08.04.2016
Хава Волович рано стала писательницей – в 20 лет, стоя в обнесенном колючей проволокой дворе над трупом сокамерницы, которую, развлекаясь, убили охранники. Позже ее лагерные воспоминания признают ценными и с литературной, и с исторической точки зрения и будут сравнивать с рассказами Варлама Шаламова и дневником Анны Франк. Начиналось же все с бесконечной веры в светлое коммунистическое будущее.
«Мы с отцом особенными храбрецами никогда не были, но если нас пытались низвести до степени скотины, в нас восставал человек, и, защищая свое право оставаться им, мы порой лягались, как ослы», - писала Хава. Ее отца должны были расстрелять еще по распоряжению руководства черниговского резервного полка, где он служил. На одном из утренних построений в 1916 году после молитвы, когда грянуло: «Бо-о-о-же, ца-а-а-рю-ю-ю на-се-р-и-и-и-и!» Офицер, пытаясь обнаружить автора вольности, бил по лицу солдат одного за другим, и, когда дошел до отца Хавы Волович, завязалась драка, из которой офицера увезли в лазарет, а отца – в тюрьму. Оттуда ему помогли бежать подпольщики-большевики, с которыми связана была ее мать: она распространяла листовки среди солдат, торгуя водкой и яблоками на территории части.
Хаве было 14 лет, когда она закончила семилетку, практически не посещая школу. С тех пор как их семья после водоворота злоключений перебралась из родной Сосницы, что в Черниговской области, в Мену, которая была по соседству, ее отец взялся за ремонт домов «бывших» - они подлежали переустройству в государственные учреждения. В них оставалось очень много никому не нужных, «старорежимных» книг. Их пролетарии раздирали на страницы и использовали как обертку для рыбы и мяса. За работу платить обещали натурой, и отец Хавы попросил в часть оплаты книги. Хава писала, что однажды, взяв в руки первый том трилогии графини де Сегюр «Сосины рассказы», так увлеклась иллюстрациями, что, начав с последней страницы, к первой читала уже довольно бегло. За чтением подтянулся счет. В школу ее записали в шесть с половиной лет – было рано, но она взяла учительницу измором. А когда в 1931 году в их райцентре открылась типография, отец устроил Хаву туда ученицей в наборный цех.
Перепечатано из газеты «Еврейское слово»,2016,№4(709).
Следующие два года, пока Хава набирала буковки, выискивала опечатки в текстах и расставляла по местам знаки препинания, за окном типографии свирепствовал голод. Его усугубляли активисты, которые грабили и без того нищих крестьян в пользу бездонных закромов родины. Газетные статьи пыхтели успехами с полей и заводов, а по улицам, шатаясь, брели голодные дети и изможденные тяжелой работой и постоянным недоеданием взрослые. У юной Хавы было горячее сердце, непокорная голова, верующая в необходимость правды, и язык – враг. Впрочем, не только язык.
Поднаторев за наборной кассой, она научилась править корявые переводы коллег с украинского на русский и написала несколько фельетонов, оценив которые, редактор пригласил ее в корреспонденты. По углам типографии зашептались. «Я двадцать пять лет стою за кассой, а не удостоился чести перейти на чистую работу, а девчонка и двух лет не проработала, и пожалуйста – стала «интеллигенцией»!» - шипел заведующий. А корреспондентка после каждой вылазки «в поле» все глубже уходила в тоску: «Пошлют взять интервью у какого-нибудь старого партизана или ударника полей. Он говорит одно, а писать нужно совсем другое, такое, что и голова этих простых людей не сварит, - по шаблону барабанного патриотизма».
На дворе1937 год, Валентина Хетагурова – общественная деятельница СССР – со страниц центральных газет агитировала женщин ехать на стройку, на Дальний Восток, вербовщики сновали по всей России. Хава, уставшая от безвыходного вранья окружавшей реальности, на призыв откликнулась. Разрешение на поездку выдавало НКВД. 14 августа 1937 года Хава Волович туда вошла, а «пропуск», не покидая стен, получила только в следующем январе – по 58-й статье, 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией имущества. Дополнение, которое во время чтения приговора вызвало усмешку на ее лице, ведь никакого имущества у нее не было.
Приговор ей пришлось изобрести. Пока шло предварительное расследование, НКВД никак не могло придумать, что ей «шить»: в порочащих связях Хава Волович не замечена, хотя в показаниях анонимных свидетелей всплывали высказывания, которые она позволяла себе на работе. Когда прошло первое оцепенение, в которое впадали почти все политзаключенные после ареста, устав слышать от сокамерниц «хорошо тому, у кого хоть какое-то преступление есть», Хава придумала себе вину сама. Попросила бумагу, карандаш и написала, что, да, состояла в террористической организации, замышляла с товарищами свержение большевиков, из-за границы они получали указания, оружие и деньги. Последние зарыли в выгребной яме возле старой синагоги. Члены следственной группы порылись в дерьме отхожего места по указанному адресу, но в рапорт записать было нечего.
