24.03.2016
С именем Евгения Харланова (1943-1993 гг.) не вяжется понятие «тамбовский поэт», хотя всю сознательную жизнь провел в Тамбове. Там он закончил физико-математический факультет педагогического института, защитил диссертацию по философии, преподавал в Тамбовском государственном институте культуры. Типичная провинциальная судьба далеко не провинциального поэта.
Объяснить его поэзию умением ладить слова в строфы и придумывать оригинальные метафоры невозможно. «И прячется закат за кадки с огурцами…», «Громаден безграмотный гром…». Любой штукарь от поэзии дорого бы дал за эти строки. Но для Харланова они были проходными. У него был свой поэтический мир, в котором тривиальная пыль мироздания становилась реальной пылью на башмаках. Как цветочная пыльца, несущая в себе многообразие растительного мира.
Писать стихи вообще-то стыдно. Приходится впадать в грех гордыни, заглядывать в бездну, куда нормальному человеку соваться не следует. Период «поэтической стыдливости» Харланов пережил легко, ибо по своей природе относился к людям озаренным. У него не было периода ученичества - уже в ранних стихах он проявил себя как мастер.
Сегодня многие строки стихов Евгения Харланова звучат пророчески. Порой кажется, что он был свидетелем времени, когда «пафос золотого эполета сменила будничность хаки...». Его взгляды на явления - парадоксальны. Он даже создал особый музыкальный инструмент - «дребезжало», и написал поэтическое соло для него.
При жизни у него вышло две небольших книжки, да еще несколько подборок стихов в коллективных сборниках. Печатали его неохотно - редакторам за густой метафоричностью чудились какие-то намеки, «идеологически вредные аллюзии». В общем-то, редакторы были правы - образ всегда глубже смысла. Кукиш в кармане таковым и останется, а пингвины из его стихотворения «70-е годы», пытающиеся изобразить перед современниками весенний прилет, - это точный и многозначный образ тех лет...
В поэзии Харланов оставался философом в общечеловеческом, а не в научном понимании. Ведь поэзия, как и философия, - один из способов познания жизни. И еще настоящему поэту претит романтизм. Пушкин стал «нашим все», когда с него слетел романтический налет, когда он написал гениальное: «Не дай мне Бог сойти с ума...». Сравните харлановское: «Есть темная складка греха в зеленых одеждах поэта...». И грех этот - многие знания, дающие многие печали. В своей жизни я не встречал более эрудированного человека. Иногда казалось, что знания тяготят Харланова, и он, как мог, упрощал свою жизнь.
Где-то в конце 70-х Харланов начал работать над поэмой «Оппенгеймер», посвященной «отцу» атомной бомбы, американскому ученому Роберту Оппенгеймеру. Закончив физико-математический факультет Тамбовского государственного педагогического института, кандидатскую диссертацию Харланов защитил по философии по теме «Этика ученого». А поэтическим итогом его научных изысканий стала поэма «Оппенгеймер» - о нравственной драме ученого-ядерщика, «отца атомной бомбы» Юлиуса Роберта Оппенгеймера.
Сейчас трудно сказать, закончил ли он поэму или намерен был продолжить работу над ней. Но незадолго до смерти, он передал мне самодельную папку, сделанную из гофрированного картона, с подслеповатым машинописным текстом. Построена поэма была в свободной и необычной форме, включала в себя самостоятельные произведения. Например, сонет «Песнь песней, сочиненная на машинке». Строка вмещала ровно столько знаков, сколько позволяла пишущая машинки «Москва»…
Кусок весны в окне - обретший тяжесть свет.
Деревья, как слова, поставлены в сонет.
У самых райских врат тебя поманит дева,
но разум будет врать, что это плоть и древо.
А парк плывет, как плот, и льется речь нагая,
что только плотью плоть Вселенной постигают!
Полковник, идиот, залез в стихи безвкусно.
Политика уйдет, останется искусство.
Возможно лишь весной, когда бесплотны тени,
искусство спать без снов и жить без сновидений.
Рентгенов луч луны способен бить сквозь стены,
абстрактны и темны философов системы.
О, сколько этих стен, без смысла возведенных!
Наука только тень деревьев и влюбленных.
