Новости, события

Новости 

"Апокалипсис под Батистом" ("Критика.Эссе")


… Из репы, из тыквы, из селёдки, из топора, из чего угодно… Но суп!
Борис Минаев. Батист.

Но суп!

В финале романа «Батист» (журнал «Октябрь», 2014, №8-9) – обещающая строка: «Конец первой части».

Значит, будет и вторая часть, а там и третья, и никто не скажет: четвёртой не бывать. Роман Бориса Минаева экспонирует разветвлённые семейства на просторах родины и зарубежья, и если дело пойдёт, – русская проза может получить настоящее эпическое полотно.
Действие романа отнесено ко временам начала Первой мировой войны и охватывает огонь и мрак революционной эпохи, которая вроде бы миновала, но мир продолжает содрогаться от памяти о тех временах и искать ответа на проклятый вопрос о смысле того, что тогда произошло.

 

Тогда? Или теперь, в нашем нынешнем сознании – неизвлечённой занозой, когда о чём бы ты ни думал, – натыкаешься на вопрос: зачем всё это было с человечеством? А ответа всё равно нет.

 

Есть неотступность вопроса. Речь может идти о чём угодно: о репе, о тыкве, о селёдке… Топор уже прикрыт каким-то таинственным батистом, так что уже и батист начинает попахивать топором… если, конечно, знать, о чём речь.

 

Ну, например. Герой повествования обещает сам себе «всё делать по плану», «всё по часам, по минутам», «всё представлять себе заранее: что говорить, куда идти, что делать»…

 

Это про кого? Про нас?! Про нас, конечно. Про то, о чём мы грезим, и никак не обретём. Такой немецкий порядок – это про нас, конечно, но как бы от противного.

 

Или – про католиков. Про то, как им жизненно необходимы регулярные мессы, проповеди, причастия… А нам, может, и нужны, да нету. Опять информация по перечислению. Игра мотивов. Контрапункт.

 

Самый красноречивый переклик такой. В Европе спортсмен, решивший переплыть Ла Манш, обязан опубликовать уведомление об этом в газете. Некий месье публикует об этом несколько строк: когда и откуда плывёт. Финишная строка: «Да здравствует Франция!»

Я вместе с повествователем пожимаю плечами: причём тут Франция?! Да никому из наших и в голову не придёт написать в таком газетном уведомлении «Да здравствует Россия!». Потому что она и так впечатана в наши души. А молчим об этом – из чувства приличия, а то и из суеверия – ещё сильнее власть таинственной, неназываемой русскости… которую лучше не окликать впустую – именно потому, что эта власть над нами таинственна. То есть прекрасна. И страшна.

 

В чём тогда смысл, если его и коснуться страшно?

 

Есть какая-то острая игра в этом пересчёте смыслов, привязок, есть даже некоторое щегольство в этой игре: Борис Минаев строит повествование иногда прямо-таки на провокационном перемежении ожиданий и данностей… То ли это начало проклятого (не календарного, а реального) Двадцатого века, то ли конец и эпитафия ему… Современная проза вообще вся на подспудных мелодиях: звучит вроде бы одно, откликается совсем другое, ждёт момента третье…

 

Чтобы понять истоки этой полифонии применительно к Минаеву, – отодвинусь на десятилетие назад, чтобы вспомнить предыдущий его роман – «Психолог», где нет никакого отката в 1914 год, и проблемы названы прямо и жестко, а иногда и вызывающе: проблемы, актуальные для 2006 года. 

 

Без батиста! Что с нами произошло? И почему до сих пор нет ответа на вопрос о смысле того, что произошло? И возможен ли вообще ответ на этот вопрос или лучше не доискиваться ответа, потому что ответ будет опасен – фатален – страшен?

Но чтобы войти в игру смыслов и мелодий, которая озвучена в тогдашнем (давнем уже) романе Бориса Минаева – «Психолог, или Ошибка доктора Левина», надо отведать того супа, который варился тогда, в 2005 году – при помощи лучших друзей человека.

Не в коня корм? А в кота?…

 

Насчёт коня – ясно с полуслова. Кто-то раскурочил перегородку между женским и мужским отделениями общежития.

 

- Кто осмелился?
- Кто-кто! Конь в пальто!
Больше вопросов нет.
С котом дело хитрее. Вопросов полно, и есть ответ единственный и неотразимый:
- Суп с котом!

