| ***
Это февральский Ростов. Это Кафка.
Серое мутное жидкое небо.
Город бессилен, контакт оборвался
оста и веста, и севера с югом.
Мерзко, но цельно зияет подсказка
в грязных бинтах ноздреватого снега:
всё завершится сведённым балансом –
жадность и страх уничтожат друг друга.
Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.
Под сапогом мостовая в движенье
кобры шипучей. Портовые краны
кромку заката изрезали в раны.
Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько
не нарушает закон притяженья.
Можно об этом поспорить с Ньютоном
запанибродским этаким тоном.
Почерк врача неразборчив – подделай
всё, от анамнеза до эпикриза:
может, дозиметры и не зашкалят,
только повсюду – приметы распада.
Выпить цикуту? Уйти в декаденты?
В партию «Яблоко?» В творческий кризис?
Я ухожу – я нашла, что искала –
в сказочный город под коркой граната.
***
Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,
сами – волны, опаловы, пеги, черны,
и невинны… Их суть - из бесчисленных опций -
там, где стелются овцы – нам не до войны.
Где в зените акации отяжелели
знойным маревом, и опоили июнь,
воздух гуще, и овцы плывут еле-еле
по летейским волнам, и неслышно поют,
в серебре встань–травы, в сонмах ласковых духов,
с детским сонным доверьем левкои звенят,
отголоски беды не касаются слуха
и не тронут тринадцатидневных ягнят.
Над равнинной рекой – к водопою – склониться
и протечь вдоль неё чуть повыше – туда,
где не так безнадёжно чернеет вода
и ещё пробивается свет сквозь ресницы…
***
Бог есть! – а значит, всё позволено,
пусть даже неугодно кесарю,
запрет – в тебе, дели на ноль его
в геометрической прогрессии,
уже задела ссылку стрелочкой -
теперь терпи, пока загрузится
и разродится, и раскается,
отформатируй по возможности
весь диск. Дрожать над каждой мелочью?
Всё, что держало – да, разрушено,
пугает разве апокалипсис,
всё остальное – просто сложности.
А что осталось – то и значимо.
«Майнай!» - махни рукой крылатому,
спустившись, улыбнись бескрылому,
за безупречную сознательность.
Будь я китайским иероглифом,
я это так изобразила бы:
мир рассыпается на атомы
и разъезжается на роликах.
***
Они не знают зеркал.
Их отраженье – полёт.
На волглых пролежнях скал
небесной манны склюёт -
и вновь вольна и легка,
что в ней? - всего ничего.
От сильных мира сего -
к счастливым мира сего.
***
Этот город накроет волной.
Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –
перед вольной летящей стеной
побледневшие нервные гномы?
Наши статуи, парки, дворцы,
балюстрады и автомобили…
И коня-то уже под уздцы
не удержим. Давно позабыли,
как вставать на защиту страны,
усмирять и врага, и стихию,
наши мысли больны и странны –
графоманской строкой на стихире.
Бедный город, как в грязных бинтах,
в липком рыхлом подтаявшем снеге,
протекающем в тонких местах…
По такому ль надменный Онегин
возвращался домой из гостей?
Разве столько отчаянья в чае
ежеутреннем – было в начале?
На глазах изумлённых детей
под дурацкий закадровый смех
проворонили землю, разини.
Жаль, когда-то подумать за всех
не успел Доменико Трезини.
Охта-центры, спустившись с высот,
ищут новый оффшор торопливо,
и уже нас ничто не спасёт –
даже дамба в Финском заливе,
слишком поздно. Очнувшись от сна,
прозревает последний тупица –
раз в столетье приходит волна,
от которой нельзя откупиться.
Я молчу. Я молчу и молюсь.
Я молчу, и молюсь, и надеюсь.
Но уже обживает моллюск
день Помпеи в последнем музее,
но уже доедает слизняк
чистотел вдоль железной дороги…
Да, сейчас у меня депрессняк,
так что ты меня лучше не трогай.
Да помилует праведный суд
соль и суть его нежной психеи.
Этот город, пожалуй, спасут.
Только мы - всё равно не успеем.