На ветках воробьи дурачатся, как дети.
Конкретнее любви нет ничего на свете.
Аналогов «Оппенгеймера» в русской поэзии я не нашел. Это современный эпос, осмысленный по-современному.
Поэт немного не дожил до 50 лет. Лучшие его стихи опубликованы в посмертном сборнике «У придорожного камня», вышедшем в 1993 году стараниями его друзей. Имея отношение к выходу его в свет, позволю самокритично заметить: издан он был несколько поспешно, неряшливо. Но это дань времени: цензура тихо скончалась, а культура издания бесцензурных книг еще не родилась. Удалось издать сказку «Брусничный дождь», которую мы с ним написали в соавторстве. Писалась сказка урывками, с долгими перерывами, ибо мы знали, что издавать ее никто не возьмется – из текста помимо нашей воли лезли навязчивые аналогии с тогдашней современностью.
Время - лучший судья. Истина сколь банальна столь и справедлива. Листаю сборники стихов популярных поэтов 60-70 годов прошлого века, изданные огромными тиражами. Все больше тлен, заросший, как мхом, «приметами времени». Читаю стихи Харланова, написанные им в те же годы. И чувствую себя на сквозняке времен – сквозит вечностью, космосом, запахами сена и мокрого луга…
Евгений ПИСАРЕВ
|
 |
| Е.Харланов (1979г.) |
Е.Харланов (1990г.) |
Евгений ХАРЛАНОВ
МАГЕЛЛАН
Сомнительно, погиб ли Магеллан.
Едва ли…
Все в вечности – Великий океан,
влияние магнитных аномалий,
слиянья рек, свечение волны,
волчки смерчей,
явление цунами –
и отослать назад мы не вольны
все это, не случавшееся с нами.
Приближается Магеллан.
Удаляется Магеллан.
И нетрезвенно, и нерезонно,
как загнувшийся уголок
нарисованного горизонта,
одинокий растет парусок.
Приближается Магеллан.
Такое имя дали не простят,
возьмут себе, чтоб утаить от бриза,
но явная уклончивость пространств
над ним неугасимо серебрится.
Удаляется Магеллан.
О, скользящее по экватору,
полуимя - полумираж,
в тебе светятся иллюминаторы,
молча трудится экипаж.
Магелланят, свистят погоду,
каждый третий – головорез,
но и золото, словно повод
для отплытья под Южный Крест.
Приближается Магеллан.
Удаляется Магеллан.
Магнитное склонение к потере,
к растрате стран, материков, миров,
как твой уход туда закономерен –
в круженье и мельканье островов!
Скупым сомненьем в косности материй
ты освятил незримые поля,
средь южных звезд твои остались перья,
зодиакальным облаком пыля.
Удаляется Магеллан…
Но осталось в сквозном пространстве,
завиваясь по всем углам,
напряженность и жажда странствий…
Приближается Магеллан…
СОЛО ДЛЯ ДРЕБЕЗЖАЛА
Что-то вдруг задребезжало
Жестью медных голосов.
Может лошадь пробежала
С фурой, полною тазов?
Или боль вонзила жало
В зубы старой бороны?
Разошлись суставы ржавой
В нише рыцарской брони?
Перед свалкой задрожала
«Жигулей» помятых грудь?
Или кто-то дребезжало
Изобрёл зачем-нибудь?
Для отпугиванья галок,
Может быть, театра для –
Нас, от метрики усталых,
Уводить в леса, в поля…
Там, за тридцать три квартала,
Как озвученный хаос,
В мир вступает грохотало
И плескало, и сверкало,
Исполняя волю гроз.
Оснований нет для жалоб.
Не заглохнет жизнь, пока
Соло есть для дребезжала
С новизною на века!
***
Эта закусь
для царской водки –
злое яблоко, змеева сила –
косоротого в косоворотке
аж навыворот перекосило!
По садам одичавшим лазая,
на рубахах нося
гербарии,
эти яблоки вырвиглазные
мы с братвой
как капусту рубали.
И подружки
на шумных сборищах
приобщались к познанья
древу –
от огрызков
все лужи морщились,
но не юные наши Евы.
Мы не выросли повиликою.