 

Все вопросы на одну тему: а что потом? И того, и другого зверя я извлекаю из романа Бориса Минаева. Коня – из эпизода его журналистской работы перестроечных лет. Кота – из третьей строчки его огромного романа «Психолог, или Ошибка доктора Левина»:
«Рано утром в квартире Лёвы Левина раздался нехороший звонок. О содержании звонка узнаете позже, об этом потом…»

 

И ладно бы: на семистах страницах романа можно объяснить всё, что угодно. Но я об игре повествования. Через десять строк после «звонка» – сведения о жаркой погоде, о домашних кондиционерах, и фраза:
«О кондиционерах тоже потом…». Ещё через 20 строк: 
«Во дворе было так же, как в детстве. Только люди другие… Об этом тоже поговорим потом…!

 

С конем (который в пальто) дело решается одним абзацем: поскольку близится срок набора в строительные ПТУ (производственно-технические училища), о безобразиях в ПТУ писать журналисту Левину цензурно запрещают.

 

С котом (и обещанным супом) иначе. И герой романа Лев Левин (автор явно смакует звучание имени-фамилии, но у меня задачи другие, и я буду называть его короче и суше: ЛЛ) так вот, ЛЛ всё время задумывается: а что потом? И пока киска (подружка кота) ждёт последней строчки романа, чтобы завершить неуёмное авторское раздумье, – это раздумье не кончается.

 

Оно – «ни о чём». И поэтому оно – невыносимо грустное.

 

Есть «что-то», что кроется за ворохом событий (встреч, разлук, разрывов, примирений, бракосочетаний, разводов, из которых Борис Минаев (БМ) сплетает сложносочинённое целое своей книги), но что оно такое – «это», таящееся за ворохом событий, ни автор, ни его герой (ЛЛ), ни любой из его собеседников - определить не берутся.

 

Грусть невыносимая – от невозможности понять, что это. А может, именно от догадки, бросающей на это раздумье невыносимую тень? 

 

О чём речь?

Речь о смысле бытия. О смысле, который должен открываться в судьбе поколения, страны, мира. И в судьбе конкретного человека, в судьбе каждого индивида. Должен быть смысл! А ускользает…

 

Оборачиваясь на первые произведения БМ («Детство Лёвы», «Гений дзюдо»), где прослеживаются ранние этапы его жизни, хочу заметить, что вопрос о смысле существования там, похоже, не стоит; этот вопрос возникает теперь, когда герою под пятьдесят (впрочем, возникает он не у одного ЛЛ), позднесоветское поколение почувствовало его не в 2005 году (время появления романа «Психолог»), а лет десять спустя, войдя в эпоху, которая в 2005-ом только намечалась, а к 2015-му доросла до вопроса о смысле… на который оказывается не так легко ответить.

 

А когда-то, в эпоху развитого социализма – по всему фронту – об этом много задумывались? Не очень. Потому что смысл эпохи подразумевался сам собой. Ответы были на знамёнах, вопросы не возникали.

 

ЛЛ (в романе «Психолог») вспоминает о своём детстве так: хорошо было бродить между гаражом и котельной, втыкать ножички в землю, валяться на траве, что-то орать – октябрятски-пионерского вроде ничего и не было. Примем же эту новую исходную позицию – она отлично (от противного) утверждает смысл существования, о котором не приходит в голову «орать» – он и так впечатан в душу.
Так он исчез? Бесследно? И вспомнить нечего?

 

Вспоминается, конечно, и другое: «люди подписывают коллективные письма, выходят из рядов или вступают в них, встают грудью на защиту или гневно осуждают…». ЛЛ задаёт себе неслышный вопрос: можно ли в ту пору вернуться? Да немыслимо! Ни за что!
«В юности он пытался понять, почему так, а потом плюнул и перестал».

 

Отошло послевоенное время, меченое неушедшей военной диктатурой… и что же потом?

 

Потом, если подумать (а ЛЛ не перестаёт думать об этом), такая героика осталась только в кино: «гибель на боевом посту, при выполнении служебного задания, выполняя интернациональный долг и т.п.» – в реальности же «люди, замученные перестройкой, обещаниями, трескотнёй, очередями, прочти реальной нищетой того времени, когда не было ничего в магазинах, но возникали огромные, расцвеченные, какие-то жирные иллюзии, и эти иллюзии… светились в глазах у людей». В 50-е, 60-е годы… Потом – погасли. А в 70-е, 80-е годы?

