…Одет леший как обычный человек. Часто он предстаёт в форме лесника или солдата. Обычно же на нём сибирка, армяк, серый шерстяной домотканый кафтан, кожаная или меховая одежда….
(Из Википедии)
Лестно в гости к Лешему ходить? Еще как лестно. Интересно? Опять же – еще как! Недоразвитые скажут:
- Так он же умер!
Шиш вам! Есть он, никуда не делся. Присутствует… Да и Марья на месте. Марья – это она так себя называет. Даже книгу написала «Абрам да Марья». Абрам – это он, Леший, а еще Абрам Терц, таким именем он книги свои подписывал. Кстати, а почему именно Абрам Терц?
Марья Васильевна знает, что имя-то из одесской блатной песни «Абрашка Терц, карманщик всем известный». Синявские блатные песни любили и собирали. По этому поводу к ним ученик Синявского Владимир Высоцкий часто наведывался. Пел блатняк, не хрипел. А потом уже свои песни писать стал. Это Марья Васильевна рассказывает. Или точнее - Марья Васильевна Синявская-Розанова. Хотел сказать, что она замечательная. Но убила бы. Железная. Нет, стальная. И таланта невиданного. Ясное дело – витебская! Да и не в этом даже дело. Марья Васильевна талантлива во всем. Рассказывает:
- Свой первый гонорар я получила в эвакуации. Мама на заводе с утра до ночи. Решила ей кофточку сшить. Лет двенадцать мне было. Большая уже. Собрала лоскуты, сама скроила и сшила. Мама увидела и обомлела. Назавтра первым делом кофточку надела и на работу с ней. А там подруги обступили. Тоже такую красоту хотят. Сшила маминой подруге. А та заплатила! Несколько буханок хлеба на те деньги купить можно!
Это потом уже ювелирка была – и дизайн, и изготовление.
- В самые тяжелые времена ювелирка спасала. Пока Синявский сидел, я стала знаменитым ювелиром. В те времена зарплата научного работника была 120 рублей, кольцо же моей работы стоило минимум 150. Дома шутила: «Я — Мастер, а Синявский — моя Маргарита».
Потому что заказчиков много набежало. Очередь! И попробуй, нарушь!
Впрочем, исключения делались.
- Павлу Антокольскому перстень для любимого человека сделала! Для кого? А не скажу! А перстень знатный получился…
Вообще, в доме много ее поделок. Украшения замечательные. А мне больше всего собака глянулась. Это, когда к Марье Васильевне в мастерскую зашли. Но об этом чуть позже, ладно?
Мне ведь о хозяйке дома рассказывать и рассказывать.
Надо сказать, что я сперва ее побаивался. Лет сколько-то назад, помнится, должна была она в гости приехать. В Медон. К Ваське и Ленке, у которых я гостил. Васька – это поэт и переводчик Василий Павлович Бетаки. Но все равно – Васька. А его жена – математик и писатель Елена Кассель – Ленка. И никак иначе.
Васьки нет уже с нами. Но он все равно есть.
И Леший есть. Они такие!
Так вот, вернусь. Перед приездом Марьи, как они тоже ее называли, Васька с Ленкой пугать меня стали.
- Ты на Марью, чуть что, не обижайся. Ну, сказанет что-то резкое. Такой человек. Не ты первый, не ты последний… И вообще, сейчас она, вроде, помягче стала…
Но обошлось. Осторожен был, но всего пару раз на минное поле чуть не ступил. Это когда за разговором помянул Сашу Даниэля.
Оказалось, зря. Саша где-то сказал про «… процесс Даниэля-Синявского». Что в глазах Марьи Васильевны, видимо было кощунством.
- Как процесс назывался? – а голос уже с металлом.
Но и я не лыком шит.
- Процесс Синявского-Даниэля! – отрапортовал.
И все окончилось замечательно.
А еще я книжку Воронель упомянул.
- Охота тебе читать Нелькины гадости! – только и сказала.
На прощанье Марья Васильевна пригласила меня в гости!
С тех пор, в каждый мой приезд, хоть на вечер, едем к ней.