Большие свершения и подвиг народа – так назовут БАМ позже. В 1932 году стало ясно, что основной проблемой масштабной стройки является нехватка рабочих рук – требовалось 25 тысяч человек. А привлечь удалось только 2,5 тысячи добровольцев, да и те, поняв ,что попали в абсолютно чуждые жизни условия, на тяжелейшую работу, которую государству нечем было оплачивать, стали разбегаться. Идею выхода из ситуации предложил заключенный соловецкого лагеря Нафталий Френкель – он написал письмо Сталину, где изложил все преимущества труда заключенных. Совет народных комиссаров СССР передал дело о строительстве железной дороги в подчинение особому управлению ОГПУ, а Френкель был освобожден и назначен руководителем Бамлага – сети исправительно-трудовых колоний, раскинувшейся на 2000 километров.
Бараки и вышки появились очень быстро, обнесенные колючей проволокой, снабженные охраной с овчарками. Политкаторжане валили лес, строили железную дорогу, растили овощи и фрукты для офицерских столовых, умирали от голода, холода, инфекций и вирусов, рожали детей, прокладывали Транссиб, хоронили детей, заготавливали, обрабатывали, перерабатывали лес, тонули в болотах, спасали друг друга, добывали золото, медь, руду, не верили, что когда-нибудь станут свободными, устраивались, как получится, свыкшиеся с рабством, боялись свободы, становились холодными, ненавидели, влюблялись, участвовали в самодеятельности, пытались бежать, кончали жизнь самоубийством. Но великая стройка стала возможной. Люди работали летом с 8 утра до 12 ночи, зимой – с 9 утра до 9 вечера, на морозе, по колено в снегу, в худой одежонке, под дождями и ветрами, весной по колено в талой воде, в промозглую осень, за гнилую сечку, голые нары, баню раз в месяц и желанную смерть. Смертность не волновала администрацию – из 400 заключенных умирали в среднем 20 человек. Надзиратели говорили: «Хватает вашего брата. Одни подохнут – других навезут».
Людям, трудившимся на Байкало-Амурской магистрали, посвящено множество художественных и документальных текстов и фильмов. Но все они, конечно, про триумф воли комсомольцев, а не про усилия заключенных. У Задорнова в 80-х по этому поводу была шутка: БАМ с одной стороны строили военные, с другой – заключенные, а комсомол отпраздновал победу. Строителями магистрали были не только зэки и политзэки, но первые рельсы дорог выложены по их трупам. Хава писала, что была бы счастлива работать на строительстве и жить в том же самом промерзлом аду, будь она свободным человеком.
Самым жутким куском биографии и самым счастливым – подумать только! – оказался короткий отрезочек в год с небольшим, когда на одном из отдаленных лагпунктов у нее родилась дочь. Их поместили вместе с остальными мамашами и их детьми в отдельную комнату, сравнительно чистую. Днем мамы с перерывами на кормление грудью работали, а по ночам обирали клопов с лиц своих детей. Когда девочка стала ходить, их перевели в специализированный «мамочный» лагерь. Нянями там работали сами сиделицы, и криминальные зэчки, в сравнении с политическими, оказывались лучшими. Свои же сестры по несчастью на детях товарок экономили все – от тепла до еды и времени. Свидания с дочерью стали короткими, златокудрый пухлый ангелочек потихоньку превращался в сухой скелетик с черными кругами под глазками. Незадолго до смерти девочка, названная Элеонорой, перестала узнавать свою «мамыцю», а та, задабривая охранниц вязанками дров, выпрашивала каждое внеурочное свидание. Элеонора умерла 3 марта 1944 года, не прожив и полутора лет. Детей зэков хоронили в общей могиле вместе со взрослыми. Хава заработала три лишних хлебных пайки и отдала охраннику, чтобы тот похоронил девочку отдельно, в маленьком гробике. Все, что осталось от дочери, - крестик из двух веточек, сорванных охранником с дерева над могилкой, и пустота во всю жизнь.
В продолжившемся кошмаре потом появились вроде бы просветления – театр, например, куда она пришла с тем же безразличием, с которым ходила на лесоповал и в поле выступления, репетиции, аплодисменты, тексты – все с привкусом металла на губах. На свободу она вышла осенью 1953 года, но долгое время жила в нескольких десятках километров от Байкала. Не с людьми в деревне, в избушке, которую можно вдоволь топить дровами, а в лесу. Многие освободившиеся сторонились общества друг друга, разбредаясь по тайге в теплое время года.
В 1956 году она вернулась в родную Мену, надеясь найти хоть кого-то из близких людей, но… «Там были приготовлены только авгиевы конюшни, которые я должна была чистить ради хлеба насущного». Она работала свинаркой, сторожем, истопником и вела кукольный театр в Доме культуры, вспоминала и писала рассказы. После деления русского мира на белых и красных стало опасно поминать родство. Она мало знала о своих предках, разве что помнила бабушку, бормочущую иудейские молитвы, отца, мать и брата с сестрой. Все равно рассказ о детстве обошелся без имен, как и лагерная часть без линии переписки с родными. Давно считая жизнь затянувшейся, 14 февраля 2000 года Хава Волович умерла.
Перепечатано из газеты «Еврейское слово»,2016,№4(709).