 

Студенческие бригады, песни, поездки по городам… Ну, и?

 

ЛЛ видит смысл поездок по городам только в самих поездках: так славно было чувствовать себя гостем, москвичом, красивой залётной птицей…

 

И всё?!

 

«В чём же смысл? Невыразимый смысл, который обязательно надо понять?». Этот вопрос встаёт наконец в 2005 году. Вместе с невозможностью ответить. Внутри пустота, заполняемая чем-то вязким, неустойчивым. «Что-то твёрдое у тебя внутри, конечно, есть. А докопаться до него невозможно. А ведь хотелось бы, вот какая беда».

 

Этот бедственный мотив во многом определяет тональность романа «Психолог». Какой-то смысл должен быть в пути страны, в судьбе народа, в движении государства, а какой – непонятно. И отсюда страх, непостижимый, неодолимый, иногда просто панический. Ощущение опасности прикосновения к этой теме.

 

Тут и опасность, и невозможность удержаться от прикосновения к ней. От опасного ощущения любви к ней. «Ни на что не похожий страх любви…», Как увязать эту висящую в воздухе жуть с картиной бытия, которое любишь? 

 

Осевая концепция: «Мир изменился. Вот все думают: миром управляют банки, олигархи, финансовые воротилы, биржи, Уолл-стрит, хрен знает кто. Чушь! Миром уже давно управляют слепые животные инстинкты. Цивилизация кончилась. Человечество всё уже построило и начинает разрушаться. Кругом быдло…

 

Сегодня эта концепция довольно широко распространена среди социологов и философов. Но в 2005 году она ещё звучит как вызов (ну, хотя бы как вызов марксизму). И за неё ещё можно схлопотать от традиционно мыслящих идеологов. В 2015 году она уже в самом ходу. В базисе цивилизации – животная агрессивность. Баланс инстинктов. Соревнование в дикости.

 

Что же за бытие мы имеем на этом диком базисе?

 

Ответ ЛЛ (с которым его автор, кажется, солидарен): смысл в контрастности бытийных задач у мужчин и женщин, что и позволяет нам держаться.

 

Женщины обладают непреложным и реальным ощущением смысла. Смысл – деторождение. Продолжение рода. Девственность, вырастающая до материнства.

 

А мужчины? Никакого ясного смысла. Переспал – гуляй! Плодоносный, оправдывающий существование акт: преодоление невинности. ЛЛ живописует его с особой заразительностью – как при этом лежат или движутся руки, ноги и прочие органы. Через эти картины совокуплений можно передать все сюжетные линии романа… но не буду. «Я не люблю этих вещей в пересказе» (формулировка юморного идеолога советской поры, объяснявшего, почему он против вторжения эротики в прозу).

 

Для стилистики перестроечной поры – в самый раз:
«И он, тяжело дыша… исследовал языком и губами её колени, чувствуя ту самую любимую её косточку, которую так ценят африканские и полинезийские племена людоедов…».

 

Вот именно. Тут вам и конь в пальто, и кот в супе. И секса вдоволь, и международная ситуация обыграна.

 

Только вот смысл всё-таки во тьме. Все сверхчеловеческие истины – в прошлом. В военном времени. Во временах бунтов и диктатур. Не позаимствуешь – смертельно! Впрочем, экстремалы новых поколений, не нюхавшие того пороху, пытаются заимствовать. Например, надеются на революцию, только «без крови, смены общественного строя, без лозунгов». В смысле: «приходят другие люди, и начинается другая жизнь».

 

Ошибка в том, что «поиграть в революцию» – не получается. Хотя другие люди, конечно, приходят. Думают обойтись костюмами в духе Че Гевары, а выясняется, что настоящая революция питается кровью, и Че жизнью расплатился. «Мирная, бескровная и абсолютно законная революция» – провокационная забава, игровой самообман, иллюзия смысла, обрыв в бессмыслицу. 

 

Попробовав такого иллюзиона, герои романа с завистью смотрят на монахинь женского монастыря, «делающих своё дело совершенно спокойно, без всякого подтекста – без трудового энтузиазма, без раздражения и без усталого равнодушия». Сцены в Макарьевском монастыре, я думаю, сильнейшие в романе, но тайный страх подмены беглым штрихом прорисован и в них: «Люди в церковь приходят, а зачем приходят, сами не знают».

