Мою бабушку звали Коли1, но все её ласково называли Ази, что на занге-
зурском наречии означает »бабушка». История этой зангезурской женщины
необыкновенна, а маленький альбом с её фотографиями, в отличие от всех
других семейных альбомов, хранится в отдельном ящике, рядом с моей кро-
ватью. Когда я листаю его страницы и всматриваюсь в её строгое лицо, в му-
дрые и ласковые глаза, я ощущаю прилив вдохновения и любви, которыми
даже с фотографии дышит моя бабушка.
Её судьба уникальна, как и она сама. Рождённая в трудное время, на сты-
ке девятнадцатого и двадцатого столетий, она была воплощением мужества,
красоты и терпения, столь свойственным жителям этого края, который не
смог покорить ни один завоеватель.
К сожалению, мы с ней не так много общались, потому что жили в раз-
ных городах, за исключением моего раннего детства в Ереване, до переезда в
Москву, куда она категорически отказалась перебираться, чтобы не покидать
Армению. Её образ, хранимый во мне, — это, скорее, коллаж, составленный
1 Коли — раскрывшийся кокон хлопка: имя, данное ей из-за белоснежного оттенка
кожи, арм.
из моих воспоминаний и впечатлений, дополненный рассказами родителей и
вкраплениями её собственных воспоминаний. Возможно, от этого он стано-
вится ярче и притягательнее, приобретая завораживающее ощущение полу-
загадки; впрочем, такой эффект она производила на всех окружающих…
До последних дней жизни, до конца 70-х годов двадцатого века, она носи-
ла национальную зангезурскую одежду, которую дополнял головной убор с
серебряными монистами. Кроме того, она выделялась из толпы необыкно-
венным ростом и особой горделивой осанкой, воплощением достоинства, ко-
торое сохранила до девяноста лет.
Когда, будучи ещё совсем ребенком, я шла рядом с бабушкой по улице, то
почти подсознательно замечала, как люди расступаются перед ней, выделяя
особое пространство, которое требовало её присутствие и которое в эту ми-
нуту она разделяла со мной. Не помню, в каком возрасте я полноценно оцени-
ла физическую красоту этой женщины, столь отличающую её от ереванских
красавиц. Настоящая дочь Зангезура: стройная, рыжеволосая, голубоглазая,
с высокими скулами и тонкими благородными чертами лица. Она была во-
площением магических тайн этих гор, порой произносимых её устами на из-
вестном только ей языке заклинания-молитвы. Одно из моих воспоминаний
о ней, всплывающее из глубины детства, — это склонённое лицо над моей
кроватью (я лежала тогда с высокой температурой), нашёптывание непонят-
ных слов народного заговора и пахучий травяной чай, которым она меня от-
паивала, после чего я быстро пошла на поправку…
Впрочем, этот период моей жизни, скорее, запечатлел её как мою добрую
бабушку, ласково взирающую на меня с высоты своего роста, и то и дело уго-
щающую каким-либо лакомством в виде петушка из жжёного сахара или шо-
коладки, которые она доставала из таинственного кармана, скрытого в склад-
ках её широченной юбки.
Когда мы уехали из Еревана, на какое-то время я потеряла бабушку из вида,
но не связь с ней. Мы жили в Москве, к нам приезжало много родственников,
в том числе папины и мамины сёстры, мои двоюродные братья и сёстры, с ко-
торыми я проводила каникулы на даче. Иногда у нас гостила мамина мама из
Шулавера — полная противоположность папиной: малюсенькая и превесёлая,
заполнявшая дом смехом и песнями под аккомпанемент дроби, искусно от-
биваемой её ладонями на сиденье любого стула. Её приезды сопровождались
грузинскими гостинцами собственного приготовления — чурчхелами, сухо-
фруктами и джонджоли, наполняющими дом пряными запахами Грузии.
Папина мама никогда не выезжала из Армении. Папа периодически наве-
щал её, говорил с ней по телефону, порой передавая трубку мне, но бабушка
была немногословна, она лишь приглашала меня в гости. После таких разго-
воров у меня появлялось желание узнать о ней как можно больше. И посте-
пенно я собрала её историю, хотя некоторые детали до поры от меня скрыва-
ли, и я узнала их гораздо позже.
Бабушка была дочерью земского судьи, женой бека, матерью семерых де-
тей, двое из них умерли от болезней ещё в детстве. Её засватали в тринад-
цать лет, и до шестнадцати она жила и воспитывалась в доме своего мужа,
привыкая к укладу его жизни, пока в шестнадцать лет не сыграли свадьбу.
