В двадцать лет Верочка не могла похвастаться ни особой яркостью, ни бро-
сающимися в глаза талантами. Звёзд с неба не хватала. Чуть сутулящаяся,
невысокая, худенькая, длинные мягкие каштановые волосы собраны в хвост,
довольно милое кукольное личико, серо-голубые вечно чуть удивлённые
глаза и слабая улыбка. Говорила неуверенно, тихим высоким голоском. Это
звучало — именно звучало — так наивно и робко, что её правота оставалась,
как правило, незамеченной, а идеи и предложения даже не обсуждались. Все
пять лет института она скромно просидела в уголке, одна, без подружек и
ухажёров. На танцы не ходила, в общежитии не появлялась, все работы, даже
по политологии, сдавала вовремя и делала их сама. Старательно. Прилежно.
Всегда.
На неё настолько не обращали внимания, что, когда именно её фамилию —
Малышева — на получении дипломов назвали первой, это произвело на ау-
диторию странный эффект. Все умолкли и, как в прострации, уставились на
девчушку в сером, не слишком ловко сидящем платье, которая, опустив голову
и покраснев, как пион, шла по сцене за своим новеньким красным дипломом.
Потом уже бывшие студенты отправились в ресторан. Был заказан шикар-
ный ужин. От института шли пешком, благо, было недалеко. Смеялись, по-
здравляли друг друга. Зал оказался — загляденье, а ужин! Розовые креветки и
янтарные кубики ананаса, бутерброды с икрой и маринованные баклажаны,
алые помидоры и нежно-кремовый копчёный палтус! Фаршированные цы-
плята и баранина с черносливом! Взбитые сливки с ежевикой и клубникой!
Рай желудка, именины вкуса. Не говоря о напитках. А студенческий желудок,
как известно, всегда готов...
По какой пили — сказать трудно. Прошло никак не меньше полутора ча-
сов, когда заметили, что Верочки нет. Странно, что её не хватились раньше:
места заказали на всех, и пустовало только одно. Чистая тарелка, крахмаль-
ная салфетка просто сияли своей девственной нетронутостью. Никто не за-
метил, когда сокурсница исчезла — в этом, впрочем, как раз не было ничего
удивительного: людям, которым не уделяют внимания, легко стать невидим-
ками. Необычно другое: все почему-то вдруг очень заинтересовались, куда
она пропала. Прежде такого не случалось, видимо, дело было в этом. Она
всегда была тут, молчала в уголке. И вот — на тебе. Не пришла. Оторвалась от
коллектива. Да это же немыслимо. Настоящий вызов. Почему?
Обсуждение этого вопроса, впрочем, не затянулось. Потому что дверь в
зал неожиданно открылась. Все увидели Верочку в белом платье и незнако-
мого парня. Высокого, широкоплечего, в отличном костюме, зеленоглазого
тёмноволосого красавца. Девчонки так и ахнули. Ребята переглянулись.
— Познакомьтесь, это мой муж, Кирилл, — тихонько сказала Верочка. На
этот раз её услышали все.
Иногда она спрашивала:
— Родной, почему ты меня заметил? Никто никогда до тебя не замечал.
А он отвечал ей:
— Да так. На самом деле я заметил тебя сразу, как вошёл: ты сидела у стены
и улыбалась. И была такая... безобидная и мирная... у меня на душе потепле-
ло. Это подойти решился не сразу. Ты моё Солнышко.
Десять лет, Господи, десять лет! Всего десять лет, а как изменилась жизнь.
Нет, она по-прежнему заикается и краснеет. И голос прежний, тонкий, с дет-
скими интонациями. Даже причёска всё та же. Но много ли сейчас людей в
городе, которые ни разу не слышали о ней. В сущности, ничего особенно-
го — художница, несколько выставок, несколько публикаций, музей. Правда,
начинала даже не с нуля. Скорее, с отрицательной величины. Помещение
ужасное, состояние фондов — нет, лучше не вспоминать. И не совсем ей по
специальности... Так вышло — нет, тоже лучше не вспоминать... Нет! Хотя —
разве забудешь?
Тогда, в палате, их было семеро. Семь женщин, семь сердец, семь судеб.
Разный возраст, разная внешность, один диагноз. Нелепый, как несчастный
случай. Да он у всех был, у кого подтверждённый, у кого нет, — там не одна
палата была. А сколько, кстати? Странно: Верочка не помнила. Помнила фа-
янсовую раковину и кран, из которого всё время звонко капала вода. Кап...
Кап... Словно метроном, отсчитывающий время. Помнила, как соседка по
кровати плакала по ночам, прикусив край одеяла, чтобы было не громко. И
крупного, бодрого, шумного профессора с кудрявой чёрной шевелюрой и
яркими карими глазами. Ещё ей запомнился большой шприц с толстенной
иглой для люмбальных пункций и весёлый голос медсестры: «Не бойся, тебе
теперь совершенно нечего бояться!»
Верочка улыбнулась. Десять лет — а приговор всё ещё откладывается. Она
идёт по ночной улице, по ещё влажному после дождя асфальту, и чувствует,
как тёплый летний ветер гладит волосы. И трость в руке — как стек франта,
для красоты. Жаль, никого нет, она слишком задержалась на работе, но что
же делать, выставка на носу, надо много успевать. Она справится, как обычно.
Она молода, всего-то чуть за тридцать! Она красивее, чем была в двадцать!