 

ЛЛ знает. И всё-таки не ощущает того смысла, который ищет. И которого нет. А у них, верующих – есть. Это – Вера.

 

Страна или государство?

 

Действует и ещё один персонаж в романе, на него мятущиеся души возлагают все свои надежды. Президент Путин. Он на каждом шагу. На портретах и в разговорах. В мыслях женщин, ощущающих себя невестами и посылающих Путину влюбленные письма (при этом они ненароком попадают в списки подозрительных лиц, от которых органы ждут провокаций, – не те органы, что отвечают за эротический экстаз, а те, что обеспечивают безопасность главы государства и общественный порядок).

 

«Так у нас есть общество или нет?» – откликается ЛЛ на этот диалог органов. И даже так: «У нас страна или государство?»

 

И любят его герои главу государства. И ненавидят – от любви, порождающей несбыточные надежды. Очень по-русски. И по-русски безнадёжно. 

 

В романе этот мотив кажется мне искусственно (икусно) сенсационным – для 2005 года! Мне проще заземлить его иначе: есть же такая извечная зацикленность русского человека на начальстве. На любом начальстве: от помещика до царя-батюшки, а там и до Господа, к которому тоже ведь ведут в нашей бескрайности все пути. А иначе куда же? 

 

В сюжете романа «Психолог» Путин изваян – как хранитель и вестник предполагаемого высшего смысла, – надо только угадать, успел ли он переспать с героиней романа, или это опять обман… или, так сказать, «ошибка». Не хочу. Не мой сюжет.

 

ЛЛ как раз любит слово «ошибка». Второе название романа – «Ошибка доктора Левина». В чём ошибка? Доктор не психиатр, он именно психолог: не лечит свихнувшихся пациентов (таблетками), а надеется выправить их общее представление о жизни и судьбе (беседами), а частные свои ошибки в этом деле осознаёт охотно и быстро.

 

Труднее осознать фатальную бессмысленность общества потребления, когда вопрос о смысле незаметно отпадает, а когда он вновь встаёт, – ответить нечего. Это – не «ошибка доктора», а драматичный поворот в его судьбе. В нашей судьбе.

 

Судьба даёт минимальное благополучие: вот ты накормлен и напоен, сиди в рощице на скамеечке и… думай, глядя на дождичек. Думай… думай…


В чём смысл существования?

 

В военную пору смысл не подвергался сомнению: или победа, или гибель. Через полвека после Победы начинает ощущаться вакуум смысла: не только избавление от гибели принесла эпоха перемен и перестроек, она принесла мирную жизнь, о смысле которой лучше не задумываться: это опасно! это страшно! безнадёжно…

 

Может, лучше так: не пытаться изменить ситуацию? Жизнь такова, какова она есть: всё не предугадаешь, в том, какова ситуация виноваты все и конкретно не виноват никто. А дальше? Потом?

 

Потом, через десять лет – роман Бориса Минаева: «Батист»

 

А пока ЛЛ сидит на скамеечке, пережидая дождик, и думает:
«Если скучно – надо скучать. Если что-то заболело – жить с этой болезнью… Если безнадёжно влюбился – безнадёжно любить, ну и так далее…». 

 

Далее, на предпоследней строчке романа «Ошибка доктора Левина», – с доктором соглашается дождик: «Пожалуйста!» и устало вздыхает.

 

А на последней строчке – возникает тот самый кот, из которого сварен тот самый суп, – нам послана вестница: «Под фонарём пробежала кошка. Быстрая, как жизнь». Тут только вздохнуть вместе с поэтом: «Быстро-то как…». 

 

Теперь возвращаюсь к новому роману Бориса Минаева, к «Батисту».

 

Вопросы те же. Только сдвину чуть-чуть мелодии: утрата смысла есть не что иное, как утрата Веры.

 

Сохранить Веру. 

 

Опять игра? С первой же строки романа: «У киевского доктора… умерла жена». Жена – Вера.

 

Так о какой Вере речь?

В обширной сноске на той же первой странице – справка о бальзамировании трупов в древнем Египте: опорожнить череп, заполнить его ароматическими веществами… Не хочу входить в подробности, они для меня не тем пахнут, мне-то думается об утрате и сохранении совсем другой Веры: об утрате Смысла нашей опасной, нашей неизбежной, нашей любимой Истории.