Единственную романтическую историю, которую она поведала мне уже в
мои тринадцать лет, — это её полудетское воспоминание того периода. Как-
то они с дедушкой, который был старше неё на шесть лет, проболтали всю
ночь до утра у потухающего камина, бросая в огонь огрызки съеденных —
полмешка! — яблок, за что удостоились наутро ласково-осуждающего взгля-
да свекрови. Бабушка готова была провалиться сквозь землю от стыда. Дело в
том, что она, рослая девочка, иногда стеснялась попросить добавку во время
общей трапезы, и потому постоянно хотела есть…
Этот дом с камином был конфискован советской властью и отдан под шко-
лу. Дедушка принял участие в национальном движении за независимость
Армении под руководством Гарегина Нжде1, был начальником его арсенала.
Но когда началось преследование национальных движений, Нжде предло-
жил ему бежать за границу, в эмиграцию, дед наотрез отказался покинуть
Зангезур, за что поплатился своей жизнью: был приговорен к расстрелу, но
по просьбе местных жителей, очень любивших деда за справедливость и до-
броту, расстрел ему заменили избиением плетьми, после чего дедушка слёг и
через полгода умер. Папе тогда был год.
Бабушка осталась одна, с пятью детьми, без мужа, без дома, жила у се-
стры. Притчей во языцех бытовала в Тех Гюхе история о том, как она, раз-
гневанная, ворвалась в кабинет рабоче-крестьянского комиссара и потре-
бовала оставить ей хотя бы один маленький продуктовый магазин из всей
отобранной семейной собственности, чтобы она могла прокормить детей.
1 Гарегин Нжде (Тер-Арутюнян, 1886–1955) выдающийся армянский политиче-
ский и военный деятель, возглавивший борьбу за становление Армении и сохране-
ние её территориальной целостности, в частности, Зангезура и Карабаха, благодаря
чему были спасены интеллигенция и воинские силы этих краев.
Потрясённый храбростью и красотой жены врага народа комиссар согла-
сился.
Никогда больше бабушка не выходила замуж, на её красивом посуровев-
шем лице с тех пор редко появлялась улыбка; никогда больше она не носила
праздничных нарядов, сменив их на более сдержанные тона национальной
одежды.
Чтобы дать возможность своим детям начать новую жизнь, через несколь-
ко лет бабушка уехала из Зангезура, в котором осталась только её старшая
дочь, к тому времени вышедшая замуж. Папа был самым младшим в семье
ребёнком, ему тогда исполнилось пять лет.
Семья обосновалась неподалеку от Еревана — там дети могли получить
хорошее образование. К тому же деревня Двин Арташатского района распо-
лагалась в очень живописном месте, с цветущими виноградниками и садами,
среди которых бабушка чувствовала себя более комфортно.
Началась новая жизнь. Постепенно семья адаптировалась к новой власти
и новому времени. Два сына получили высшее образование, старший — кра-
савец, гордость бабушки, стал директором школы. Вторая дочь вышла замуж,
родила троих детей. Папа ходил в школу. Казалось, жизнь стала налаживать-
ся, но грянуло новое горе, теперь уже охватившее не только её семью, но и
всю страну — Великая Отечественная Война, которая унесла двоих её стар-
ших сыновей и мужа дочери.
Теперь мать и дочь вместе растили оставшихся без отцов четверых детей:
папу и троих сирот. Неудивительно то особое трепетное отношение, кото-
рое я всегда ощущала со стороны бабушки и тёти — к папе, единственному
оставшемуся в семье мужчине, носившему дедушкину древнюю фамилию
и, повзрослев, всю жизнь чувствовавшего ответственность за разросшуюся
впоследствии семью.
Из отрывочных эпизодов бабушкиной жизни у меня постепенно сложил-
ся романтический образ женщины, который манил к себе, притягивал, как
магнит. И когда я стала чуть старше, в ответ на одно из её телефонных при-
глашений я попросила папу взять меня с собой. Следующим летом мы отпра-
вились к бабушке вместе, а потом я уже летала к ней сама.
Когда мы приехали к бабушке в Двин, я бросилась к ней на шею, словно мы
никогда не расставались. Поразительно, какую власть имеет над нами сила
первых детских впечатлений и голос крови! Бабушка ласково обняла меня
и окинула одобряющим взглядом. Я выросла и была очень похожа на папу,
её сына, который жил так далеко от неё. Я почувствовала, что её особое от-
ношение к папе распространяется и на меня, мои приезды к ней частично
компенсировали папино отсутствие.
