстых в стиле ретро.
Хоть всё свирепей ветер дул,
душа была бореньям рада.
Мы продолжали свой загул,
свои спартанские услады.
Дизайн кафешки за углом –
взлёт чей-то мысли изуверской.
Благоговейно за столом
вкушали мы пломбир имперский.
С достоинством и без затей
носили жалкие одёжки.
Неизбалованных детей –
нас не смущала рвань застёжки,
ни серость польт, ни ветхость бот,
ни одиночество продлёнок…
Хлебнув околоплодных вод,
мы знали равенство с пелёнок.
Такая глушь и пустота
под снеговой бескрайней ватой -
как будто с чистого листа
мы начинали жизнь когда-то.
Так храбро начинали жить
среди степных угрюмых далей.
Нам было не с чем их сравнить –
ведь мы другого не видали.
Мы были первыми людьми
сухой, скупой, безвидной тверди,
в невинной и слепой любви
стыда не знающие дети.
Росли высокие дома,
бродили ласковые звери…
И было хорошо весьма,
как Тот сказал, в кого не верим.
И новенький прекрасный мир
подмигивал с витрин и ёлок,
нам обещая долгий пир
без передряг и недомолвок.
Как хорошо, что мы тогда
не знали, что нас ждёт с тобою!
…Стояла тёмная вода,
и дух носился над водою.
ПЕРЕЧИТЫВАЮ НАБОКОВА
А ведь у каждого в жизни был свой потерянный рай -
Рождественка, Выра, Шир ли, а может, другая дыра.
Свои тропинки из сада (усадьбы, лесной глуши),
свои цветные картинки на задней стенке души.
Камера же обскура чуть искажает предмет.
Было иль не было, дура, прошли миллионы лет,
но все возвращается снами о тех, кто упокоен почти
в сумрачном слое памяти бабочками в горсти.
Острое чувство счастья - его не стереть, не смыть.
Яркие пятна платья, арбузный запах зимы,
щенячья преданность дружбе, первый удар под дых,
первые спазмы мужества, первый незрячий стих.
Жизни свои расшатывая, превозмогая мигрень,
смотрим, как кожа матовая переходит в шагрень,
но этот экран дрожащий, ускользающий свет -
вот он-то и настоящий, ничего больше нет.
БИБЛИОФИЛИЯ
От книги оторвусь,
как пьяный от стакана,
и посмотрю в окно –
там мир затих, как зверь.
Ещё болит укус,
но в зоне Зурбагана
сидят и пьют вино,
и ждут меня к себе.
Пока враждебный мир
наводит свой прожектор,
в каморке затаясь,
свой выедаю мозг.
За этот страшный пир
спасибо, доктор Лектер -
за иллюзорных яств
румяный рьяный воск.
От книги отвалюсь,
как вурдалак от крови,
ещё от тёплых жил
кружится голова…
Ещё живет искус
несбывшихся любовей.
А за окном блажит
весёлая братва.
От книги отойду,
как наркоман от кайфа,
а за окном шпана
дуреет от тоски.
Стоят в одном ряду
Венеция и Хайфа,
Макондо и Париж,
Москва и Петушки.
Пространство за стеной
кромсают лангольеры,
а я встречаю ночь,
страницами шурша,
шепча себе под нос:
O, noli me tangere,
а по-простому: прочь,
не трожь меня, чужак!
Отзынь, угрюмый сонм
старух, б**дей и пьяниц,
испорченных детей,
озлобленных юнцов.
Пусть лучше книжный сон
наводит нежный глянец
на лица без затей
кассирш и продавцов.
Пусть льётся сладкий яд
в портфельчики и ранцы.
Жюль Верн, Дюма и Грин –
их паруса легки…
…А за окном свистят,
орут и матерятся
сограждане мои,
жестоки и жалки.
Как выжить в этой мгле
без кожи буйволиной,
без веры, без опор,
с химерами в груди?..
Я снова на игле,
Миранда и Лолита,
и Мага, и Симор,
и Холден, и Джудит.
От книги отлеплюсь,
как от щеки ребёнка.
Невинный жар крови –
ведь это не навек.
Грубеет не по дням
чудесная душонка,
вся полная любви,
отмеренной на всех.
Но только до поры.
Кто этот миг заметит,
когда она уйдёт,
как сквозь песок вода,
и крики детворы,
блаженные как ветер,
в привычный пьяный стёб
вольются без труда?
…Задумка хороша.
И с замыслом не спорю.
Я растворю окно –
и свежестью пахнет.
Но корчится душа
от непонятной хвори,
а книга, как вино -
напьешься - и пройдет.
ВИЙ
Оберегай, оберегай,
крылом бессильным закрывай
свой тесный маленький мирок,
где бесы рвутся за порог.
