Трудно представить себе женщину гаже Иры. Дело не в чертах довольно заурядного и совсем даже не отталкивающего, достанься оно какой-нибудь другой женщине, лица. Дело во всем ее облике - в кое-как крашеных волосах, под которыми светится розовая кожа, в эллиптических, жидких, как яйца всмятку, грудях в плохо сшитом, растянутом лифчике, в многослойных боках, в вызывающих, безвкусных нарядах. Ира кажется каким-то отвратительным анахронизмом, теткой из семидесятых, только перманента не хватает. Но самое мерзкое - это сочетание плохих манер и дурного характера. Ссориться с ней неприятно, дружить невозможно. Лучше не попадаться ей на язык, да и на глаза не стоит: или зацепится так, что мало не покажется, или, что в чем-то даже хуже, начнет делиться самым сокровенным. К тем, кого она считает своими друзьями, Ира подходит так близко, что они видят отчетливо два золотых зуба в глубинах ее рта и вдыхают полной грудью ее дыхание, основательно отравленное выхлопами давно испорченного и недолеченного желудка.
В нечастые Ирины приезды в родной поселок городского типа у одноклассников да родственников начинается череда посиделок, во время которых она успевает так измотать их своими хабальскими разговорчиками с претензией на глубокое знание жизни, что провожают ее с неподдельной радостью. Еще лет двадцать пять-тридцать назад, в юные свои дни, заделалась Ира челночницей, и так и понесло ее по жизни в утлых попутных челнах: возила товар сначала из Польши, потом из Турции, все беспошлинные "окна" знала, как свою крепкую широкую ладошку. С челноками да проститутками по автобусам напрыгалась, сумки с товаром потаскала. Ира рассказывает о поездках с такими подробностями, что вольным и невольным слушателям хочется сходить умыться: и про то, как закупались, и про то, как на себе провозили кое-какой товар, и про разборки, и про расчеты с таможенниками, и про драки на стамбульском базаре, про крышевание и бандитские наезды, про облавы, про товарок несчастных и про везучих.
С мужем она познакомилась в одной из поездок. Тогда, в самом начале девяностых, он был отличным парнем: веселым, рисковым, в меру дурашливым. Смесь русской, цыганской, еврейской и греческой крови породила этакое юное божество: скульптурные покатые плечи, чувственные полные губы, темно-русые кудри, пронзительные голубые в черных ресницах глаза, полный пофигизм и неуемная жажда хорошей и вкусной жизни. Ира достаточно быстро поняла, что некие "Гера" и "Кока", упоминаемые Толиком в разговорах с дружками - это не старые приятели, а неотъемлемая часть Толиковой "хорошей жизни", и что ее жизнь теперь тоже напрямую зависит от употребления им героина, кокаина и прочих опиатов. Ира страшно намучилась с Толиком и в поездках, и дома, хорошо хоть, сама не втянулась. Сколько раз она уходила от него, но в конце концов всегда возвращалась. Проскакав по закордонам лет до тридцати, она стала задумываться о ребенке, но с таким чудом (это она о муже) на руках ребенка не поднимешь, да и кроме челнокования, работы никакой не было, а с малюткой не наездишься.
А тут как раз пошли новые веяния: эра турков-придурков закончилась, и начались итальяшки-какашки - сначала итальянские "блошки", еще с начала восьмидесятых полнящиеся зазывным русским кличем "Регала бамбина*... купите ребенку…", а потом - сбор винограда и помидоров. Ира тогда уже не челночила, а работала - где могла, за какую границу выпустят, даже Финляндией не брезговала, - поэтому итальянская эпопея очень ей по вкусу пришлась.
В Италии она продержалась довольно долго, несколько лет, и депортирована была вот при каких обстоятельствах. Устроились они с девками на помидоры. Там был организован прямо на месте многоступенчатый процесс: собирали, потом резали, потом вялили на огромных металлических решетках. Спали прямо там же, в палатках на краю поля. Кормили макаронами с томатной же приправой. В первую неделю девчонки покрывались прыщами, во вторую - добавляли по пять-семь килограммов.
Ире-то что, она когда-то на шоколадной фабрике работала, вот где вес прибавлялся! От нерегулируемого шоколадоедения работницы быстро становились толстые и грустные. Правда, уже через несколько недель наедались до отвращения, но и в прежний размер не возвращались. По радио в тот год все пел черный, тоже грустный, потому что слепой и толстый, Стиви Уандер. Только он переходил к припеву "I Just Called To Say I Love You", как все дружно, словно по команде, заливались слезами, потому что им никто не звонил сообщить, что любит, а все с неприятностями норовили; это от их слез шоколад был таким вкусным.