В Двинском доме бабушка была центром большой семьи. С ней жили её
дочь, дочь её дочери с мужем и четырьмя детьми, а позже и с внуками. Тетин
сын жил неподалеку со своей семьей: женой и тоже четырьмя детьми. Я долго
не могла разобраться в сложной системе запутанных родственных отноше-
ний: из-за разницы в возрасте я какое-то время называла своих двоюродных
сестёр и брата тётями и дядей, а своих племянников считала кузенами.
Бабушка, в свои далеко за 80 лет, обладая твёрдостью характера и ясным
умом, дирижировала жизнью всего дома. Вставала она раньше всех и спо-
заранку готовила еду для всей семьи на весь день. Происходило это ни свет
ни заря, поэтому никто из младших детей не заставал её за этим занятием.
Остальное время дня она молчаливо наблюдала за действиями своих питом-
цев, и одного её одобрительного или осуждающего взгляда было достаточно
для наведения в доме порядка. Иногда моя тётя, будучи сама сильной жен-
щиной, не соглашалась с ней по тому или иному вопросу, но каждый раз всё
же уступала матери.
За обедом бабушка сидела во главе стола (я устраивалась сбоку, поближе
к ней). Она мало разговаривала, больше слушая других, но зато, когда та или
иная тема заинтересовывала её, она умела одной или двумя фразами обоб-
щить застольное разноголосие, часто подтверждая свою мысль народными
пословицами и поговорками, которые знала в огромном количестве на ар-
мянском, русском и азербайджанском языках,которыми свободно владели
многие в её время в Сюнике — этот исторический край объединяет и Зан-
гезур, и Карабах. Бабушка говорила на красочном зангезурском диалекте ар-
мянского языка, который поначалу я понимала с трудом (дома у нас говорили
на классическом армянском, с ереванским произношением), но постепенно я
стала понимать его лучше, и до сих пор бабушкин диалект у меня ассоцииру-
ется с ней.
Одно из самых ярких двинских воспоминаний, связанных с бабушкой, —
это процесс выпечки армянского хлеба, лаваша, который я наблюдала впер-
вые, и в котором участвовали четыре поколения женщин нашей семьи.
Рано утром бабушка замешивала тесто в алюминиевых тазиках, где оно
дозревало какое-то время в ожидании дальнейших действий в подсобной
комнате, там совершалась первая часть процедуры.
Пол комнаты был застелен чистыми простынями и устлан подушками, на
которых сидели женщины во главе с бабушкой. По очереди тесто доставалось
из таза в равных пропорциях и скатывалось в огромное количество колобков,
покрывающих пол в комнате. В это время тётина дочь, моя кузина, удалялась
в дальний угол двора, где находился тонратун, дословно — «дом тонира»1.
Внутри тонира разжигался костёр из сухого хвороста (предпочтительно —
фруктовых деревьев, для аромата), который, затухая, накалял печь докрасна.
Бабушка и тётя из подсобки перемещались к печке, в то время как моя кузина
оставалась внутри комнаты, где продолжала раскатывать оставшееся тесто
на колобки, которые, в свою очередь, её дочь то и дело подносила к тони-
ру. Рядом с ним лежали другие подносы с полотенцами, куда впоследствии
складывался готовый хлеб. Здесь бабушка раскатывала колобки на большие
овальные лепешки, а тётя одну за другой ловко подкидывала их в воздухе,
превращая в тонюсенькие, почти прозрачные огромные листы, которые она
набрасывала на большую деревянную выпуклую формочку, покрытую белой
тканью — дап2, придающую хлебу-лепешке окончательную форму и размер.
С дапа тётя с размаху нашлёпывала лепёшки на раскалённые стены тонира,
и вскоре готовый пахучий хлеб снимался металлическим прутом с крюкоо-
бразным наконечником со стенок тонира и водворялся на пустые подносы.
К середине дня они покрывались горками вкуснейших новоиспечённых ле-
пёшек, на запах которых сбегались полакомиться дети. Я в жизни никогда не
ела хлеба, вкуснее этого. Когда лепёшки остывали и высыхали, их заворачи-
вали в белоснежные полотенца и хранили в особом шкафу. В таком виде они
могли храниться долго, неделями. Стоило только вытащить сухую лепёшку
и побрызгать её водой, как она оживала и готова была к употреблению. Хотя
дети чаще любили грызть их сухими и таскали кусочки из заветного шкафа.
