ПАМЯТИ Б. А.
…Но краше всех, но всех умнее
была хозяйка тех мансард,
и мы привычно шли за нею
как неприкаянный детсад.
Ее вино разлив по кружкам,
Ее мы преломили хлеб,
И вот теперь в проеме узком
Уже не свет, а только креп…
О, если бы я мог подумать
И над Невой и над Курой,
И на свечу во мраке дунуть,
Запить волной береговой.
А там, на чердаке осталась
Ее пленительная тень,
Ее стихи, и высь, и жалость,
Ее корона набекрень…
2012
ПОЗДНИЕ ПЯТИДЕСЯТЫЕ
В ресторане играли танго —
это верхний этаж отеля,
и хрустальных рюмок огранка
влагой жизненной запотела.
Растворялись белые ночи
в «Ркацетели»-«Напареули»,
жизнь была длинней и короче,
чем поставленное на ходули
время поздних пятидесятых
в Елисеевском магазине,
где фарцовщиков волосатых
еще не было и в помине.
Ведь они появились позже,
когда финны рванули в Питер,
и бродили в пекарне дрожжи,
на «Ленфильме» горел «юпитер».
Авербах и Герман сидели
в просмотровом вонючем зале,
и стекали по акварели
слезы женские, и ворчали
старики в комитетах ЖЭКов,
и балтийские пароходы
на доступных питерских реках
якоря опускали в воды.
«Беломор» мы тогда курили,
«Жигулевское» пили пиво,
до рассвета мы говорили,
загорали мы у залива.
И глядели в пустое небо
сквозь кумач линялого флага,
и не ели чужого хлеба,
не просили чужого блага.
Но когда мосты разводили,
ждали мы у Невы на Дворцовой
часа, года и века или
возвращались к пыли дворовой.
2013
СТАРЫЙ СОЛДАТ В МЮНХЕНЕ
Я помню те аккордеоны
Немецкие, в конце войны.
А вы попрали все законы,
Нас убивая без вины.
Они «Лили Марлен» играли,
«Катюшу» или «Венский вальс»,
В атаке или на привале,
Бетховена — в который раз.
И вот опять, где Мюнхен дышит
Всей европейскою жарой,
Где «Мерседес» упрямо движет,
Все также веет стариной.
И снова на аккордеоне
Играет отставной солдат,
Пока на Золотой Мадонне
Лучи закатные горят,
Опять «Катюша» или даже
«Лили Марлен», «Собачий вальс»,
И лишь Христос стоит на страже,
К евангелистам обратясь.
2013
ТЕХНОЛОЖКА
Там, где Московский в Загородный влип,
Там между петербургских великанов
Стоял на постаменте серых глыб
Георгий Валентинович Плеханов.
Он вдаль немую руку простирал
И говорил он гладко и не ложно,
Стоял налево Витебский вокзал,
Стоял направо — как это возможно? —
Обуховский непоправимый мост,
За ним Сенной вовсю клубился рынок,
И два квартала вышли из корост,
Вступившие с пространством в поединок.
Там жил и я, должно быть, двадцать лет,
А, в сущности (я знал), гораздо больше,
И вот теперь пора вернуть билет
И обернуться из Парижа, Польши…
Ты — родина, и я навеки твой,
Чужих краев не разделяю выгод,
Я знал, что я здесь свой, а не чужой,
А эмиграция — убийство, а не выход.
Хотя бывало тяжко иногда,
Но говорил я: «Потерпи немножко».
И вот через века, через года
И мне сияет светом Техноложка.
2013
ЗАПОЗДАЛЫЙ ОТВЕТ
И. Б.
Замерзший кисельный берег. Финский залив. Кронштадт.
Здесь мы с тобой гуляли, покуривая «Кэмел»,
месяц за месяцем, год или два подряд,
здесь под закатом, что багровое пламя пенил.
Жизнь разбегалась. Атлантика шла «на Вы».
Дядя Сэм и Кремль грозили атомной бомбой.
Лавр остролистый, не стоивший головы,
всё еще медлил внутри пустоты утробной.
Вот в Роттердаме, в гостинице «Гранд-Централь»,
я тебя встретил, и мы заказали «Бушмилл»,
но размыкается времени вертикаль
и упирается в воздух — просторный, горячий, душный.