С умершей женой киевского доктора всё ясно до невыносимости: доктор её тело… бальзамирует и оставляет у себя дома. Для 1925 года, когда всё это происходит в романе, дело почти реальное: только что забальзамировали умершего вождя, строят ему Мавзолей… 
А Вера Штейн тут причём?

 

Опять надо переводить с немецкого? Что такое «Штейн» по-русски (ну, по-советски, если это 1925 год): камень краеугольный, что ли? Металл для закалки в сталь? Да чушь несусветная! Слухи о том, что доктор устроил дома цирк, и собирается за показ мертвого тела брать деньги с посетителей, – пробуждают в людях ожидание немедленных чудес, все начинают приставать к доктору с просьбами… Всю эту «хрень» можно бы оставить без внимания, но куда денешь массу, которая жаждет чудес, готова поверить в любую «хрень» и по существу определяет судьбу страны? 

 

От бдительных советских инстанций доктор спасается издевательски-хитроумной игрой: объявляет «Научный подход к воскрешению человека. Суеверия прошлого и марксистское предвидение будущего»… Попробуй тронь.

Научный подход? Вернее – ужас от того, что происходит с людьми, с народами, с государствами, с личностями и элитами на переломе к веку мировых войн.

 

Это – суть романа «Батист»: утрата человеческих параметров в том, что происходит… не в доме киевского доктора, а на полях Истории… от Марны до Бреста и от Сараева до Компьена.

 

Эта война. Она не вмещается ни в какие представления о прежних войнах. «Новое оружие уничтожало людей в неизмеримо больших пропорциях; поэтому, повинуясь особому характеру этой войны, названной сразу «великая», «мировая», слепо отдавшись стихии оголтелого национализма… заставив одну нацию зверски, жадно, неистово ненавидеть другую… правительства в какие-то считанные месяцы поставили под ружьё миллионы солдат…». «Скученность, интенсивность военных действий была такова, что пошли в ход методы, давно забытые при ведении войн… – зверства по отношению к мирному населению: людей сжигали или загоняли в водоёмы целыми деревнями, экспроприации последнего продовольствия происходили всё чаще…».

 

«Ещё не было ясно, какие чудовищные последствия будет иметь война для населения… какой пожар возмездия охватит все без исключения страны: Гитлер объявит евреев предателями нации ещё в двадцатых, Сталин объявит предателями крестьян, интеллигентов, иностранцев, мотив предательства станет главным на десятилетия, а может, и на века…»

Вот она – настоящая мелодия, без всякой игры!

 

И – потрясающий парафразис этой неслыханной доселе военной реальности в стиле дьявольского экзерсиса:
«Солдат заставляют стрелять лёжа... чтобы они не могли целиться в воздух. Этот иезуитский приём начальства настолько потряс Веру… что она представила себе этого солдата, лежащего на животе, раскинув ноги. Солдат тяжело сопел и пытался прицелиться в воздух. Но не получалось. На уровне его глаз были ноги, животы, головы, окна первых и вторых этажей, и офицер бил солдата по спине нагайкой… крича ему в ухо: стреляй!..» Это когда-нибудь раньше было – такое скопление готовой к смерти массы? Независимо от того, сколько пустых, незаселённых или необработанных пространств остаётся на других концах Земли – вот такое чудовищное ощущение человеческой материи, сбившейся в кровавое колесо?

 

Люди, ещё не понявшие, что происходит, реагируют так, как привыкли их пращуры; «Ах, да, война…» и пытаются продолжать прежние дела. А это не война. Это апокалипсис…

 

Страшно засыпать, страшно просыпаться. Где наваждение, где реальность? Некоторые участники событий просто подыхают… от счастья! Или от страха. Страх – это «знание о том, что нас ждёт». Лучше не знать. 

 

«Страшное – оно придёт само, когда захочет».

 

Может, придёт окончательное безумие, а может – «новое устройство жизни». Что за новое устройство? Новые мощи и новые святые? Новые мумии? Новая Вера?

 

Но ведь и новая Вера канет в мумифицированное забвенье… Её запрут в лаборатории. Или в Мавзолее?

«Утратив давно опостылевшие формы жизни, пройдя через ужас Гражданской войны, страна свирепыми, гигантскими прыжками неслась в неизвестность, дышала ею, жаждала только её…»

 

Что это? Обретение утраченного Смысла? Или обретение Конца? Смысл борьбы – Победа. После Победы – опять неискоренимый вопрос: а Смысл!?