Не поддавайся, не сникай,
кричи, вниманье отвлекай,
борись, хоть знаешь всё равно –
твоё гнездо обречено.
Повремени, повремени:
остались считанные дни –
под распростёртое крыло
ворвётся чудище обло.
И рухнут наши рубежи
под натиском трескучей лжи.
Не трожь, не лапай, не замай
мой маленький домашний рай.
Уже готовы корабли
отплыть от выжженной земли,
от бедных разорённых нор
в свой поднебесный Валинор.
Уже сигналит дилижанс…
Помедли, дай последний шанс!
На разграбление врагам
родного дома не отдам.
Я мелом очерчу кружок.
Не дрейфь, Хома, держись, дружок.
Терпи до первых петухов,
не торопись сорвать засов,
молись, не поднимая глаз,
чтоб Вий не обнаружил нас,
чтоб хаос в щели не проник –
повремени, повремени.
ГОРОД
Просыпалась под крик павлина,
на волнах качалась соленых...
По камням Иерусалима
я бродила в толпе влюбленных
в эти храмы, врата и башни,
в недра древней его утробы
углубляясь все дальше, дальше,
от злосчастной своей хворобы.
По кофейням и по тавернам,
под свисающим виноградом,
я сидела, смывая скверну
своего домашнего ада.
Я смотрела с горы на Город,
на его белоснежный абрис,
чтоб скорее развеять морок,
поменять свой пароль и адрес.
Все забыть - и семью,и имя,
бросить все, к чему сердце никло,
чтобы встретиться со своими
под личиной чужого ника.
Я смотрела на эти стены
со следами былой осады.
Их касались святые тени...
Кто-то плакал в глубинах сада.
И почто же Ты нас оставил,
сам уйдя в край вечного лета?..
Без руля и ветрил отправил,
на мороз отпустил раздетых?
Дома холодно и тоскливо...
Так хотелось побыть другою.
Посади меня под оливой,
научи быть в ладу с собою!
Ускользнуть из дурного мира
я мечтала с самого детства.
Но куда бы я не стремилась -
от себя никуда не деться.
И, теперь уже в райских кущах,
сердце рыскает сукой гончей
и тоскует о том, что лучше,
где тебя понимают больше...
Помоги, научи отдаться
жизни как мельтешенью клипа,
чтобы хохот менад и граций
заглушил захлёбы и всхлипы,
Чтобы память о диком пляже,
очищающий шум прибоя
появлялись всегда, как стражи,
когда будет мне слишком больно.
И в лазурный бассейн, как в карцер,
я влекла свою злую порчу,
и косились седые старцы
на мои стенанья и корчи.
"You o'key? - I'm o'key" ...а хули?
Басурмане не любят слабых.
Только, бровь приподняв, вздохнули
о загадочных русских бабах.
Выйти замуж за мир хотела
апокалипсиса невеста...
Только жаль что в пределах тела
неприкаянным нету места.
А в деревне все те же грязи,
те же тяготы и заботы...
На скрижалях бы выбить фразу:
человек важнее субботы.
Тот, кто должен быть самым добрым,
только всех беспощадней травит.
Оловянный солдатик собран,
хоть и знает он, что сгорает.
Фиг ли мне все пустые догмы -
я совсем из другого теста.
Все равно - ни вдали, ни дома
неприкаянным нету места.
ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ И ДРУГИЕ
Лютик, Лель, Лорелея и Лета...
Ночь темна, и дорога длинна.
Я пускаюсь по вашему следу,
выкликая из тьмы имена.
Появляются в дымке тумана,
как в замедленном двигаясь сне -
Ольга, Ольга, Соломинка, Анна,
и Марина - всегда в стороне.
Под завесой серебряной пыли
источая рассеянный свет -
Саломея, Мария и Лиля,
и Наталья - за ними вослед,
чью походку воспел и повадку
этот старый, небритый, больной,
как предчувствуя с ангелом схватку
в безнадежной глуши ледяной.
Неужели вон тот суетливый
и крикливый безумный старик
обессмертил сей ряд горделивый,
пантеон этот грозный воздвиг?
Ускользнув на запятках кареты
в свой последний, в свой северный плен,
глубже всех уязвила поэта
ты - царевна, Миньона, Кармен.
С неприкаянной, странной душою
всё искала, не знаю кого;
ты ведь так и не стала большою,
Ольга, Ольга, дичок роковой!
И пока он, безумствуя, плакал,
врал, метался, сжигая мосты,
ты порхала у краешка мрака,
обрывая чужие цветы.
В глубине незнакомого сада,
торопясь, собирала пыльцу...
Ольга, Ольга, не надо, не надо
так упорно стремиться к концу!
