«И мы, как в сказке брошенные дети,
Бежим и знаем: путь наш – в никуда».
Ольга Литаврина
Прежде, чем следом за лирической героиней устремиться в «никуда», я попробовал найти у неё более обнадёживающий адрес.
И нашёл:
Лучше – выскажусь просто, как дети, –
И – к чертям недопонятый смысл!
Пусть исчезнут все войны на свете!
Будет май. Будет мир. Будем – мы.
Присутствие чертей свидетельствует о выстраданности высказывания. Из трёх «м», предложенных к осознанию, я беру среднее, ибо оно охватывает всё: и наш май, и нас самих, и, главное – мир, вытеснивший войну.
Тогда у меня вопрос: сколько времени в кровавом ХХ веке удерживался на земле этот мир? Хотя бы в нашей ойкумене? И скольким нашим поколениям посчастливилось вырасти в мирное время?
На подобные вопросы у нас был один ответ: военное время – вот причина всего. Не социализм с его жёсткой диктатурой и зонами Гулага – а война. Мы отдавали себе отчёт в том, что социализм совпал с войной; но призрак его бродил по Европе вовсе не с тем, чтобы лечь под мобилизацию, но раз уж он у нас с войной совпал, мы этим нашим социализмом отбились от другого социализма – фашистского.
Две мировые войны, между ними – не передышка, а передислокация: или успеем, или нас сомнут.
Успели. И воевали дальше: до смерти, или до Победы.
Но с Победой это бесконечное военное положение разве закончилось? Нет, оно длилось по инерции ещё лет восемь – до смерти Верховного Главнокомандующего, тело которого стараниями его преемников потом вынесли из Мавзолея. И только тогда военное положение пошло из умов на убыль. Диктатура в умах, конечно, ещё сидела, но ею больше окучивалась хрущёвская кукуруза, чем обещанный классиками коммунизм. Ещё полтора десятилетия жили как умели при брежневском балансировании: лозунги на плакатах сохранялись, но жизнь шла, по возможности – мирная.
Некоторые слова звучали зловеще-предупреждающе: Прага, Афган…и некоторые события: бойкот Олимпиады, например, но и этот бойкот (вроде бы моделировавший раскол с остальным миром) воспринимался, как ни странно, навыворот: вот какие мы крутые: через бойкот переступили и Олимпиаду провели!).
Потом стало не до игр. Ельцин и Горбачёв перетягивали канат власти, словно не замечая новых слов, звучавших новой угрозой: Икчерия… Балтийский путь… На Советский Союз надвигался распад. Всё это кончилось Беловежьем… Началась неведомая эпоха: человечество вновь примерялось к военному противостоянию, поначалу в это было невозможно поверить… Но когда в 2001 году невесть откуда налетевшие «террористы» протаранили в Нью-Йорке Всемирный торговый центр и исламский миллиард воспринял это как праздник, – стало ясно, что поворот человечества к очередному глобальному расколу – реальность.
Чем этот раскол обернётся – неясно. Страшный ХХ век отошёл в Историю. История зашла на очередной круг. Может, ещё более страшный.
Лет тридцать пять продлилось для нас мирное время. Два поколения успели созреть: послесталинское, получившее от военной эпохи наследие, и послесоветское, под хохот юмористов решившее это наследие похоронить.
Ольга Литаврина – биографически – совпадает с началом этого невероятного мирного периода в истории непрерывно воюющей страны – досоветско-советской России. За годы работы – два поэтических сборника (тридцать печатных листов), позволяют осознать то, что стало её судьбой.
Возвращаюсь к трём «М». Май – мы – мир…
Верность маю не имеет оттенка государственной официозности (не надо путать День Победы и день Первомая). Официозности вообще нет и следа у Ольги Литавриной: я с трудом отыскал у неё единственный случай, когда упомянут… «Хомо советикус»:
«Октябрята, пионеры, комсомольские отряды: пасынки свирепой веры без упрёка, без награды…»
Свирепость веры аннулирует всякий намёк на приверженность.
Упоминаний тогдашних вождей – никаких. Один раз – Владимир Ульянов, который «мечется в Горках», меж тем как «тлеет в Кремле Завещанье его». Больше о тогдашних вождях ни слова. Они – «Кукловоды», с ними лирическая героиня не собирается иметь никаких дел (потому что и Куклой быть не хочет). Из героев памятного ей века она поминает только Сергея Есенина, замечая, что его стихом хорошо рубцевать раны.
Раны встык влюблённости – какая-то обезоруживающая «детская» непосредственность.
Лирическая героиня это в себе знает и этим дорожит:
«Мой стих – весёлый, как ребёнок, таращит синие глаза»…
Детская синеглазая радость вдруг обрывается коротким, жестким заземлением тона:
«А есть ли мы на свете?»
Ещё надо?
«Не жалейте. Не плачьте. Давайте молчать».
Ещё?
«Мы, горестные жители позолоченных времён».
Так золотые? Или позолоченные? Сказка? Или «присказка, похожая на сказку»?