От Медона, где живу, приезжая во Францию, до Фонтене-о-Роз близко. Минут пятнадцать ехать. Открываем калитку, сад, прудик метра полтора в диаметре… Лилии… Но это видано-перевидано. Мне в другой сад хочется. В тот, о котором Ленка тысячу раз рассказывала. Было время, когда они с Васькой и Марья с Лешим виделись чуть не ежедневно. В «том» саду я прежде не был. А хочется! Это там, когда-то все расчистили, поставили длинный дубовый стол и чаи – и не только чаи! – гоняли за разговорами.
У них ведь разные периоды бывали… Эмиграция – вещь подлая,по разным лагерям развести может…
- Марья Васильевна, можно в тот сад? – спрашиваю.
- Можно… Только черешню не рвать. Она для Егора!
Егор – сын Марьи Васильевны и Андрея Донатовича. Кстати, известный французский писатель Егор Гран.
А сад зарос, зарос… И прекрасен! Да-да, прекрасен именно этой своей дикостью, неухоженностью, естественностью. Да, тут можно было сидеть и общаться. Душевно это, уверен, получалось. Кого только не видел этот сад!
Некрасов, Вика, как его тут зовут. Едва приехав во Францию, он тяжко очень заболел. Ну, просто помирать стал. И ничего не помогало. Тогда Леший сел ему некролог писать. Да такими словами! В общем, усовестилось небо, что такого великого человека к себе перетаскивает, отпустило Некрасова. Когда тот совсем оклемался, показал Синявский ему некролог этот. Так Платоныч еще и огорчился, что нельзя такой лестный текст никому показать. Некрасов умер через двенадцать лет… Тогда и опубликовали некролог Синявского.
Навещал учителя, бывая во Франции, и Владимир Высоцкий. Попеть, поговорить.
Еще Дима Крымов… Художник он. Как по мне, очень хороший. У Синявских в гостиной его коллаж висит. Очень даже славный. Да и скульптура-портрет А. Синявского в виде Лешего его работа!
Нет, всех перечислять не стану. Были там люди незнаменитые, но друзья настоящие и верные. Были и знаменитости. Но не все временем испытание выдержали. Так что…
А теперь и стола-то того нет… Пуст сад.
А хозяйка сада на пороге стоит и на нас глядит. Улыбается…
«…Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...».
После сада заходим в ее мастерскую. Хотя сейчас она мало работает. Но… помните, я обещал про собаку? Сеттер. Из медного листа. Сантиметров сорок в длину. Поза настороженная. Дичь учуял. До чего хорош! Но разве словами передашь?
Ну, раз в мастерской был… И в саду… Решаюсь. Прошу разрешения посетить кабинет Андрея Донатовича. И мы поднимаемся на второй этаж.
И… Он точно тут есть!
«…Я хожу по дому, как привидение. Но не то, которое здесь жило когда-то. Но то, какое еще придет…».
Компьютер… Первый «Макинтош», на котором он работал.
«…Почему-то предполагается, что завязанное здесь — должно где-то там (в будущем или в вечности) распутаться и развязаться. Что последует нам компенсация за наши страдания, усилия, грехи, добродетели. Между тем, возможно, не нам должны уплатить, а мы — плата или возмездие кому-то за что-то. Глядя на мироздание из своего угла, мы принимаем себя за начало и мысленно подбираем себе подобающий конец. Но в мировом балансе мы не исходная точка, а кривая, прочерченная между какими-то неизвестными нам величинами, и потому недостойно требовать в применении к себе справедливости…».
Письменный стол писателя, заваленный книгами, брошюрами. Работает…
А это… Это то, в чем он ходил в лагере. Ватник-бушлат, шапка-пидорка… Прямо в этом и освободился.
Марья Васильевна тут, и она рассказывает, что добилась его освобождения на полтора года раньше срока, назначенного судом. И приехала за ним на зону. А начальство так испугалось – мало ли! – что выпустило Синявского без положенного шмона. Так что, удалось ему вывезти рукописи и книги…
«…Во сне я пел. Утром на разводе- останьтесь.
- Полчаса на сборы.
Клетка. Меня разглядывают. Четыре чемодана. Тройник. Старший конвоя:
- Куда тебя везут?
- Не знаю.
Везли, оказалось, - на волю.
