|
ЯНВАРЬ
Никого, никому, ни о чем
не пугайся, не верь, не проси.
Сторонись одиноких такси,
направляясь в ночной гастроном.
Этот город не так уж и прост
и, похоже, того лишь и ждет,
чтобы тайно проникнуть в твой мозг
через уши, глаза или рот,
раскрывая готовый побег,
разрывая секретный маршрут,
чтобы ты коротал этот век
в глубине магнетитовых руд.
Чтоб никто не сбежал на вокзал,
не скользнул мимо мраморных плит,
не стянул у квадратов зеркал
навсегда исчезающий вид.
ФЕВРАЛЬ
Тебе это тоже снится. Молчи. Я знаю,
что значит гонять ноли в голове, а утром
лечить глаза поржавевшим настоем чая,
стараясь не думать о том, что зима абсурдна.
Ведь белое – это не больше, чем наносное,
когда красноту сбивает лишь только черный,
а веки вскрываются медленно, как обои
отходят от стенки у потолка в уборной.
МАРТ
Этот март пронзительно тревожен.
Словно недорезанный февраль.
Юный месяц корчит козьи рожи
и, конечно, никого не жаль.
Белый лист лежит, как плащаница.
Первые пропели петухи.
Жизнь – цитирую – бумажная страница.
Смерть – импровизирую – стихи.
Где б еще достать такую щелочь,
чтобы смыла эту киноварь.
Вышел в ноль. Халтурю, словно сволочь.
Как дрожащая какая-нибудь тварь.
АПРЕЛЬ
Кажется, я уже знаю и чувствую даже.
Очередная история кончится так же
странно, смешно (вставить недостающее) куце.
Чьи-то пути неизбежно, как швы, разойдутся
неаккуратным, но нерукотворным пунктиром
и затеряются где-то в районе Промира.
И растворится в диспетчерских мутных экранах
чей-то затылок, и снова замерзнут в карманах
чьи-то ладони, а с ними, прощанье минуя,
чьи-то запястья останутся без поцелуя.
Ведь сколько нитке ни виться колечком на палец,
вспомним, чьи линии сроду не пересекались,
кроме моментов, когда сдвинув серые шторы,
мы отключали с тобой все электроприборы.
МАЙ
Карта космоса складывается из водяного пара,
речки, лягушачьего кваканья, поросшего мятой склона.
Семилетний мальчик гуляет по позвоночнику тротуара
между ребер деревьев и легкими двух газонов,
ощущая всем телом невидимую тревогу,
пропитавшую, словно кровью, начало мая:
до конца осталось совсем немного.
Мир дожевывает минуты, заранее все понимая.
Это резкое чувство пугающе и незнакомо.
И хотя оно вряд ли может быть выражено словами,
мальчик разворачивается и несется обратно к дому
рассказать обо всем поскорее отцу и маме.
А когда не поймут – укрыться лицом в подушках
и прижать колени к испуганному сердечку,
всхлипывая о своей вселенной: квакающих лягушках,
майских прогулках в парке и тумане, покрывшем речку.
ИЮНЬ
Только новые строки и смыслы, плодящие боль,
оправдают меня, да и то оправдают навряд ли.
Упрекая себя в этом доблестно смазанном старте
и маршруте, столь сложном, пунктирном и вычурном столь,
ставлю крестик вслепую на географической карте,
в первом слоге столицы РФ попадая на ноль.
Блики солнца рисуют на глянце, как школьница мелом.
В разноцветных обоях кишит насекомая дрянь.
За стеной мать воздействует словом на дочку и делом
за плохую учебу, а дочка кричит: «Перестань!»
Ей минуло 12, она уже выросла телом
и умом для того, чтобы молча выслушивать брань.
Это все. Ничего больше нет, кроме выпуклой точки
тишины и покоя, когда расплывается след
по щеке от пощечины, да нелюдимый сосед
собирает свой мир по осколку, фрагменту, кусочку,
как с разбитых судов Робинзон – инструменты и бочки,
приближаясь к отметке в потерянных 25 лет.
ИЮЛЬ
Июль оборвался нежданно-негаданно,
как раз на тех самых волнительных кадрах,
когда Пушкарева выходит за Жданова,
а ты уезжаешь с Казанского в Гагры.