 

Помните чувство, которое охватывает пловца, потерявшего ощущение берега, – весёлое отчаяние. Что делать? Кричать «Да здравствует Франция»? Или: «Да здравствует Росси… простите: СССР»… Что нам кричать?

 

Думаешь, что берёшь за рога Историю, а в это время она сама берёт тебя за рога. Берёт каждого. Человек перестаёт соображать, чего он хочет. Он хочет не выпасть из потока. А куда несёт его поток?

 

Хорошо, что человек не знает, куда. Знание – смертельно.

 

И Вера меняется - фатально и непоправимо.

 

И Смысл – сокрыт.

 

Маска нормальности.

 

Самый героический и безнадёжный вариант – вести себя в этом апокалипсисе так, словно он на тебя не действует. Оставаться нормальным человеком. То есть обречённым. И всё-таки нормальным. Такой герой в романе Бориса Минаева есть. Его зовут Николай Романов.

 

Наследник престола в юности посещает Японию.

 

«Представьте себе человека, который никогда не менялся в лице, ни в какие минуты своей жизни, эта непроницаемая маска спасала его от всего, с ней он удирал от японского сумасшедшего, который бежал за ним с саблей. Японец нанёс ему страшный удар, раскроил череп, царь повернулся и побежал, рассчитывая шаги, зная, что налегке, со своим ростом и весом, он должен выдержать дистанцию… лицо его словно затвердело в улыбке, ужас застыл внутри… и как могло быть иначе: весь мир был против него…»

 

В эту картину надо бы добавить одну деталь: объяснить, чем вызвал русский гость (ещё не царь – наследник, обречённый стать царём) – чем вызвал он такую ярость японского стражника… Но это, как сказал бы ЛЛ, совсем ма-аленькая ошибка – такая физиологически естественная… а зато непроницаемая маска нормального (естественного) человека прирастает к царю навсегда.

 

«Застывшая маска, невероятная жизненная сила, которая на протяжении долгих лет позволяла ему справляться с чудовищной болью, когда весь мир против тебя…»

 

Далее – то ли подсказка Островскому, то ли подсказка от Островского: «Он был закалён, как сталь… Принимал парад на ледяном ветру, в седле, в одной гимнастёрке, часами – люди падали замертво с лошадей, их оттирали водкой… а он стоял в седле, провожая взглядом полки, и не падал… но когда парад кончился, он вдруг понял, что над ним смеются, с непроницаемым видом ушёл и не позволил себе разрыдаться, это было страшно…»

 

Страшно наблюдать человека, который ведёт себя так, словно ему одному не страшно. И в подвале Ипатьевского Дома, с мальчонкой на руках, радом с женой и четырьмя дочерьми, выслушивая приговор от уральской советской власти…

 

Не выдержав этой сцены, автор романа «Батист» спрашивает: а что, если бы в 1905 году Госсовет принял «Указ о царевнах», и престол могла бы унаследовать дочь отречённого царя, – какую из четырёх его дочерей можно было бы представить на троне?

И отвечает: «Любую из четырёх».

Немыслимо?!
Абсолютно.

 

Потому что проигранная мировая война уже мраком легла на души миллионов людей, стрелявших лёжа: тех мужиков, которых миллионами война погнала с земли на гибель. Потому что рождение каждой новой дочери царя даже в ближнем окружении его встречалось злорадным хохотом (никак мальчик не появлялся на свет). Потому что прежде, чем приговор Николаю (и родившемуся, наконец, мальчику) привели в исполнение уральские большевики, – этот приговор подписала некая столичная дама, которая была наверняка хороша собой…

 

Дама??

Да, та светская дама, которая в марте 1917 года заявила, что готова убить царя собственными руками… Руки были в перстнях… Лучше не убирать батиста, прикрывающего топор Истории…

Суп всё равно пахнет топором.

А батист чем пахнет?

Отдавая дань эротике, пронизывающей современную прозу, и обыгрывая её зацикленность на «правильном положении рук и ног» при расставании с невинностью, Борис Минаев завершает апокалипсис фразой:
«Батист пахнет, как девушка…»
И подкрепляет – объективности ради: «…Шёлк – как женщина».

 

Умолкаю!
Топор и так, и эдак – не пахнет.

 

 

 

 

Поделиться в социальных сетях


Издательство «Золотое Руно»

Новое

Спонсоры и партнеры