Поднимают нас над землёю
витамины из сада дикого,
плоть и соль –
из краюх с золою.
ТОПОЛОГИЧЕСКИЙ ЭТЮД
Когда иду по золотым пескам,
мои заботы опекает солнце.
Под кожей, как смола,
густеют соки,
хвоинки сосен
липнут к волосам.
Я возлежу,
как первобытный бог
на безмятежной высоте Олимпа.
Как золотая маска, спит улыбка
на лике,
дремлет океан у ног.
И, копошась, решили мураши,
что беспределен я душой и телом,
и кажется им страшно важным делом
всё, что ни сделай я и соверши.
Я повернулся на спину, и вот
я с места сдвинул
миллион песчинок,
и как чужих судеб
первопричина,
взошёл над миром
знойный мой живот.
Но длится дело медленного дня.
Сто чёрных стрелок переводит вечер –
величие оставило меня,
я голоден и гол по-человечьи.
Спешу туда, где ожидает хлеб,
оставив солнце рядом с океаном
на пляже галактических судеб
вздымать живот и тешиться обманом.
ГРОЗА В ИЮНЕ
Сдвигается над головой
сверкающий мрак грозовой.
Не двигаясь, словно вхожу я
в пещеру дождя грозовую.
Громаден безграмотный гром,
в нём хохота больше, чем смысла,
и молний бегущий разлом,
как древние буквы и числа.
Грозны грозовые азы,
природы слепящий петроглиф.
Читаю на сводах грозы
я молодость мира и крови.
Кипучим озоном дыша,
распутала все перепутья,
и плещется в мире душа
гремучею яростной ртутью!
ОСЕННЯЯ КАРТИНКА
Мокнут липовые кадки,
В луже хрупкий лист грустит,
Дождик на капустной грядке
Зайцем сереньким хрустит.
Конь отряхивает холку
От летящих сверху брызг,
Сторож прячется с махоркой
Под слезящийся карниз.
Как с навязчивой цыганкой,
С этой ночью он один.
Вспыхнет изредка цигарка,
Словно краденый рубин…
***
Старый лес
за окнами сушится –
списан он
в инвентарь старику,
словно порвана в нём
кукушница,
и куда-то уплыло «ку-ку».
Правый глаз у калины
выколот –
оставалось две грозди вчера …
Так и жизнь.
Пролетит, как каникулы.
Тихо.
Осень стоит у двора.
ЛОШАДЬ В СУМЕРКАХ
В сумраке роща увязла.
Сумрак в ушах
шелестит.
Смутно
у тёмного вяза
лошадь
хрустит и грустит.
Кляксою
в войлоке ночи
лошадь почти расплылась,
только алмазные
очи
тихо сияют
сквозь нас.
Словно никто не заброшен,
словно
никто не забыт.
Мир, как огромная лошадь,
тихо
хрустит и грустит…
ПРИЧУДЫ ЧЕРНОТЫ
Вот чёрный кот
под черносливом.
Вот чёрный бак с мазутным сливом,
под чёрным флагом
мародёр,
под чёрной шляпою бретёр,
под чёрным соусом отрава,
под чёрным поводом расправа…
Вот в чёрном трауре
палач,
над чёрным гробом горький плач,
мазутный бак
под чёрным сливом…
Но чёрный кот
под черносливом –
совсем обратный колорит.
Так чернь на серебре горит,
на синей ели – чёрный соболь
и чёрный, избранный, особый
в кристаллах синих виноград…
Агатово глаза блестят
через ресниц павлинью ретушь
и глубина души сквозь ретушь.
И коли чёрного кота
ты разглядел под черносливом,
считай себя вполне счастливым –
не наступила слепота!
СОЛО ДЛЯ ДРЕБЕЗЖАЛА
Что-то вдруг задребезжало
Жестью медных голосов.
Может лошадь пробежала
С фурой, полною тазов?
Или боль вонзила жало
В зубы старой бороны?
Разошлись суставы ржавой
В нише рыцарской брони?
Перед свалкой задрожала
«Жигулей» помятых грудь?
Или кто-то дребезжало
Изобрёл зачем-нибудь?