То ли дело помидоры! Помидоры - дело кровавое: сколько пальцев было разрезано и отрублено насовсем, сколько российской, украинской, польской и албанской крови пролилось в чаны с итальянскими томатами. На жаре помидоры смердели, кишели мухами во всех стадиях мушиной жизни - от белесых личинок до жирных зеленых паразитов, забивающихся в глаза и рот во время работы. Вставали до рассвета, ложились, когда совсем темнело. Иногда и при свете прожекторов собирали урожай. Тяжело ей было, ноги отекали страшно, а бросить ну никак невозможно: с других работ депортировали сплошь и рядом, соседи стучали на нелегальных горничных да нянек, a иногда сами же работодатели и доносили, не желая расплачиваться. A тут у хозяина были какие-то дела с полицией, так что их вообще не трогали.
Толик к тому времени был на метадоне, а метадоновые клиники были все частные, так что деньги ой как нужны были. Самого хозяина они, конечно, не видели, а следил за всем помощник, который ежедневно приезжал и разруливал любые проблемы, от практических до межличностных, если там подерется кто или девки украдут друг у друга. Черный, аж сизый, курчавый, вечно с трехдневной, не короче и не длинней, щетиной, коротконогий, но очень крепкий мужик. Две московские студентки прозвали его "Черный Квадрат", и кликуха прижилась.
Страшно, если такой невзлюбит, а еще страшней понравиться ему. Ира понравилась, а потому он вечно придирался и вызывал на разборки в свой закуток, что-то среднее между подсобкой и складом, прямо за последней сушилкой. Конечно, было сразу ясно, куда все движется, но выбора не было, работа ведь важнее всего. Никто и не давал ей выбора: в первую же удобную минуту, когда вокруг не сновали люди, итальяха, ухватив ее за затылок, коротким движением толкнул Иру головой на помидорную сушилку и одновременно потянул вниз бесформенные ее лосины. Ира не сопротивлялась - расквашивала под щекой копошащуюся, жужжащую помидорную массу и ждала конца. К счастью, выдохся итальяшка быстро, но назавтра опять подкараулил ее. Помидорный трах стал происходить достаточно регулярно, Ира уже вся саднила от этой любви всухую. При этом девки-подружки, все, конечно, заметившие, ей даже как будто завидовали - то ли думали, что ей от этого какие-то поблажки давались, то ли просто стосковались по мужикам. Забавно, что бабы любому мужичонке рады, начинают приосаниваться и прихорашиваться, особенно, если он один.
Дела женские у нее давно стали очень нерегулярными, с ее-то образом жизни - то баулы тяжелые таскать, то в дороге трястись, стресс, таможенники. Отсутствие "красных гостей", как говорила бабушка, Иру даже радовало некоторое время, но когда она проснулась от приступа головокружения и тошноты, она как-то встревожилась. После нескольких дней утренней тошноты она заключила, что, очевидно, подзалетела. Вылетая из вагончика, где они ночевали, и сдерживая - только бы добежать до выхода! - горячую зловонную волну, она слышала комментарии своих товарок, которые все сообразили гораздо раньше, чем она сама. Она-то забеременела впервые, а они все это проходили много раз. И как избавляться, знали. Блюя прямо себе же под ноги, Ира тоскливо приговаривала про себя: "Рыгала бамбина... вот тебе и рыгала бамбина...." Во время ближайшего приглашения к сушилке, впервые заговорив с итальяхой, она произнесла, указывая пальцем на свой живот:"Бамбина" - и на его скромное мужское достоинство : "Паццо". Он повернулся и вышел из закутка, не дотронувшись до нее. А через два дня прямо на поле сел вертолет, и всех их загребли в депортационную тюрьму.
В тюрьме было очень хорошо. Работать не надо, кормили два раза в день, и порции были неплохие. Жаль, что опять же макароны. Потом они с девчонками приладились напрашиваться на всякие работы, кухню там помыть или подмести, а сами втихаря жарили картошечку с яичницей. Даже макаронные прыщи сошли у всех, а у Иры к тому же прошел токсикоз. Правда, время для аборта было упущено, а ложкой, как девочки в камере предлагали, она побоялась. Она ведь молодая еще была и нерожавшая, а ложкой, бывает, все себе там повреждают, и что тогда? Навсегда закрыть эту лавочку? В общем, Ира оставила беременность и начала опять челночить. А потом ей даже стало нравиться: во-первых, к беременной прикапывались меньше, а во-вторых, под животом она пристроилась провозить специальные грузы, кому что надо переправить, и брала за это отдельную плату. Она даже смастерила себе два "патронташа" на липучках - один для белых пакетиков, другой - для купюр.