Серафита, Лигейя, Линора...
я брожу по туннелям без сна,
проникаю в кротовые норы,
выкликаю из тьмы имена...
Нам осталась лишь тяжкая память,
и стихов драгоценных фиал.
Ольгу, Ольгу, Марию ли, Анну -
в смертный час он кого призывал?..
...Но за этой завесою снежной
разглядеть не умею лица.
Только знаю - святая Надежда,
С ним Надежда была до конца.
DE PROFUNDIS CLAMAVI
Как тебя отпустить,
мальчик мой дорогой?
Мирозданье простить,
и проститься с тобой?
Как могу я понять
(жизнь - сквозь пальцы вода),
что тебя не обнять
никогда, никогда.
К золотой голове
не прижаться щекой...
Хорошо ли тебе,
мальчик мой дорогой?
Знаю я, что нельзя,
понимаю, что грех.
Пальцы гладят, скользя,
гладкий Джессикин мех.
Как же так - котя жив,
и собачка жива.
Почему же, скажи,
Ты нарушил слова?
Шли мы ровно, след в след,
очередность храня.
Почему же, ответь,
почему не меня?
И взывают слова
с самой бездны, со дна:
неужели судьба
нам с рожденья дана?
И в расцвете тебе
надо было уйти.
Раз впечатан пробел -
никого не спасти.
Ночью думы в обход
ненадежного сна:
Как придет Новый год?
Как наступит весна?
С фотографий, любя,
смотришь в мир наш пустой.
Как нам жить без тебя,
мальчик мой дорогой?
Кем поставлен предел?
Где нам смысл обрести?
...Раз зияет пробел -
никого не спасти.
У меня к Тебе счёт.
Знаю, знаю, что грех.
Но мурлыкает кот,
заслонив от прорех.
В них сквозит и кружит,
задувает метель.
Тёплой струйкою жизнь
утекает сквозь щель.
ВЕСТЬ
Увидел, что мы плачем,
и лёгкий снег послал.
Мой милый добрый мальчик,
спасибо за сигнал.
За весть твою оттуда,
за белое крыло,
что веет снег повсюду,
и бьется о стекло.
Пока не знала горя,
не погружалась в мрак,
я бред таких историй
развенчивала в прах.
Теперь ловлю я знаки,
угадываю шифр
для выжившей в теракте
раздавленной души.
С небесного экрана
ты хлопьями лети,
дымящуюся рану
укрой и охлади,
что рвёт и лихорадит,
пульсирует, кровит -
крест-накрест перехватит
твой белоснежный бинт.
После паденья Трои
подняться из руин...
Твоею добротою
мы держимся, мой сын.
Да отдаленным эхом,
где голос: я с тобой.
Да милосердным снегом,
что остужает боль.
БЕЛОЧКА
Тихо, тихо ползи,
улитка, по склону Фудзи
вверх, до самых высот!
Исса
Смертная табличка
на твоей могиле...
Прыгает синичка,
распушивши крылья.
Угощайся, птаха,
клюй блины с кутьёю.
Только горстка праха
меж тобой и мною.
Нас оставил в зиму
мальчик мой пригожий.
Слишком уязвимый,
слишком тонкокожий.
На живую нитку
скроен мир непрочный.
Первая попытка
истекает ночью.
Тьма глядит сквозь дыры
с самого истока.
В этом хрупком мире
рвётся там, где тонко.
Ты прости нас, птаха,
если обижали.
Ты не ведал страха,
значит, не сломали.
Мой гонец за сладким,
мой конфет добытчик,
помнишь, шоколадку
из обеда вычел?
Дотерпел до дома
буйный сладкоежка:
Мама, на, попробуй
белочку с орешком!
Сколько было позже
дорогих и скромных...
Ничего дороже
белочки не вспомню.
Сколько б нас ни мучил,
как ни куролесил -
всё же этот случай
в сердце перевесил.
Стаявшая белка
в маленькой ладони -
потайная дверка
от подземной хтони.
Вопреки инстинктам
мы бесстрашно ржали.
Как на паутинке
мы судьбу держали.
Не пугались тени,
чаши не испили.
На любые темы
мы тогда шутили.
"Как за хвостик лука
уцепился грешник,
так спасёт Илюху
белочка с орешком."
Снег латает стужу
белыми стежками.
Я латаю душу
бедными стихами.
День, рождая слово,
облегчает пытку.
Ты ползи по склону,
тихая улитка.
Рано или поздно
на вершине будем.
Так вдыхай же воздух,
спёртый воздух буден.
Следуй, вдох и выдох,
шелести помалу.
А избыток вылью
в белую бумагу.
Луковкина притча
остается в силе.
Улетела птичка.
Вот и отпустили...
|
|