Для отпугиванья галок,
Может быть, театра для –
Нас, от метрики усталых,
Уводить в леса, в поля…
Там, за тридцать три квартала,
Как озвученный хаос,
В мир вступает грохотало
И плескало, и сверкало,
Исполняя волю гроз.
Оснований нет для жалоб.
Не заглохнет жизнь, пока
Соло есть для дребезжала
С новизною на века!
КРУГИ ВРЕМЁН
Песок, и тот от зноя пел,
Облизывая губы.
Река плыла сама в себе,
Счастливая, как гунны.
А лес стоял, как ватерпас,
Безмолвно, отделённо.
И заводь, как стрекозий глаз,
Сверкала отдалённо.
Казалось, что она глядит
В каком-то чувстве странном
На странный мир, где всё стоит
В обличье деревянном.
Как будто первый гунн в седле
Иль в плачущей повозке
Избу увидел на земле,
Журавль на перекрёстке
И до него за тыщи дней
Нашло, как рябь на воду,
Предчувство гибели своей
И своего народа…
ПРЕДГРОЗЬЕ
Из поэмы «Оппенгеймер»
Еще любилось, плакалось и пелось
по-старому.
Война была не в счет.
И мир свою томительную зрелость,
как женщина, не признавал ещё.
Но в горле, как проглоченный хрусталик,
уж стыл разрыв, холодный и пустой...
В прекрасном девятнадцатом остались
Ван-Гог и Спенсер, Максвелл и Толстой.
Над старой Русью мертвою планетой
кружился Бунин в сумерках тоски.
И пафос золотого эполета
уже сменила будничность хаки.
Век довершал тяжёлую работу,
не мучась над отделкою дверей.
Багрово, душно полыхало что-то
над тем, что было родиной царей.
И мир не знал, какой она проснется
шестая часть мятущейся земли.
Там был Восток, там поклонялись солнцу
и жертвы человеческие жгли.
Там смутно из картофеля и ситца
проглядывала новая страна.
Еще ей предстояло расплатиться
за тот Восток, где строилась она.
Казалось, что заплачено Европой
за новый век, сулящий теплый свет,
кроваво-грязной похотью окопов
и смертью в пулях, певших, как в листве.
С дождями перешептывались кровли,
от старых сплетен сотрясая мох...
Что будущее розово от крови
войны грядущей, знать никто не мог.
Почти был прав осоловевший опыт,
очередной лелея силлогизм:
в конечном счете, варварство Европы
приятней, чем восточный гуманизм.
В конечном счете, правда не в почете
ни там, ни здесь. Так боги завели...
Никто не знает, что, в конечном счете,
пока два мира счеты не свели.
Пока всего лишь прозвучало слово,
а дело... Что же, человек не бог,
все на земле всегда не так уж ново,
как кажется сначала. Мерен слог
истории. У нас иная мера,
но даже ритмы сдвигов мировых
переложимы на язык Гомера,
и громы их - на шелестенье книг.
Кому бы там прорваться не терпелось
на век вперед любой ценой,
А здесь
еще любилось, плакалось и пелось
по-старому...
Но тонко зрела месть.
Где Вагнер жил, пережидая ливень,
и редкие слюнявя волоски,
природа стала старчески болтливой
от затаенной и глухой тоски.
Не Фауст с пламенеющей душою
пришел, чтоб руку истины поймать,
а лысый Вагнер, старый шут дешевый,
сел пухлым задом на ее кровать.
Искал подвижник смысл неизреченный,
все целиком бросая на авось,
а Вагнер уступал по крохам черту,
да вышло, что дешевле обошлось!
Без божества, любви и вдохновенья,
придя к невесте, павшего в бою,
он у нее ощупывал колени,
как фельдшер, изучающий свинью.
О, Вагнер, ты истории основа!
Твой толстый зад! Им греется страна.
Ты - пиво нации, моча Христова,
а это больше крови и вина.
Твое благополучье перекисло
в тончайший яд и химию смертей -
Германия превыше всех идей,
она превыше мирового смысла.
Отныне в ней провозглашен закон,
что истина - преступная растрата,
коль не родит Германии солдата
раз в год по долгу всех арийских жен.
И должен муж внушать капризной фрау,
что для нее отныне навсегда
от Фауста осталось только «фау».
Неважно, три, четыре или два.