Нет, наверно, не красивее, но сейчас её замечают, приглашают, спрашивают,
даже ухаживают. Да что такое элегантная трость в руке, это же пустяк. Кому
какое дело, зачем по утрам в её квартиру приходит девушка с чемоданчиком,
и почему, когда уважаемого директора музея вызывают в министерство, она
всегда приезжает на такси. Может, просто не любит метро и автобусы. Она не
берёт больничных. Есть отпуска, и где их проводить — на турецком пляже,
или же в одной и той же палате — это её личное дело, мало ли. Окружающим
не обязательно знать, как она в первый раз неумело закурила сигарету в боль-
ничном дворе. Было воскресенье. Ждала Кирилла. Ко всем женщинам из её
палаты их мужчины в тот день уже приезжали.
Она спрашивала, потому что хотела понять.
— Милый, почему ты не ушёл? В нашей палате все мужья ушли, как только
узнали.
Он отвечал всегда одинаково:
— Глупышка, куда же мне идти. Ты мне нужна, я люблю тебя. Неужели ты
не понимаешь?
Она — нет, не понимала. Хотела понять — и не могла. Почему, ведь все
остальные ушли. Неужели никто больше не любил?
Верочке неожиданно стало зябко. Непрочно. Вот в чём проблема: всё не-
прочно и временно. Как ни убеждай себя, что так у всех и всегда, но на самом
деле конский волос у её дамоклова меча тоньше, чем у других. Меч не падает.
Пока.
Она держала сигарету и никак не могла прикурить. Пламя плясало и не
попадало по назначению. Раз щелчок, два, три. Газ, что ли, заканчивается...
ну, наконец-то! Дымок поплыл в свете фонаря. Голова закружилась. Приятно.
Хоть и вредно. Может, в том и удовольствие?
Кирилл просил позвонить, хотел встретить. Но зачем беспокоить, пусть
выспится. Ему так рано вставать. Надо идти, а сил что-то нет. Перетрудилась,
что ли? Осталось-то всего пара кварталов. Надо было опять вызвать такси —
как это глупо, забыть дома кошелёк. Предательская пустота под коленками.
Когда-то это должно было случиться. Неужели сейчас? Страшно не было,
только хотелось докурить. И ещё сильнее — увидеть мужа. Фонари раскачи-
вались в странном неритмичном танце, их свет казался мерцающим. И было
очевидно: идти невозможно. А если она упадёт, — уже не встанет.
— Всё, — поняла Верочка, — моё время вышло. Она ждала, что сейчас, вот
сейчас станет страшно. Но ужас не приходил, зато неожиданно, впервые в
жизни, пришла злость.
— Почему, Господи! — кричало всё внутри, — это несправедливо! Я долж-
на увидеть Кирилла, я должна... Я же за десять лет так и не сказала ему самого
главного... только задавала вопросы. Нет, шалишь, теперь — скажу. Пусть я
серая мышь, которая занимает чужое место, пусть я не великий талант и не
сделала ничего особенного. Пусть я недостаточно хороша для него — какая
разница, молчать не следовало! Давно надо было... Нет, я дойду!
По краю тротуара стояли машины, одна возле другой. Тяжело навалив-
шись на трость, не чувствуя ног, она шагнула к ближайшей. Легла на не обсох-
ший капот животом — хорошо, вокруг пусто, объясняться не было сил — и
расслабилась, отдыхая. Платье сразу намокло, но Вере было всё равно. Минут
через десять стало полегче. Она подобралась и с напряжением выпрямилась.
С подола капала грязная вода. Несколько неуверенных, трудно давшихся ша-
гов, и вот уже рядом следующая машина... И следующая... И ещё... И ещё...
Никого не было на улице. В этом было счастье.
В лифте Вера говорила вслух — или, может быть, пела, только не помни-
ла, что. Эхо, ну кто бы мог подумать, что в этом полированном пенале быва-
ет эхо?! Последним, что она уловила ускользающим сознанием, был щелчок
дверного замка. Дальше — тишина.
Сквозь ресницы било солнце. Вера открыла глаза: она лежала в постели, в
собственной спальне. Было слышно, как на кухне включили воду, потом что-
то звякнуло...
— Родной! — позвала она громко-прегромко. Получилось почти шёпотом.
Не услышит? Но он уже бежал, прямо с чашкой в руке, поставил её на стул,
протянул было руку, помочь жене подняться...
Наклонился и ласково потрепал по щеке:
— Как ты, малышка?
— Хорошо, — ответила она уверенно, удивляясь сама себе, потому что это
была чистая правда. — Отлично!
И села на кровати.
— Послушай, вчера я решила сказать тебе одну вещь. Нет, даже две! Во-
первых, я поняла, всё поняла, и — знаешь — я тоже. Очень. Тебя люблю. Про-
сти, что только теперь говорю — это так с первой секунды, как ты вошёл и
посмотрел на меня. Но главное не это, главное — во-вторых... Мне всё равно,
что скажет профессор. Да хоть вся медицина! Я точно знаю: всё — ерунда.
Мы не станем никого слушать. Я хочу родить тебе сына. И ты этого хочешь!
Но молчал — правильно, я понимаю... Мы не должны бояться. Никогда. Мы
всё сможем! Поверь мне, я теперь это точно знаю.
Кирилл смотрел на жену и не верил себе. На него смотрела уверенная, ра-
достная, раскрасневшаяся, с блестящими синими глазами прекрасная женщина.
Его женщина!
Вера.