Ангелы вдалеке
галдят, точно высыпавшие из кухни официанты.
«Жизнь — это кросс, без пальто, налегке,
только над финишем глухо басят куранты.
Жизнь — это рифма, это цезура, друг,
ямб шестистопный — александрийский прочерк,
брошенный с яхты спасательный легкий круг,
голая муза под одеялом строчек.
Пальцы в табачной ржавчине, кариатиды дней,
ось Полярной звезды, стоптанные ботинки,
чаша, змеей обвитая, тем она нам видней,
что продается, как молоко на рынке.
Слушай, смотри и падай под похоронный марш,
что нам Шопен, даже Вергилий в передней,
эту помаду по жадным губам размажь,
всё это прах по сравнению с небом бредней».
2014
ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ВИНОГРАДОВА
В государстве Гана есть своя богема?
И ты ушел, слагатель поговорок,
к богеме Ганы, в ленинградский тыл,
раздвинул свой неотвратимый морок,
дверь на цепочку старую закрыл.
На Пушкинской, а может, на Галерной
тебя я повстречал в последний раз.
С тех пор и вьется холодок неверный,
с прорехой совмещается рассказ
о том, как жили, где и как бывали
и Уфлянд, и Красильников, и ты,
что делали в вагоне, на вокзале,
в толпе, средь безразличной суеты.
В корыте сколько б ни было корысти —
не нам ее оттуда доставать.
Ах, Лёня, Лёня, я без укоризны,
воистину хочу тебе сказать:
ведь лучшее, что было, белой ночью
стояли мы на Троицком мосту
и понимали, видели воочью,
как солнце набирает высоту.
2014
ПОЛТОРЫ КОМНАТЫ
Собор Преображенский лезет в дверь,
открой ему, не то — упрется в нёбо,
еще об этом рано, но теперь
мое перо ведут тоска и злоба.
Там, на Литейном, вечная молва
всех новостей и сплетен ленинградца,
она доступна так и молода,
что нам пора отсюда убираться.
Тем более что в комнате темно,
темно, как в трюме, и совсем нечисто,
и, отражаясь в стареньком трюмо,
зачем бы нам не пошутить речисто?
Постой, так не уходят напролом,
не оставляют так разор дикарский,
сто фотографий над твоим столом,
машинка, книги и фонарь китайский.
Воротнички истертые рубах
и скотный двор разношенных ботинок,
и два комода на своих дубах,
вступившие с пространством в поединок
и у него изрядно отхватив,
припрятавшие что-то шито-крыто
в укромный уголок, где негатив
показывает нам изнанку быта.
А я? Я буду ждать тебя во сне,
пока меня снотворное не сломит,
покуда на облупленной стене
родная речь не обратится в омут.
2014
ПОЭЗИЯ
Памяти Г. А.
Зашли в кафе. Он заказал коньяк.
Под вечер фонари уже сияли.
За столиком уселись кое-как,
и мы свою беседу продолжали.
«Поэзия, дружок, совсем не в том,
чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.
Она — намек, а не роскошный том,
скорее не свидание, а встреча —
такая, как сейчас у нас с тобой
за этим столиком, в соседстве с баром.
На улице ты видишь проливной
дождь пополам с парижским всем угаром.
Так выпьем за поэзию. Она —
нечаянный и незаконный отблеск,
еще полуоткрытая страна,
внезапного распада одинокость.
Я знал таких, немногих, перечесть —
хватает пальцев на руках. Однако
поэзия — письмо, шифровка, весть
от скрытого за тучей зодиака».
Мы выпили. Оркестрик заиграл.
Тьма утвердилась. В зале сникли тени.
Жизнь продолжалась, точно скромный бал,
всегда готовый к новой перемене.
2014
РОБЕРТ ФАЛЬК. 1958
Листопадно и мглисто темнел за окном
живорыбный садок сентября.
И приветствовал далью Москвы окоем
старика и меня серебря.
Отвернувшись к стене, холодели холсты,
стыла каша на шатком столе,
и старик на столицу глядел с высоты,
словно лоцман на Па-де-Кале.
На палитре его и лазурь, и краплак
снова лечат душевный разлад,
и какой бы, по сути, я ни был дурак,
за него я печален и рад.
