На втором этаже беломраморного редакционного особняка в странной пятиугольной комнате, некогда служившей будуаром графине – в память о ней на карнизах до сих пор размахивают гипсовыми крылышками полуобвалившиеся амуры, – сидят двое. Известный сатирик Красавский, он же зав. отделом сатиры, в толстых роговых очках и вальяжном замшевом пиджаке, восседает, как на троне, в вертящемся кресле за заваленным рукописями столом, а в углу на скрипучем диване с торчащими пружинами скромно примостился начинающий автор Плешков.
Красавский с легкой покровительственное улыбкой жестом бога-отца протягивает Плешкову рукопись.
– Пожалуй, будь у вас имя, я бы рискнул, хоть момент и неподходящий.
Посмотрите, что у вас получается. Будто везде приписки. А вам бы для начала надо указать конкретный адрес, название завода, И потом, что за тип у вас директор. Такими делами ворочает, а с него как с гуся вода. Нетипично, вызывает не те мысли. Вы бы хоть сняли его в конце, ну, исключили бы хоть из партии.
– Да может он и вовсе беспартийный, – наивно возразил Плешков.
– Не придуривайтесь. Где это вы видели беспартийного директора?
– Ничего я не выдумывал. Всё как было в жизни, так и написал, – выложил свой козырь Плешков.
– На надо бездумно списывать с жизни. Литература – не копия. Только не нужно никакого гротеска, широких обобщений. Будьте скромнее. Держитесь фактов.
– Придётся, – ничего не поняв, вздохнул Плешков, – Выбор как на выборах, через надельку-другую занесу.
– Не расстраивайтесь, – по-отечески улыбнулся Красавский. – Лев Толстой, бывало, до ста раз переделывал.
Ровно через неделю Плешков с замирающим сердцем и начисто перепечатанной рукописью снова входил в бывший будуар графини.
– Всё переделал как договаривались, – он положил рукопись на стол перед Красавским.
Известный сатирик поморщился как от зубной боли.
– Извините, не до вас сейчас. Заходите после пленума. Сами не знаем, на каком свете.
– А это когда? – наивно спросил Плешков, который и слыхом не слыхивал ни о каком пленуме.
– Вы что, газет не читаете? Все только и говорят, – удивился Красавский. – А еше хотите быть сатириком.
Прошло три месяца. Дни сначала тянулись медленно, потом все быстрей и быстрей, наконец, замелькали как бабочки на лугу и вот настал День, когда замирающий от робости Плешков вновь явился пред очи заведующего отделом сатиры.
– Как вы теперь находите мой рассказик, Игорь Максимович? – Плешков старался казаться безразличным, но замирающий голос выдавал его с головой.
– Прочел. Плохо. Робко. Мелко. Читаете газеты? Видите, какие дела кругом творятся? А у вас какой-то частный факт. Нам сейчас не факты нужны, фактов и без вас достаточно. Гротеск нужен, обобщения, сенсации. Не может сатира плестись в хвосте у фактов.
Если вы напишете, что завод существует только на бумаге, кого вы этим теперь удивите. А вот если целая отрасль бумажная, это еще может быть пойдет. Понимаете, проблемность нужна, масштабы, чтобы ум за разум.
– Понял, – восторженно вскричал Плешков. – Так я через недельку.
Промелькнула неделя, потом ещё одна. Плешков, радостно изумляясь собственной храбрости, увеличил масштабы приписок сначала в пять раз, потом в десять, потом в пятнадцать и, наконец, в сто. Завод у него из настоящего превратился в бумажный, за ним исчезла целая отрасль, потом, для большего правдоподобия, несуществующая отрасль перешла на стопроцентный выпуск брака.
И вот он снова перед Красавским.
– Ну как, отправили под суд ворюгу-директора? – весело поинтересовался тот. – Так, хорошо, завода, оказывается, не было в природе. А брак у вас тогда откуда? От непорочного зачатия? Ну ничего, ничего, это сейчас не главное. Главное, чтобы покрепче.
Красавский закончил чтение и повернулся к застывшему в радостном томлении Плешкову.
– Молодец, хорошо. Возьмём прямо в номер.
Он вскочил, бодрым шагом прошелся по кабинету, заговорил помолодевшим голосом:
– Эх, завидую я вам. Молодость. А моя на что ушла? На войну с управдомами, с алиментщиками. А сейчас...
Красавский хотел еще что-то сказать, но тут на столе у него затрезвонил телефон. Звонок был начальственный, важный.
По сразу оробевшему, заискивающему голосу и напряженному лицу Красавского Плешков понял, что звонил главный. Он сделал вид, что разговор его совершенно не интересует и стал рассматривать обваливающихся амуров на потолке.
– Ясно... понятно... чего-нибудь горяченького... постараюсь... обязательно... не сомневайтесь, Геннадий Иванович, – время от времени поддакивал в трубку Красавский и с каждым его словом сердце Плешкова замирало все сильнее. Каким-то шестым чувством он догадался, что стал свидетелем чего-то необычайно важного, даже исторического, и что это что-то имеет к нему самое непосредственное отношение.
Плешков снова начал рассматривать амуров. Он вдруг припомнил, что в этой самой комнате в графинины времена давал свои сеансы знаменитый Калиостро. На мгновение Плешков закрыл глаза и представил, что он – Калиостро. Попробовал бы тогда отбиться Красавский. Плешков написал бы сразу пять вариантов и выкладывал бы нужный в самый подходящий момент. А еще лучше, пожалуй, научиться гадать по вчерашней газете, или, как экстрасенс, улавливать сверхслабые теле- и радиосигналы.
Наконец, Красавский нерешительно опустил замолкнувшую телефонную трубку на рычаг, откинул свалившиеся на лоб волосы и вытер вспотевшее лицо.
– Фу-ты ну-ты, – отдуваясь, пожаловался он, – срочно велено чего-нибудь жареного. Как там у вас с этим жуликом-директором? Под суд идет?
– Ага, под суд, – ничего не подозревая, ответил Плешков.
– Никуда это не годится. Скучно и пошло. Вы просто не знаете, что с ним сделать. Разве это критика? Где у вас гротеск?
И вдруг его осенило. Он хлопнул себя по лбу и, словно Архимед, вскричал «эврика».
– А что, если директора не под суд, а произвести в министры? – Красавский возбужденно захлопал в ладоши. – Ведь это же гениально, а? Идите и пишите.
Окрыленный его дерзостью Плешков, не чуя под собой ног, кинулся домой. За спиной у него словно крылья выросли – он теперь казался себе слетевшим с потолка амуром. Только стрелы у него были не любовные, а настоящие, сатирические...
Несколько дней прошло в муках. Но вот рассказ снова был готов, и радостный Плешков в последний раз предстал перед богом Саваофом.
– Ну и разделал я их. В пух и прах. Будут знать, что такое настоящая сатира!
– Кого разделали? – мрачно поинтересовался Красавский.
– Как кого? Очковтирателя-министра. Да вы же сами велели.
– Вы что, совсем с ума сошли? – неожиданно взревел Красавский. – Вы хоть понимаете, что вы пишете? Что со всеми происходит? Мало вам, что сняли редактора? Теперь и меня хотите погубить вместе с отделом сатиры? Что я вам сделал? Писали бы лучше про управдомов.
– Хорошо. Сделаю. Занесу через недельку, – уныло согласился Плешков и робко попятился к двери.
1989