Веселое было время. Рисковое. И в чем-то легкое, если принять во внимание всю дальнейшую жизнь с Толиком и с девочкой Наташей, доченькой ее - жизнь, наполненную вечными счетами за коммунальные услуги, за врачей и лекарства для одного и для другой, за нянек и учителей. Потому что Наташечка - особый ребенок, и расходы на нее особые.
Ира сидит на собственном чемодане в аэропорту Фиумичино, дожидаясь отложенного рейса на Тель -Авив, куда удалось-таки перебраться одной из ее девчонок, и рассказывает всякие смешные эпизоды из девяностых русскоязычной паре из Питера, слушающей ее с вежливым равнодушием - у всех были свои девяностые, свои страшноватые и смешные случаи, кого этим удивишь. Ночной аэропорт сопит, храпит и ворочается, отбросив дневную элегантность. Только Ирино бесцеремонное, хабалочье повествование беспокоит всех, отдается эхом под высоченным потолком зала отбытия.
Настроение у Иры отличное: прямо перед отъездом Наташечку удалось пристроить в инклюзивный лагерь под Москвой, и душа всю поездку будет на месте. Там же профессионалы, это ведь не с Толиком оставлять. У Толика печень так выпирает, что все футболки с правого бока протерлись, и голова работает через раз. Он так никогда и не понял, что Наташа не от него, хоть и не похожа она ни на кого: чернявая, с крепким острым носиком, коротконогая. А может, из деликатности не затрагивал эту тему. Наташечка очень спокойная девочка, но все равно за ней уход нужен не толиковский. А в лагере сидит она, доця мамина, и рисует спокойненько, или клеит что-нибудь полезное, и люди кругом, в обиду не дадут. Взрослая все-таки девочка, за ней контроль нужен. А после лагеря посмотрим, как оно. Если с сопровождением не договорится, опять Толика пролечим и подключим.
Визу в Израиль открыли только на три месяца, но ей хватит. Немного подработает, чтобы перезимовать, и домой. Силы уже не те, чтобы по полгода мотаться. А не найдет работу, так и ладно: полежит на Мертвом море мертвым грузом на воде, грязью помажется, она у себя заслужила. Может, похудеет и замуж выйдет на время поездки. Кто его знает. На Ире длинная футболочка с витой надписью "Как обычно, все клубнично", драпирующая три складки на месте бывшей талии, неизменные лосины, волосы свежепрокрашены пепельными "перышками", удачно маскирующими седину.
С дальней скамейки поднимается немолодой, измятый восточный человек, до этого спавший, сложившись вдвое, и направляется к Ире. На ломаной-переломаной смеси русского и итальянского спрашивает, как в Москве добраться из Шереметьева в Домодедово. Услышал знакомую речь, и вот решил спросить своего человека. Он русский знает, потому что много работал с русскими. Бус** там есть какой-нибудь, а то он будет очень-очень спешить? Вон как рейс задерживается.
Ира некоторое время смотрит в замешательстве на его темно-коричневые, толстые пальцы с черной каймой под ногтями и красной вокруг ногтей. В нос ударяет вызывающий, кислый томатный дух. Но это не от человека пахнет, не от его несвежей одежды. Это внутри зародился и поднялся к носу запах, и тут же повернулся тяжелым комом желудок, выплеснул горечь фонтаном. Кажется, она знает, кто это. Но он не узнаёт ее. Еще бы.
Ира, подойдя вплотную, демонстрирует доверительную дружелюбность, прямо повизгивает от любезности:
-Слушай, бусы ходят очень редко, это же Москва, а не Рим какой. А вот такси ходят. Там совсем недалеко, спешить незачем. Очень хорошо теперь в Москве такси работает. Как выйдешь, ищи указатель на стоянку, такая картинка, где такси нарисовано, довезут минут за двадцать. А на бус даже время не теряй. Понял?
Мужик часто-часто кивает, запоминая ценные указания. Давай-давай, запоминай. Московские таксисты тебя, такого аппетитного, уже ждут. Устроишь им настоящие именины сердца. Надеюсь, что и самолет свой из Домодедова пропустишь.
Черный Квадрат благодарит и уходит в сторону паспортного контроля. Больной пищевод выплескивает вверх, в горло, обжигающую порцию горечи, так что слезы наворачиваются на Ирины глаза. Может, конечно, так статься, что пищевод тут совсем не при чем, а просто - горько. Но потом она вспоминает, как славно обуют итальяшку-какашку шереметьевские таксисты, и тихонько смеется, схлопывая комковато-черными ресничками дурацкие слезы. Быстрее, пока не потекла тушь.