И парижский пленэр, и ташкентский дувал
предъявили изнанку свою,
я-то знаю, Художник, что ты побывал
в живописном прозрачном раю.
В этой бедной мансарде у храма Христа,
где толпится приезжий народ,
где глядят на меня с голубого холста
недобор, недолет, недород.
Вот и старые краски слежались в пласты
и вернулись в родную золу,
вот и кисти чисты, отвернулись холсты,
что отвергли хулу и хвалу.
2014__
В ДОРОГЕ
Поэту Рышарду Данецкому
Итак, вдвоём на Волгу едем.
Студенты мы.
Но отчего
В пути так пристально соседи
Глядят на друга моего?
Что в нём увидели впервые?
Ну, лоб как лоб, и нос как нос.
Глаза по-детски голубые
Под чёрной бурею волос.
Уж не была ль сорочка броской
И ярок галстук голубой?..
Берет. И тонкою полоской
Усы над тонкою губой.
Пускай он ходит в брюках узких,
К нему я попросту привык,
Привык я слышать этот русский,
Но с польским отзвуком язык.
…Ещё осталась ночь до Волги.
Соседи наши спят давно.
Мой друг лежит на верхней полке,
Глядит без устали в окно.
Быть может, думает про город,
Который нас, далёких, спас
Лишь тем, что не был он поборот,
Который завтра встретит нас.
Тот самый город, чьей победе
Мы тем обязаны вдвоём,
Что мы друзья, что вместе едем,
Что хлеб едим и воду пьём...
А он сказал:
«Я слышал много
И про Союз, и про Москву.
Но не турист я, слава богу,
Уже два года здесь живу.
Я не хочу тебя обидеть,
Я верю: правильно поймёшь.
В такой стране мне больно видеть
Порою ханжество и ложь...
Меня учиться к вам послали.
Сбылось желанье, наконец.
Но всё же здесь могу едва ли
Всё принимать за образец.
Хотя бы этот наш... учитель,
Марксист, а мысли — ни одной.
Ну прямо – громкоговоритель,
Наверно, провод за спиной.
О чём на лекции ни спросишь,
Он снова: дважды два — не пять.
Я конспектировать забросил,
Уж лучше самому читать...»
Я вдруг, как будто вызван к бою,
Ведь я не скрою одного:
Всё то, о чём я думал с болью,
Обидно слышать от пего.
«О каждой помним мы утрате, —
Я говорю, – Ошибся, брат.
В мечтах об общей благодати
Пожалуй, сам ты виноват.
Как верил ты в такое диво,
Что двести миллионов тут
Лишь улыбаются счастливо
И славят свой свободный труд?»
Разгорячённо, без боязни
Всё спорим мы. Идут часы.
Я даже с лёгкой неприязнью
Гляжу на тонкие усы.
А он своё:
«Я это знаю.
Ну, погоди, зачем ты так?
Я всё прекрасно понимаю,
Я, слава богу, не дурак».
Вдруг перестал он хмурить брови.
Гляжу в окно за другом вслед:
Летит земля. И с нами вровень
Степной рассвет.
Какой рассвет!
Молчу. Досадую. Напрасно
Свалил на друга я вину.
Ведь знаю я — он беспристрастно
Болеет за мою страну.
И я, как он, хочу, чтоб каждый
Был честным, чистым и прямым.
Как бы за всех своих сограждан
Я отвечаю перед ним.
Такое чувство, будто нужно
Сейчас же в доме чистить, мыть,
Всех дураков и равнодушных
()т государства отделить.
(), жизнь! Бери меня всецело,
Без дела мне весь мир не мил.
Я ничего пока не сделал,
Я только много говорил...
(1956. В таком варианте печатается впервые.)
* * *
Люди любят возмущаться
То соседом, то женой,
То соседнею страной.
Вождь любил распоряжаться
Этой склонностью дурной.
Долго вождь невозмутимый
Возмущаться нас учил:
Без огня, мол, нету дыма…
Сколько дыма напустил!
Дым дурманящий и горький
До сих пор нам ест глаза,
До сих пор спирает горло…
Закрывать окно нельзя.
(1966. Написано к 10-летию ХХ-ого съезда.)