Процедура выпечки хлеба была трудоёмкой, поэтому его пекли редко и с
запасом. За несколько лет моих летних наездов в Двин мне посчастливилось
только пару раз наблюдать этот процесс от начала до конца.
После смерти бабушки и тёти мы переехали в Лос-Анджелес, а ко времени
моего возвращения оттуда хлеб в доме уже не пекли.
Последнее лето, проведённое с бабушкой, наверное, было самым насыщен-
ным впечатлениями. Жаль, что я не уделила ей тогда больше времени. Мне
1 Тонир — печь на открытом воздухе, под навесом, в земляном углублении/
2 Дап на оборотной стороне имеет резинку, куда вдевается кисть руки.
исполнилось тринадцать, и я находилась на грани между детством и юно-
стью: то бегала с детьми по двору, то погружалась в свои собственные роман-
тические мысли. Бабушка своим острым взглядом замечала детали этого пе-
реходного периода и то подзывала меня посидеть с ней на скамейке, гладила
меня по голове, как ребёнка, доставая из кармана шоколадную конфетку, то
рассказывала мне какой-нибудь небольшой случай из своей жизни (как тот, о
дедушке и яблоках). Возможно, она рассказала мне эту историю, потому что
мне исполнилось столько же лет, сколько и ей в том рассказе.
Бабушка была первым человеком, подарившим мне первое взрослое пла-
тье. В доме разнёсся слух о сверхмодных импортных кримпленовых сарафа-
нах, поступивших в продажу в сельском универмаге. Мои две двоюродные
племянницы были на несколько лет старше меня и считались уже девушками
на выданье, поэтому они срочно обзавелись вышеупомянутыми сарафанами.
Девушки красовались друг перед другом в обновках, одна в красном сарафа-
не, другая в синем.
Бабушка бросила на меня оценивающий взгляд и объявила, что мы с ней
вместе отправимся в магазин покупать сарафан и для меня тоже. Бабушка
славилась справедливостью характера, но у меня было достаточно красивых
детских платьев, и её поступок, думаю, объяснялся не столько желанием не
обидеть ребёнка, сколько мудро поставленным диагнозом моему возрасту. Я
была уже не ребёнком, и она это увидела первой.
В последний год своей жизни бабушка, хотя и оставалась в полном здравии,
уже редко выходила на улицу. Её шествие по деревне было своеобразным собы-
тием и, как всегда, приковывало внимание односельчан. Как в раннем детстве,
я шла рядом с ней, а люди уважительно останавливались, здороваясь с ней и
уступая дорогу. Сарафан был куплен, несмотря на мои протесты, вызванные
нежеланием вводить бабушку в траты, а также тем фактом, что даже самый
маленький сарафан из имевшихся в наличии мне был велик. Позже его пере-
шили, и я долго с любовью носила его, подгоняя по фигуре то длину подола, то
плечики. В тот день я была счастлива, впервые ощутив себя взрослой.
Вскоре после этого события мне приоткрылась тайна, впустившая меня в
мир бабушкиного наряда, который сам по себе мне казался почти живым, за-
гадочным существом — национального костюма Зангезура. Мне казалось, он
состоит из бесконечных слоёв ткани, которые, как капустные листья, окру-
жали бабушку. Мой московский чемодан был всегда полон отрезами раз-
ноцветного сатина, батиста и атласа, посылавшимися родителями в подарок
бабушке. Из них шилась её таинственная одежда. Поскольку бабушка просы-
палась очень рано, я никогда не видела, как она одевается и из чего состоит её
наряд, пока один раз мы не заболтались с детьми до рассвета. Только я успела
прилечь, как заметила, что бабушка проснулась и начала приводить себя в
порядок. Из уважения к её стыдливости, которую она сохранила до этого воз-
раста, я притворилась спящей и впервые увидела необыкновенное действие.
Одевалась она медленно, и вся процедура скорее напомнила мне торже-
ственный ритуал, почти священнодействие, нежели простое совершение
утреннего туалета современной женщины. Платье связывало её со всем тем,
что было ей близко и дорого в родном краю, с его традициями, шедшими из
глубины веков. Даже в Зангезуре к концу 70-х оставалась всего лишь неболь-
шая горсточка женщин, носивших такую одежду.
