ПОЭТ ЭПОХИ ДИНОЗАВРОВ
Я – нефть. Я выжил. Я не сгнил
среди поклонников и лавров.
Пройдя свозь тысячи горнил,
я стал живучее чернил –
поэт эпохи динозавров.
Я – нефть. Я – золото. Я – власть.
Я снова пробуждаю страсть –
певец покойный.
Как миллиарды лет назад,
взрываюсь, превращая в ад
мирок спокойный.
Я – нефть. Я – топливо. Я – снедь.
Меня опять сжирает пламя.
И, птеродактильно дыша,
моя крылатая душа
кружит над вами.
БОГ ЗА МОРЕМ или LA PETITE MORT
А пена морская, седая, подступит к ногам,
ласкаясь, приляжет, зашепчет, завертит, закрутит,
разденет тебя донага, разберёт по слогам,
как строки пергамента в поисках тайны и сути.
И в бархатном море, в бесформенных волнах тепла
ты вдруг угадаешь дыхание древнего бога —
в священном экстазе пред ним изовьются тела
входящих в пределы его огневого чертога.
Пробудится бог, ненасытен и неукротим,
и – в путь, за наживой, лишь волны бегут под нажимом
властительной длани, сметающей всё на пути.
Ты рухнешь пред ним, обессиленно, неудержимо.
Лежишь бездыханна. Но тело сияющий бог
поднимет — и примет в объятия ветра и веры.
А пена морская, седая, ласкаясь у ног,
с восторгом глядит на рождение новой Венеры.
ВЕДЬМА
«Ты не ведьма ли? – шептал
в омут ноченьки. –
Рысья, бесья красота –
с червоточинкой.
То – змеёй в моих руках,
то ты – призраком,
птицей дикой в облаках,
раскапризною,
то ж – не тронешься с колен
перед папертью…
Улетаешь на метле?
Ну и скатертью!»
Мне бы взвыть да лечь костьми,
мне б вымаливать:
«Приюти меня, прими –
явь ли, марево.
Отогрей да пожалей –
жить под тучами
между диких журавлей
я измучилась».
Да не клонится глава –
и не молится;
хоть права, хоть не права –
за околицу,
да в закатный неуют
апельсиновый…
Что ж мне в сердце не забьют
кол осиновый?
* * *
Это мокрое серое время —
О невзгоды мы души протрём...
Что мы делаем, чувствуем? Дремлем.
Вот подремлем чуть-чуть – и умрём.
* * *
Разрыв. Фигурка схватится за бок –
живой лубок.
Час новостей. Адреналин. Игра.
Ты щёлкнешь кнопкой – и конец. Нет ран,
потери, смерти, зла… Застынет крик.
Ты – в капсуле. В скафандре. Ты – внутри.
Замри.
Замри. Ни с места. Стой, нельзя наружу –
за рамки, за обложку, из себя –
к соседям, соплеменникам, со-душам –
задушат.
Ты – мишень. Рога трубят.
Охота. Крестный ход на абордаж,
на брата, на врага, на тот этаж,
где нагло распускаются герани –
цвет мяса в ране.
Где ты уже – игрушка на экране.
Ты раб. Под рьяный рёв других рабов
на солнечной арене Колизея
ты умираешь. Крик – и мы глазеем
на красное на острие зубов.
Агония. И гонка – мчатся снимки
в Facebook, диктует Canon свой канон:
у трупа, у меча, со львом в обнимку.
И лают «лайки»: кадры – как в кино,
где даже смерть кошмарная – прекрасна,
где люди растворяются на красном –
заката, крови. Жажда на губах –
адреналина! – зрелищ, твиттов, хлеба,
убойных кадров: нас на фоне неба –
красивых,
молодых,
в гробах.
С ОСТРОВА ПОД ЮЖНЫМ КРЕСТОМ
Как дух безумного провидца,
ты затеряешься в словах.