Самое интересное, что я испытал в эти первые дни и недели моего освобождения, это чувство умершего, явившегося на жизненный пир…».
Четыре чемодана… Не много ли для заключенного? Но там были книги!
Книги… Как много они для него значили!
В доме Лешего книг множество. И в гостиной, и, особенно, в кабинете. Стеллажи, стеллажи… Чуковский, Цветаева, Бабель, Мережковский… Потрепанные томики. Их много раз брали в руки. В них вглядывались.
«…Книги похожи на окна, когда вечером зажигают огонь, и он теплится в воздухе, поблескивая золотыми картинками стекол, занавесок, обоев и какого-то невидимого снаружи, запрятанного в сумрак уюта, составляющего тайну его обитателей…».
Я трогаю руками корешки. Живые книги… Настоящие. Их читали, в них находили или не находили ответы… Их любили, а иногда ненавидели. С ними жили!
«…Книги почему-то я всегда воспринимаю в единственном числе. Говорю: "Сочинения Гоголя" и мысленно вижу те самые сочинения, в том же переплете и составе томов, что стоят у меня на полке. Невозможно представить, что точно таких "сочинений Гоголя" тысячи, миллионы, и у каждого точно такое же. Даже допуская умом какие-то (редкие) дубликаты, обнаруживаешь - не то, пятнышко другое, иная сохранность, ворс, запах, все по-другому. Поэтому не книгопечатание, но скорее - создание книги, не печать, но - музей, не размножение, но - появление на свет. А то, что их много, - мне нет никакого дела. У меня-то - одна такая. И у каждого есть только одна книга…».
Марья Васильевна делала книги. Текст набирала, брошюровала, переплетала… У меня есть две такие! И, конечно же, сама свой журнал делала. В подвале у нее до сих пор мини-типография имеется. Вот умница!
Подумал, что про процесс Синявского- Даниэля знают. Те, кто литературой, историей интересуется, точно. И книги А.Д. Синявского читали. По крайности то, что в двухтомник перестроечный вошло. Знают, что Синявские вскоре после освобождения Лешего из страны уехали. А дальше? Что делали? Что он писал? Отвлекусь от кабинета писателя и расскажу.
В официальной биографии писателя сказано, что вскоре после освобождения в 1973 году он поехал по приглашению Сорбонны на работу во Францию. С 1973 года — профессор русской литературы в Сорбонне…
Ага! Тот случай! Много вы знаете фактов того, что человек, только-только освободившийся из лагеря (откинувшийся), был легко и непринужденно выпущен за границу? Уверен, что ни одного! Как же так? Легенда ходит и никуда не девается вот уже годы и годы. А гласит она то, что пошла Марья – а она может! – к большому начальству из КГБ. И сказала:
- Мол, так и так, неуважаемые товарищи. Лежит в заграничном сейфе у меня преогромный компромат и на партию, и на правительство. Выпустите, дальше лежать будет. Не выпустите – вы меня знаете!
Они ее знали. Выпустили…
Так ли это? Спрашивал… А она улыбается хитро. И не говорит. Вернее, говорит, но другое:
- Нужно было довести советскую власть до того, чтобы она сама предложила нам уехать. Значит, разговаривать с ними можно было с позиции силы. Сейчас я пишу книгу, а у меня получается учебник выживания: сумейте сделать так, чтобы поставить противника в положение, когда он от вас зависит, а не вы от него. Чтобы спокойно сказать: «Уеду только в одном случае — если увезу с собой все. Я вам половой тряпки не оставлю». Эта фраза действительно была произнесена….
Но я точно знаю, что она и не такое может.
Например, после операции, передвигаясь на ходунках, сама полетела в Москву на юбилей М.С. Горбачева. Покрасила свой ходунок яркой краской и на юбилей. Попробуй, останови!
Или вот еще. Когда Синявского хоронили, надела ему на глаз пиратскую повязку. Зачем? Почему? Захотела и все.
- Я так решила! – говорит.
Литератор Петр Вайль, в феврале 97-го года успевший попрощаться с Андреем Донатовичем, вспоминал:
- В Париж я прилетел за день до похорон, ближе к вечеру позвонил Марье Васильевне. «Если приедете прямо сейчас, гроб еще открыт. Есть шанс увидеть Синявского, — сообщила она. — Да к тому же в виде пирата». Много лет зная Марью Васильевну, я сказал:
- Да ну вас!