Поверх светлой батистовой нижней рубашки бабушка надела длинное, до
пят, широкое сатиновое платье тёмно-бордового цвета, которое собиралось
на талии кушаком, образовывая множество тех самых складок, не сковываю-
щих походку, не говоря уже о стильности создаваемого эффекта. Поясом слу-
жил длинный кусок красного атласа, который бабушка аккуратно, несколько
раз обернула вокруг талии, ловко заправив кончик вовнутрь.
После этого она присела на стул перед зеркалом и приступила к самой
торжественной части процедуры — причёсыванию и собиранию головного
убора. На это ушло больше времени, нежели на платье. Бабушка медленно
расчесала уже лишь слегка отдающие рыжинкой поседевшие длинные воло-
сы, заплела их в тугие тонкие косички, которые собрала вместе и закрепила
на затылке. Осторожно, почти как короной, закрыла их головным убором,
называемым, как я узнала позже, хомбой. Спереди к нему были пришиты в
ряд серебряные старинные монисты, украшающие лоб, а по бокам, как серь-
ги, закрывающие уши, висели две цепочки из круглых серебряных узорчатых
бусинок. Сверху на хомбу надевался чеканного серебра специальный обод,
крепящийся сзади крючками. Он был очень красив, состоял из многоуголь-
ных серебряных бляшек с узорчатой гравировкой. Надев хомбу, бабушка
свободно обмотала тонкий чёрный коттоновый шарф вокруг шеи (когда-то
женщины им стыдливо прикрывали рот во время разговора со старшими, а
во время весёлой болтовни с ровесниками шарф опускался, открывая бело-
зубую улыбку).
Следующей деталью бабушкиного костюма был «архлух» — своеобразное
стёганое пальто-халат, которое она надела поверх платья. Он был из синего
сатина, а манжеты и три глубоких разреза по бокам и спине оторочены бор-
довыми кантами. На манжетах тоже были неглубокие разрезы со вшитыми в
уголки серебряными бусинками. Этот удивительный верхний наряд, благо-
даря своей стёганой, проложенной внутри ватой конструкции, носился зи-
мой и летом, одинаково оберегая тело от зноя и холода. Это был обычный ко-
стюм. В свои юные годы бабушка носила архлух из бархата и платье из шёлка,
перевязывая его серебряным поясом. Эти наряды остались висеть в шкафу в
Тех Гюхе много лет назад, о них ещё помнит мой папа. Но тогда в её жизни
был праздник, рядом любимый друг, жизнь полна юных надежд, а на щеках
играл румянец. Кстати, белоснежную кожу и лёгкий румянец она сохранила
до последних дней.
В завершении наряда бабушка аккуратно булавкой прикрепила надо лбом
к хомбе тонкую чёрную шерстяную шаль, которая, как фата, по плечам и спи-
не ниспадала вниз. После этого она встала, критически оглядела себя с голо-
вы до ног в зеркале, и, оставшись довольной, вышла из комнаты.
Через несколько дней после этой сцены я вернулась в Москву, а осенью
бабушки не стало. Время было школьное, на похороны бабушки меня не взя-
ли. К тому же решили не травмировать ребёнка. В последний путь бабушку
везли большой группой родственников из Двина в Зангезур. Мой племянник,
которого я всегда считала кузеном, был среди провожающих, он мне расска-
зал о том, как бабушку торжественно одевали в последний путь её подруги,
старшие женщины Тех Гюха. Похоронили бабушку в полном облачении, с
серебряными монистами и серебряным поясом, который она уже не носи-
ла. Когда бабушку положили в гроб, женщины с любовью привели в порядок
каждую складочку её платья.
От бабушкиного костюма в семье остался только серебряный обод к хом-
бе, который она перед смертью в Двине подарила старшей правнучке, той
самой, которая вместе с ней пекла хлеб. Годы спустя, когда я приехала из
Лос-Анджелеса и собирала по родственникам фотографии для бабушкиного
альбома, увидев моё трепетное отношение к памяти бабушки, она вместе с
фотографией передала мне этот обод. Объяснила это тем, что у неё три доче-
ри, и она не сможет среди них выбрать, кому передать бабушкину реликвию.
«Ты была самой младшей, любимой бабушкиной внучкой, — сказала она, — к
тому же у тебя одна дочь, и ты носишь бабушкину фамилию».