УТКИ
…отражая, нести молчаливый
невербальный утиный восторг,
осознанье прилива, отлива,
томный запад и нежный восток
узнавая, тянуться над морем
на уютных послушных волнах,
по транзитной ликующей флоре
различая места, времена
года, века, сличать очертанья
берегов с джи-пи-эсом в крови,
пренатально и перинатально
чуять древнее эхо любви…
их немыслимый дар –
возвращаться
на знакомые с детства моря.
…вот теперь начинается счастье -
приготовься и сразу ныряй!
Там, наверное, пахнет озоном,
дышат свежестью поры земли.
…Ничего, кроме сердца и зова,
пары крыльев и тысячи ли…
***
Что ни осень – болдинская. В тучах
что-то стонет, просится наружу,
в слово. Я каштана шар колючий
расколю – но тайны не нарушу,
унесу в руке… И полнолуний
непочатый край – в свою воронку
тянет море, мысли, слёзы, струны,
врёт альтернативно-благородно,
вынимает душу графоманью
и творит фальшивого кумира…
привожу в порядок мирозданье
в меру сил и смелости. И с миром
засыпаю. Но ему не спится,
мир вершит свою слепую волю,
кормит птиц с руки духовной пищей,
а меня духовным алкоголем
спаивает – за упрямство, дикость
и за аморальные издержки.
…Сапоги облезли, прохудились,
ни дождя, ни критики не держат.
Сквозь плотину ручейком – привычка
расколоть каштан, поймать на спуске.
Веселит народ косноязычно
надпись «тише едешь – меньше русский»
на капоте. Но спешить? По хляби,
по листве, которой надышаться
невозможно. Золотой октябрь
с варварскою роскошью ветшает.
Человек, зомбированный степью –
застегну на молнии все чакры –
холодно. Восточный ветер треплет
обещанья чад и домочадцев.
Ты в аптеку? Принеси мне яду!
Надо же к зиме готовить душу.
Лягушачья кожа авокадо
и хрустальный вкус китайской груши –
до весны дотянем. Лёд облезлый,
злобная метель в пустых аллеях…
Мало не покажется им, если
ты ко мне глобально потеплеешь.
***
Я из тех, кому нужен – храм,
я – строитель его и жрец –
пусть из скромных – но свет играл
на сетчатке – и я в игре:
улетающее – схватить,
так и льнущее – отшвырнуть,
презирающего – простить,
мерить звуками глубину,
консервировать свет в слова –
это мой основной инстинкт,
это птичьи мои права -
сквозь неправду и страх – расти.
***
У фотографий не в меру счастливые лица -
я и не вспомню – с чего было так веселиться?
В юности радость – как радуга, горе - безмерно,
я бы не вынесла это сегодня, наверно,
не измельчали, - но в целом и не поумнели,
разве что дух успокоился в тающем теле.
Глаз машинально разыщет хоть что-то живое –
чахлый цветок традесканции за занавеской,
вечером в пятницу кажется – времени вечность,
но воскресенье на чистую воду выводит,
чувство вины - нехороший, трусливый советчик.
Теоретически вечной любви не бывает –
только практически я разлюбить не успею
воздух, оттенки его, кружева, переходы,
блики, следы на воде, перепады погоды,
сказочный арочный мост из гранёного камня,
чья красота столь невинно плывёт над веками.
***
Модем зарницы мечет. Тень от люстры
танцует странный танец потолочный.
Мой дом непрочный - не настолько, чтобы
не сохранить инерцию покоя –
опять дрожит невнятицей, строкою
несбыточной – до белизны, до хруста.
Взрывают храмы, подземелья роют –
нестройный клин, несмелый иероглиф
приносит весть – пути исповедимы
у ветра, у орла, у дев… Однако
ничто не предвещало снова зиму -
лишь лебединый почерк Пастернака.
Мне кофе. Больше чашку, эта слишком
мала. Я буду жить, не напрягаясь.
Носков махровых полосатых роскошь
впущу в мой мир, и плюшевого мишку.
Вас не впущу. Смолчу, переморгаю,
не доверяя матери-природе.
