| ТРАМВАЙ
Вечером весенним и густым
шёл трамвай, дверей не открывая,
вдоль дороги жёлтые кусты
освещали сумерки трамваю.
Пассажир, помятый от вина,
в полосатой будничной пижаме,
глядя из трамвайного окна,
горевал, что годы убежали.
А кондуктор, добрый до слезы,
и от этого большой и сдобный,
безбилетного его возил,
не нарушить пассажира чтобы.
Наступила осень, лился дым,
жили два случайных человека,
снова стали жёлтыми кусты,
а трамвай всё ехал, ехал, ехал…
МОЛИТВА О ПОЭТЕ
Волхование на крови,
воркование голубей –
с неба свалится серафим –
равнодушно его добей.
Закопай его, как зерно,
и однажды на божий свет
чернозёмный и проливной
прорастёт из него поэт.
Будет жизнь для него тесна
вплоть до смертных к Тебе молитв,
да воздастся ему сполна,
отрыдается, отболит.
Но стихами своих стихий
Самовольных – на краткий срок,
он оплатит свои грехи
и засветится между строк.
Ты храни его и смотри,
как пылает он в этот миг,
а когда он почти сгорит,
Ты прости его и прими.
***
Саблезубый монгол на затопленной улице Китежа
точит саблю и зубы, сияет промасленный взгляд.
Если долго смотреть в эту воду, то можно не выдержать,
а ведь это всего лишь твой собственный внутренний ад.
Долго, коротко ли бродишь берегом странного озера,
прячешь тайны и стыд в непролазном его камыше,
а вдоль берега едут цыгане на ржавом бульдозере,
и облезлые кошки гоняют летучих мышей.
Да невесты в трико скачут в чащу лесную лягушками
за отпущенной кем-то случайной любовной стрелой,
а над ними кружат одичавшие томики Пушкина,
и сбиваются в стаи, готовые встать на крыло.
ИЛЬЯ
Ветер гуляет в диких моторошных полях,
бродит боец убитый, ищет себя в земле,
а в монастырской раке спит богатырь Илья,
в тёмной пещере инок песни поёт Илье.
Гнутся и стонут стебли, крошатся небеса,
падают их осколки в мутную кровь реки,
слышит Илья сквозь песню страшные голоса,
чувствует – тяжелеют сердце и кулаки.
Снится ему, что в поле он замыкает строй,
звёзды летят шрапнелью из грозовых высот,
а за спиной на небо новый бежит святой –
пальцем заткнула вечность липкий его висок.
САНАТОРИЙ
Который день море сморщенное и стылое,
вчера ветер с вечера берег так изнасиловал,
что волны смыли след последнего дикаря.
Забытый кем-то на рейде макет кораблика,
прикованный якорем, движется по параболе,
стремясь избежать неизбежного декабря.
Гуляешь утром от завтрака и до тополя,
насквозь отсырев к полудню, как труп утопленника,
в обед напиваешься чая и коньяка.
Подолгу смотришь на небо меж кипарисами,
на мокрый железобетон пустующей пристани
и куришь с видом просоленного моряка.
Остыло всё, что способно меняться к лучшему,
синоптики ждут от судьбы и погоды случая,
чтоб объявить о том, что завтра повалит снег.
И это, пожалуй, сможет ещё обрадовать,
ты хочешь зимы, новостей, ты включаешь радио,
но там – тишина, и по-прежнему снега нет.
СОСНЫ
Забыть болезнь, открыть окно, вдыхать
сосновую предутреннюю влажность,
многозначительно молчать о важном,
а прочего – совсем не замечать.
Быть может, эти сосны высоки
не потому, что замысел природы,
а потому, что парусному флоту
положены, природе вопреки.
И в каждой – молчаливая мечта,
скажи – "мечта", и ты услышишь – "мачта",
всё остальное – большего не значит,
чем беличья пустая суета.
Всё остальное – это мокрый срез
и перспектива жить с фантомной болью,
и видеть, как пересекает поле
дорога, покидающая лес.
ДВОРНИК
Я больше дворник, нежели поэт,
и, с этим примирившийся однажды,
я обметаю дерева скелет,
проглоченный двором многоэтажным.
Опавшая к морозам желтизна
бросается под ноги сквозняками,
но если дереву зимы не знать,
откуда б эти строчки возникали?
Я больше птица, нежели звезда,
восход которой птица отмечает,
июнем поселённая в кустах
бессонными и юными ночами.
Но если умолкает соловей, –-
всё потому, что птица точно чует,
что жизнь без солнца – смерти солоней,
и оттого всю жизнь за ним кочует.
Я больше мальчик, нежели старик,
и для меня естественней и ближе
терпеть, пока под ребрами сгорит,
чем жечь костры из рукописей книжек.
И осенью, найдя среди двора
себя с метлой стоящим у берёзы,
осенние останки убирать,
не замечая вынужденной прозы.
***
Дождик ждёт сентябрь, чтоб кропать стишата.
Это время – крест, я – его глашатай,
стерегущий смерть на ступеньках морга.
Дождик ждёт сентябрь – скоро станет мокро.
На полях моих у границ тетради,
где Иван-дурак жизни вкус утратил,
камуфляжный свет шелестит укропом,
интернетный тролль бьёт по крышке гроба.
Это осень, брат, ну-ка, Ванька, встань-ка,
на угрюмый мир погляди из танка,
да иди, Иван, погуляй полями,
мало ль мы с тобой дурака валяли?
Но смолчит Иван, не ответит брату –
тело у него из горелой ваты,
тело у него из мясного фарша,
тело у него под бетонной кашей.
Дети у него под бетонной кашей.
И жена его под бетонной кашей.
Вся семья его под бетонной кашей.
Вся семья его из мясного фарша.
Киев, август 2014
КРЫМСКОЕ
Город ушёл на дно, поезд уехал в Крым,
где, темнотой объят, выплюнул материк.
Завтра скажусь больным, выпаду из игры,
станет смешно, что здесь некого материть.
Город зажжет огни, снова начнёт камлать,
пьяные звонари станут набат звонить.
Всякий ползучий гад – сын своего кубла,
в каждом кубле любовь сделана из войны.
Год пролетел, криклив, как попугай жако.
Город ушёл на дно. Поезд уехал в Крым.
Вот уже машинист ловит багром Джанкой,
далее по прямой к морю ведёт арык.
Далее по прямой – чёрная мякоть гор,
море, как антрацит,
чайки над ним кричат,
воздух над ним дрожит.
В топку залив кагор, поезд заходит в порт,
бьётся о борт причал,
трётся борт о причал,
трётся причал о борт.
Хочется дальше жить.
Хочется
дальше
жить!
|