В память о бабушке сохранились в семьях наших близких родственников
именные ковры, сотканные ею собственноручно давным-давно для каждого
из детей и старших внуков. Ко времени моего рождения она уже не ткала
ковров, поэтому процесс их изготовления я не видела, но зато в Москве на
даче у нас было одно из этих необычайно красивых творений, украшенное
армянским орнаментом, в который по краям ковра буквами армянского ал-
фавита был вплетен текст: «В дар моему сыну Дмитрию Лалабекяну». Этот
вид ковров в Армении называют «карпетами», а в Зангезуре — «ямани», он
не пушистый, но плотно вытканный из шерстяной пряжи и по фактуре напо-
минал грубый гобелен. Как я узнала позже из папиных рассказов, пряжу для
карпетов бабушка красила сама растительными красками.
К сожалению, этот ковёр у нас конфисковали на московской таможне пе-
ред эмиграцией, объяснив это тем, что он представляет собой большую ху-
дожественно-историческую ценность. На наш вопрос, что они собираются с
ним делать, таможенники ответили, что отправят его в музей Востока. Надо
ли говорить, что в самолёте мы не могли сдержать слёз, — слишком дорога
была нам эта частица памяти о бабушке…
Я простилась с бабушкой гораздо позже, много лет спустя. Когда моему
папе исполнилось в Лос-Анджелесе 85 лет, он попросил мою сестру и меня
поехать с ним в Зангезур, куда я собиралась уже несколько лет, но каждый
раз по той или иной причине поездка откладывалась.
Мы отправились в путешествие большой группой: я, папа, мама, моя се-
стра с двумя детьми, зятем и внуком сестры. В Ереване к нам присоединились
и другие родственники: двоюродные сёстры, их дети (бабушкины правнуки)
и родственники из Двина. Все двадцать человек разместились в микроавто-
бусе, и мы отправились в Зангезур. Дорога оказалась длинной. Ехали шесть
часов, пару раз останавливаясь. Атмосфера в автобусе была весёлой и ожив-
лённой. Я, обычно разговорчивая, на сей раз отмалчивалась, прислушиваясь
к разговорам родственников и наблюдая виды из окна. Там один за другим
сменялись горные армянские пейзажи — то зелёные, цветущие, то суровые
и сдержанные. Никогда ещё я не заезжала так далеко вглубь Армении. По
мере приближения к Зангезуру пейзажи начали приобретать необыкновен-
но яркие оттенки зелёного цвета — от ярко-салатового до изумрудного, усы-
панного множественными яркими точками полевых цветов: красных маков,
сиреневых колокольчиков, белых ромашек. Когда проехали скульптурный
монумент, пограничную отметку Зангезурской земли, у меня неожиданно
из глаз хлынули слёзы, которых, я надеюсь, никто не заметил. Вскорости
миновали живописный Горис, столицу Зангезура, построенный по проекту
немецкого архитектора, и, наконец, доехали до Тех Гюха, точнее, до нового
Тех Гюха, где похоронена бабушка, и сразу же отправились на её могилу. Я
положила на неё букетик полевых цветов, которые нарвала неподалеку. Все
надолго замолчали, каждый думал о своём.
Окружённая волшебной красотой своей земли, здесь покоилась моя ба-
бушка, рядом с дедом, чей гроб перенесли сюда из старой деревни. Теперь они
были, наконец, вместе, бабушка и дедушка, которого я никогда не знала. Я
ушла оттуда последней. Оставшись одна, подошла к бабушкиному памятни-
ку и прикоснулась к нему губами: «До свидания, бабушка…».
Новый Тех Гюх от старого отделяет ущелье, которое когда-то люди перехо-
дили пешком. Казалось, оно разграничивает две деревни во времени, отделяя
двадцать первый век от всех предыдущих столетий, со всем тем, что в них
осталось. Дом, в котором родился папа, уже заброшенное здание старой шко-
лы, ещё стояли на вершине холма напротив, в старом Тех Гюхе. Склон этого
холма был изрезан множеством каменных пещер, где, по рассказам папы, не-
когда жили древние зангезурцы — наши предки…
А потом все родственники собрались в доме одной из дочерей моей тёти,
оставшейся в Зангезуре. Во главе стола, за которым собралась всего лишь
часть нашей большой семьи; с одной стороны сидел мой папа, с другой —
две мои зангезурские сёстры. Пожилые женщины, с высокими скулами и
обветренными лицами, отдалённо напоминающими бабушкино и моё соб-
ственное лицо. Они сидели рядом, стройные, с гордой осанкой зангезурских
женщин, переживших на своём веку много бед и ещё — совсем недавно —
Карабахскую войну. Сейчас они смеялись, радуясь тому, что мы собрались
все вместе…