Она вдруг возбудилась: «Почему это «да ну вас»? Когда умер Жерар Филип, его хоронили не в партикулярном платье, а в костюме Сида. Почему Синявский, который всю жизнь был флибустьером, не может лежать в гробу в виде пирата?». В его доме было все так же, Марья Васильевна повела на второй этаж, где стоял на подставках гроб. В гробу лежал Андрей Донатович с пиратской повязкой на глазу.
Строго говоря, в повязке лежал Абрам Терц. Это он при жизни любил прохаживаться по комнате, нацепив «Веселого Роджера», и именно это после смерти имела в виду вдова, устраивая макабрический карнавал. Ведь 25 февраля 1997 года умер один человек, но два писателя — Андрей Синявский и Абрам Терц...
В общем, уехали…
В принципе, для Андрея Донатовича отъезд был выходом. Он смог писать, печататься, издаваться, в общем, делать то, для чего был рожден. Смотрите: последняя публикация А. Синявского на родине – предисловие к тому стихотворений Б.Л. Пастернака в Большой серии библиотеки поэта, подписанному в печать 25 мая 1965 года. А 4 сентября того же года он был арестован.
А вот для Марьи Васильевны отъезд был трагедией. Ее вырывали из привычного круга, где у нее были положение и репутация. Ее искусство ювелира давало ей постоянные и большие заработки… И всего этого она лишилась, не моргнув глазом, как в свое время, не моргнув глазом, приняла то, что Синявский печатается за рубежом и, значит, непременно будет посажен.
Уехали… Покинули зону.
«…Всё-таки самое главное в русском человеке — что нечего терять. Отсюда и бескорыстие русской интеллигенции (окромя книжной полки). И прямота народа: спьяна, за Россию, грудь настежь! стреляйте, гады! Не гостеприимство — отчаяние. Готовность — последним куском, потому что — последний и нет ничего больше, на пределе, на грани. И легкость в мыслях, в суждениях. Дым коромыслом. Ничего не накопили, ничему не научились. Кто смеет осудить? Когда осужденные…».
А что дальше?
А дальше статья «Литературный процесс в России» (1973). А в статье раздел, посвященный антисемитизму в России. Очень А.И. Солженицын возненавидел А.Д. Синявского за этот раздел!
… «Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом — бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит — допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю. Кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому прислониться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но всё бегут, бегут. Россия — Мать, Россия — Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором — дитя!...».
Дальше книга «Прогулки с Пушкиным» почти полностью написанная на зоне и передаваемая по частям в письмах жене.
Дальше журнал «другого мнения» «Синтаксис», который Синявский издавал вместе с женой. У меня есть номера этого журнала. Васька подарил. Очень хороший журнал! Очень!
Кстати, и издавать-то его решили «с подачи» А.И. Солженицына, который всячески перекрывал кислород публикациям А.Д. Синявского.
А еще были написаны романы: «Крошка Цорес» (1980), «Спокойной ночи» (1983), «Кошкин дом. Роман дальнего следования» (1998), вышедший уже после смерти А.Д. Синявского.
Уходим. И только сейчас замечаю, что окно в комнате приоткрыто. И верно. Воздух нынче свеж и чист. А на свежем воздухе приятно работать. Стало быть, Леший недалеко. Вернется, сядет за стол…
Спускаемся. Проходим в гостиную. Портрет хозяйки…
«…Не грусти, милая. Волей судьбы мы перенесены в тот светлозеленый, романтический период юности, когда объясняются в чувствах пылкими письмами, клянутся в дружбе навеки, делятся планами жизни и вздыхают над фотографиями. У нас не было этой увертюры, и вот она сыграна где-то в середине действия, немного невпопад, на старости лет - для восполнения пропуска. Она позволяет все начать сначала и с толком, с расстановкой пройти эти первые шаги, которые обычно пробегают, не оглядываясь, не думая о прошлом. А у нас есть на что оглянуться и на кого посмотреть, прибавив к прошлому трепетную надежду и робость бесстыдно, навзрыд произнесенного первого слова: - Возлюбленная!...».