***
Функция этих балконов –
беречь старину,
смысла иного в них нет,
да они и не ропщут.
Так налетевшему ветру
былинку – струну
не отдаёт
в пух и прах разорённая роща,
так остаются на память
слова без корней,
только из суффиксов
с ролью утраченной неги,
так исчезают просветы вверху,
в глубине,
непроницаемо плотной
до первого снега.
Точку поставить – успеется.
Точка ловка,
зла и конечна –
щелчок на замке сундука,
выстрел контрольный –
растаю, сверну лепестки,
просто исчезну в рассвете
к исходу строки.
***
Я – то, что слепит парикмахер
с его критерием «красиво»,
я - то, что думает философ
и то, что скажет телевизор,
с патриотическим размахом
жжот диктор – что твоя крапива,
и доктор задаёт вопросы
и пульс считает с важным видом.
Чума на оба ваши сайта.
Трезвею. За окном светает.
Как пахарь, битва отдыхает,
аптека на углу закрыта.
Угрюмый дворник из горсада
сказал незначащую фразу,
и я его узнала сразу –
японский Фауст Ёсихиде.
Так дышат углекислым газом,
так совершают харакири,
так окончательно и сразу
выводят – дважды два четыре,
когда кончается кассета –
и нервно щуришься от света…
***
Утешься, без эмоций.
Что ж, лучше не бывает.
Волна придёт и смоет,
и камни обкатает
китайским крепким чаем
с мелиссой, с мятой, с мёдом.
А человек для счастья –
как рыба для полёта
Хотел сказать красиво –
а вышло гениально,
но ты ж неприхотливый,
тебя не баловали.
Тут каждый лбом о стену
себе на радость бьётся.
Он знает себе цену.
Она не продаётся.
Как нитка за иголкой,
как драка за обмолвкой,
по зеркалу дороги –
в калейдоскоп заката.
С кем изменяет память?
Утешься пустяками.
Ты помнишь слишком много.
И так трещит башка-то.
***
Кишка Фейсбука стала мне тонка,
вот-вот порвётся этот хлипкий пост
от нежности, от ярости, от звёзд…
Так мало говорю, и всё с рывка,
но вилкой чай мешать – гонять чертей.
Весна, цыгане шубы продают,
уже тошнит от всяких новостей,
от честных – тоже. Выхожу к ручью,
топограф – он что видит, то поёт,
не брезгует ничем, рисуя план.
Я выдам свой невольный перевод
волны, и в ней створожится туман.
Не загоняйте человека в Гугл!
Бывалый конь вдоль выжженной стерни,
младенчество травы на берегу…
Но сломанной воды не починить.
***
Ключ легко повернулся в замке.
Хризантемы кивнули – пока.
Надо в мир выходить налегке.
Как я выгляжу? В общем, никак.
Дух – невидим, а тело – невечно
и неважно. Дышало бы, шло.
Рыжий пух облетевших соцветий -
это необходимое зло,
значит, нам его не обойти.
Слишком долго стоим на мели.
Не заплакать - рецепт травести.
Облетают пятёрки, нули,
юбилеи, кончается лето,
не обманешь свою колею.
Я пошла бы с тобой на край света –
только мы ведь уже на краю
Начинается гамбургский счёт,
и теряешь с реальностью связь,
с этим миром, что вечно течёт,
изменяется, ропщет Save us…..
Там бы ты - пастушком со свирелью,
там бы я – пышнотелой красой…
…Даже рельсы не так параллельны,
как хотелось ….. Храни это всё,
сохрани – как росу и траву,
как плотву на речной быстрине -
серебрится река наяву,
разметались ромашки во сне.
Дай бог памяти зла не упомнить,
незабудками детство взошло,
убирает колючки шиповник
и ложится трамвай на крыло.
ЕВА
Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные пряди
и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,
он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя
создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,
повторить… Мы - не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?
Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,
не твердили имён и не ведали слова счастливый,
ничего не боялись – в раю не бывает опасно.
Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…
Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,
лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.
Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели –
а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.
Но закончилось детство – обоим вручили повестку -
и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться….
Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…
|