Такие оговорки роняют сказку в небыть. Но не колеблют той колдующей мелодии, которая с младенчества входит в плоть и кровь, сообщая всему то ожидаемый, то неожиданный привкус.
Привкус сласти? Привкус крови?
Вернёмся к маю, светящемуся в стихах. Рядом – июнь и июль, они светятся ещё ярче. Теплые месяцы магнетически центрируют год: их ждёшь с января, а потом до декабря – вспоминаешь. И опять ждёшь мая, июня, июля. Так год центрируется – неотменимо.
Это ощущение незыблемости смены времён года в стихах Литавриной – знак незыблемости бытия, усваиваемый с юности, нет, с детства, нет, с младенчества.
Такое ощущение на всю жизнь остаётся знаком неколебимой душевной независимости, стойкости, прочности.
Счастливое детство:
«В детстве были сказочные зимы…»
«Снова в детство тянет почему-то…»
«Годы, торопясь, проходят мимо. Где ты, детство? Где ты, отчий кров?
Но царят, как жизнь, непобедимо, – вера, и надежда, и любовь...»
Откуда в детстве это непобедимое ощущение счастья? Чем навеяно? Кем внушено?
Вскользь сказано: «памятью рода». У Ольги Литавриной есть основания говорить так: она выросла в родственной связи с семьей Морозовых, известных делами Саввы, промышленника и мецената. Но не родословием объясняет Ольга своё достоинство. Может, влиянием матери? Но и с нею она «не успевает» обсудить эти проблемы. Ответ естественный и неопровержимый: нравственное достоинство – в природе души. Оно вообще в природе человеческой души – изначально. И окончательно?
А вот это уже зависит от судьбы. И от того, обернётся ли в дальнейшей жизни это вынесенное из счастливого детства качество души.
Жизнь-то продолжается! И что же в этой жизни?
«Семья, друзья, работа». «Друзья, работа, дом и дача». «Работа, дом, семья». Лямка.
А радости жизни?
А разве радости были обещаны творцами Утопии? Нет, обещано было другое: труд по способностям и вознаграждение по труду. Что и исполняет героиня Литавриной. Не делая из этого подвига. Просто тянет лямку. Пока мирное время позволяет тянуть.
Есть, конечно, неразделённые чувства, несостоявшиеся романы, вынужденные разрывы. Но тут интересный эффект: обычно кто-то бывает прав, а кто-то виноват. Тут другое: виноватых нет. Или виноваты оба: «чёрт не разберёт». Всё просто: «есть любовь – и нет любви». И эта способность обеих сторон – нет, не предотвратить разрыв, а стерпеть его неизбежность – не о слабости душевной говорит, а о силе. О достоинстве.
Оборачиваясь – признают:
«Не знали мы, что значит – жить с оглядкой, не накололись на шипы и розы, жизнь представала солнечной и сладкой, как шарики застенчивой мимозы…»
Чем слаще начало, тем горше продолжение?
«Мир, присущий высям горним и селениям блаженным, обернулся ликом чёрным к нам, своим военнопленным…»
Стоп… В прихотливости поэтического мотива есть что-то подкупающее… Не военнопленными были мы а военнообязанными – дети мирного времени, воспитанные на сказках.
Обаяние темперамента пересиливает все доводы.
«Кусты сирени, запах сада, шальная солнечная дрожь… Ах, мне не так уж много надо, и я – не плох и не хорош…»
Это сказано от имени «нерадивого поэта», собрата по ремеслу. Но это точная самохарактеристика того стиля, который составляет сердцевину поэтики самой Ольги Литавриной. Лето, май, тепло. Сирень, дожди, радуги. «Шальная солнечная дрожь…» Лучше не скажешь!
Дрожь – откуда?
Откуда это неистребимое ощущение тревоги в солнечно весёлой исповеди счастливой души?
Откуда это скрытое, но неотвязное присутствие крови в стилистических оборотах? «Бокал вина – как кровь»… «Веретено колет до крови руку»… «Целоваться – губы в кровь»… «Драться – до крови»…
Дозвалась. Рухнуло, отлетело мирное время.
«Для нас веками стены возводились, И Киев жил трудами мирных рук!
Ах, люди, – все мы просто заблудились, И в сотый раз вершим кровавый круг...»
Через украинский пролом новая кровавая всемирная агрессия доплёскивает до нас:
Ах, Украина, не считай убитых;
Не бойся; не проси и не жалей.
Асфальт. На пятнах крови неотмытых
Лежит легчайший пух от тополей...
Мирное время – в прошлом. Сказки кончились. Майдан – в крови…
Растет нехватка – денег и работы,
Нехватка рук мужских на посевной.
А в Киеве – и в будни, и в субботы, –
В кольце штыков – вершится пир чумной…
Только в Киеве?! Или общечеловеческий Разум – весь охвачен этим кольцом?
Сердца живущих – и сердца убитых –
Сожгла мечта – о мире на земле!
На пятнах крови, толком не отмытых, –
Пуховые бинты от тополей...
Последним усилием таланта верная себе Ольга Литаврина пытается залечить страшную правду бинтами тополиного пуха…
Другие произведения автора