Вокзал каменеет, внимая развитию
сюжетных ходов и фрагментных повторов,
пока мы, забыв про присутствие зрителя,
захвачены жарким с тобой разговором.
Что в меру нечестно и даже бессовестно,
поскольку ломает структуру картины,
где в каждую сцену прощанья у поезда
включен поцелуй, беспощадный и длинный.
АВГУСТ
Все происходит быстро. Летает пух.
В комнате душно. Избавившись от сорочки,
он обнимает, она любит сразу двух
и в связи с этим сейчас никого не хочет.
Новости валят с ног, добивают в пах,
преображая реальность легко и просто:
НАТОвский блок вызывает войска в Ирак,
сотовый – рак оболочек и тканей мозга,
ревность – слепящую ярость. Убавив звук
на телевизоре и устранив помехи,
он переводит по слову за словом дух,
не понимая ни строчки. Все тонет в эхе
длинных признаний. Смешной слуховой дефект
еще не скоро оставит его той ночью,
когда он выйдет прочь, и пустой проспект
станет сужаться, стремясь превратиться в точку.
СЕНТЯБРЬ
Видимо, самое страшное произошло.
Детка-конфетка, родная, ты слышишь, алло.
Мы не случайно зашли на двенадцатый круг,
обозревая в потемках Екатеринбург.
Это пилоты пытаются сжечь керосин.
Прежде, чем мы приземлимся и затормозим,
все остальное неважно и даже смешно.
Звезды не видно, и небо похоже на дно.
Вот наше судно ложится опять на крыло,
и от дыхания запотевает стекло.
Детка, я возле окна, третий слева в хвосте.
Если б ты знала, как ярко горят в темноте
улицы города, неразличимые днем.
Кто инкрустировал эти кварталы огнем?
Кто инструктировал вымотанных стюардесс
с пластиковыми аптечками наперевес?
Ты извини за сумбур меня этот и пыл.
Кажется, я никогда еще не говорил,
что это чудо, и в толк до сих пор не возьму,
как мы сумели на общую выйти волну.
Рано ли, поздно ли, засветло или во мгле
мы все равно с тобой встретимся там, на земле.
Или в любом другом месте, ты слышишь, алло.
Если подумать, то это не так уж и пло
ОКТЯБРЬ
Осень ноет, как язва, являя проверку на вкус.
У меня он испорчен, и зубы, похоже, что тоже.
Я несу этот легкий и, в общем, бессмысленный груз,
размышляя над тем, что не чувствую собственной кожи.
Мегаполис застыл, изумленно разинув зрачки
на свое отраженье в трамваях, набитых с избытком,
где ни самый отчаянный взгляд, ни касанье руки
не ведут ни к случайным знакомствам, ни даже к попыткам.
Этот вечер – живая метафора тяги домой,
куда едешь годами, но вряд ли удастся доехать.
Поседевшее небо уныло трясет головой
и роняет на землю холодную белую перхоть.
НОЯБРЬ
Пассионарии не нужны. В силе пассив.
Это эпоха тотальных несовпадений,
где за каждой улыбкой скрывается нервный срыв,
а глаза, как паштет, размазывают по тени.
Ты не чувствуешь рук и, по сути, не знаешь страны,
где живешь, как и той, где когда-то родился и вырос:
раздирая в кровь щеки и губы до самой десны,
ветер уничтожает любую ненужную сырость.
Жизнь в столице – не способ уйти от щемящей тоски, -
понимаешь некстати в забитом, как гроб, переходе,
избегая прямых попаданий в чужие зрачки
несмотря на тот факт, что двубортное снова в моде.
Повторяя маршрут, проведенный другой лимитой,
словно белка в кругу заколдованном, с веток на ветки,
заметаешь следы, постепенно сливаясь с толпой
и жалея, что не убежать из своей грудной клетки.
ДЕКАБРЬ
Этот декабрь навсегда, он уже не закончится.
Даже в том случае, если романа не сложится,
и моей новой единственно верной любовницей
станет брошюрка с прозрачною серою кожицей.
Всякая мелочь мечтает быть кем-нибудь поднятой.
Всякая грязь – оказаться когда-нибудь вымытой.
Каждая тварь непременно стремится стать понятой.
Каждая мразь – соответственно сделаться принятой.
|