И так недолго заблудиться
на островах, на островах.
Вокруг – сияющие лица,
как на парадах-торжествах.
И просто грех на жребий злиться
на островах, на островах.
Но сколь веревочке не виться,
ты – под Крестом. И дело – швах.
Курорт, а тянет застрелиться
на островах, на островах,
где я – непойманная птица
на тех же – ветреных – правах…
Перо. И чистая страница.
На островах.
АDIEU PETIZ PASTÉZ!
Прощай, Париж! Прощайте, пирожки! (Э. Дешан, XIV век)
Опять бегу: багаж, билеты, рейсы,
Полёт, перрон, вокзальные лотки…
Опять твержу под мерный стук по рельсам:
Прощай, Париж! Прощайте, пирожки!
А не Париж – так Лондон или Сидней.
Пора! Вперёд! Пестреют огоньки…
Куда бегу? Сидеть бы дома сиднем,
Цедить вино да жарить пирожки.
Ведь так уютно: синька джакаранды,
Возня на кухне, шутки да смешки,
И попугай на поручнях веранды –
Мечтает, плут, похитить пирожки.
Но – вой-не-вой – везде свои изъяны.
Здесь не спасут ни письма, ни звонки,
Ни ласки волн, ни сказки фортепьяно.
«В Москву! – кричу – В Москву!». И столь же рьяно:
«В Херсон! В Нью-Йорк! Прощайте, пирожки!»
* * *
Можно – неосторожно
там, где пусто и серо,
там, где тускло и сыро,
там, где затхлая сера.
Знаешь, порой забавно
мять убогие маски:
линии – слишком плавны
слишком маслены глазки.
Скалится волк старательно,
хитро глядит лисица.
Маски долой, обязательно!
Только – будьте внимательны.
Умоляю – внимательно!
Не наступите на лица.
* * *
Ты понимаешь: этот угар – последний.
Занавес. Акт четвёртый написан глупо:
паспорт, билеты, куртку надеть в передней.
Свет погасить. Точка. Выносят трупы.
Мы это знаем. Но – как в античной драме –
мчимся к финалу. Жадно. Необратимо.
Неизлечимо. Страстно. Картинка в раме
раму ломает, рвётся на волю – мимо
старых сюжетов, серых зевак; потоком,
пенным, неудержимым, несётся к краю –
там, где губами… прикосновенье – током…
бешено… неуёмно… и замираем.
И за минуту – боги – любую цену,
Что там? Билет экспрессом до преисподней?
…дворник ворчит, опять отмывая сцену:
«Клюквенный сок – до жути густой сегодня».
* * *
Ты же знаешь, что будет больно –
и очень тихо,
слишком тихо от слов –
взахлёб не сказанных нами.
Ты же знаешь,
что нас уже накрывает вихрь,
и что очень скоро он станет сильней цунами.
Ты же знаешь,
как это будет – нам скрутит жилы,
от бессилья всё изменить –
ну хотя б немного.
Оттого, что ты
никогда не услышишь:
«Милый.
Дорогой мой зверь,
я просила тебя у Бога –
и банально, в азарте торга
ему сулила –
что там в книжках сулят? –
свечей? –
или веры, что ли?»
Ты же знаешь,
что ты никогда не услышишь
«Милый».
Он решил за нас.
И ушёл –
чтоб не видеть боли.
СИЦИЛИЙСКОЕ
Среди столиков траттории,
развлекая оплывших фей,
распевает «Аве, Мария»
постаревший больной Орфей.
Пар почтительно встал над мокко,
да сирокко несёт трофей –
дань Магриба, пески Марокко –
чтобы их осенил Орфей.
Словно в сказке, со всей Катании
собрались – не пройти к кафе –
почитатели: меж котами и
голубями поёт Орфей.
Что же люди? Жуёт упрямо и
равнодушно вокруг народ.
Лишь – съедаема – рыба пряная
Восхищённо открыла рот.