Ольга Андреева

Это февральский Ростов. Это Кафка.

Серое мутное жидкое небо.

Город бессилен, контакт оборвался

оста и веста, и севера с югом.

Мерзко, но цельно зияет подсказка

в грязных бинтах ноздреватого снега:

всё завершится сведённым балансом –

жадность и страх уничтожат друг друга.

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.

Под сапогом мостовая в движенье

кобры шипучей. Портовые краны

кромку заката изрезали в раны.

Тот, кто взошёл на Голгофу – нисколько

не нарушает закон притяженья.

Можно об этом поспорить с Ньютоном

запанибродским этаким тоном.

Почерк врача неразборчив – подделай

всё, от анамнеза до эпикриза:

может, дозиметры и не зашкалят,

только повсюду – приметы распада.

Выпить цикуту? Уйти в декаденты?

В партию «Яблоко?» В творческий кризис?

Я ухожу – я нашла, что искала –

в сказочный город под коркой граната.

***

Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,

сами – волны, опаловы, пеги, черны,

и невинны… Их суть - из бесчисленных опций -

там, где стелются овцы – нам не до войны.

Где в зените акации отяжелели

знойным маревом, и опоили июнь,

воздух гуще, и овцы плывут еле-еле

по летейским волнам, и неслышно поют,

в серебре встань–травы, в сонмах ласковых духов,

с детским сонным доверьем левкои звенят,

отголоски беды не касаются слуха

и не тронут тринадцатидневных ягнят.

Над равнинной рекой – к водопою – склониться

и протечь вдоль неё чуть повыше – туда,

где не так безнадёжно чернеет вода

и ещё пробивается свет сквозь ресницы…

***

Бог есть! – а значит, всё позволено,

пусть даже неугодно кесарю,

запрет – в тебе, дели на ноль его

в геометрической прогрессии,

уже задела ссылку стрелочкой -

теперь терпи, пока загрузится

и  разродится,  и раскается,

отформатируй по возможности

весь диск. Дрожать над каждой мелочью?

Всё, что держало – да, разрушено,

пугает разве апокалипсис,

всё остальное – просто сложности.

А что осталось – то и значимо.

«Майнай!» - махни рукой крылатому,

спустившись, улыбнись бескрылому,

за безупречную сознательность.

Будь я китайским иероглифом,

я это так изобразила бы:

мир рассыпается на атомы

и разъезжается на роликах.

***

Они не знают зеркал.

Их отраженье – полёт.

На волглых пролежнях скал

небесной манны склюёт -

и вновь вольна и легка,

что в ней? - всего ничего.

От сильных мира сего -

к счастливым мира сего.

***

Этот город накроет волной.

Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы –

перед вольной летящей стеной

побледневшие нервные гномы?

Наши статуи, парки, дворцы,

балюстрады и автомобили…

И коня-то уже под уздцы

не удержим. Давно позабыли,

как вставать на защиту страны,

усмирять и врага, и стихию,

наши мысли больны и странны –

графоманской строкой на стихире.

Бедный город, как в грязных бинтах,

в липком рыхлом подтаявшем снеге,

протекающем в тонких местах…

По такому ль надменный Онегин

возвращался домой из гостей?

Разве столько отчаянья в чае

ежеутреннем – было в начале?

На глазах изумлённых детей

под дурацкий закадровый смех

проворонили землю, разини.

Жаль, когда-то подумать за всех

не успел Доменико Трезини.

Охта-центры, спустившись с высот,

ищут новый оффшор торопливо,

и уже нас ничто не спасёт –

даже дамба в Финском заливе,

слишком поздно. Очнувшись от сна,

прозревает последний тупица –

раз в столетье приходит волна,

от которой нельзя откупиться.

Я молчу. Я молчу и молюсь.

Я молчу, и молюсь, и надеюсь.

Но уже обживает моллюск

день Помпеи в последнем музее,

но уже доедает слизняк

чистотел вдоль железной дороги…

Да, сейчас у меня депрессняк,

так что ты меня лучше не трогай.

Да помилует праведный суд

соль и суть его нежной психеи.

Этот город, пожалуй, спасут.

Только мы - всё равно не успеем.

УТКИ

…отражая, нести молчаливый

невербальный утиный восторг,

осознанье прилива, отлива,

томный запад и нежный восток

узнавая, тянуться над морем

на уютных послушных волнах,

по транзитной ликующей флоре

различая места, времена

года, века, сличать очертанья

берегов с джи-пи-эсом в крови,

пренатально и перинатально

чуять  древнее эхо любви…

их немыслимый дар –

возвращаться

на знакомые с детства моря.

…вот теперь начинается счастье -

приготовься и сразу ныряй!

Там, наверное, пахнет озоном,

дышат свежестью поры земли.

…Ничего, кроме сердца и зова,

пары крыльев и тысячи ли…

***

Что ни осень – болдинская. В тучах
что-то стонет, просится наружу, 
в слово. Я каштана шар колючий
расколю – но тайны не нарушу,
унесу в руке… И полнолуний
непочатый край – в свою воронку
тянет море, мысли, слёзы, струны,
врёт альтернативно-благородно,
вынимает душу графоманью
и творит фальшивого кумира…
привожу в порядок мирозданье
в меру сил и смелости. И с миром
засыпаю. Но ему не спится,
мир  вершит свою слепую волю,
кормит птиц с руки духовной пищей,
а меня духовным алкоголем
спаивает – за упрямство, дикость
и за аморальные издержки.
…Сапоги облезли, прохудились,
ни дождя, ни критики не держат.
Сквозь плотину ручейком – привычка
расколоть каштан, поймать на спуске.
Веселит народ косноязычно 
надпись «тише едешь – меньше русский»
на капоте. Но спешить? По хляби,
по листве, которой надышаться
невозможно. Золотой октябрь
с варварскою роскошью ветшает.
Человек, зомбированный степью –
застегну на молнии все чакры – 
холодно. Восточный ветер треплет
обещанья чад и домочадцев.
Ты в аптеку? Принеси мне яду!
Надо же к зиме готовить душу.
Лягушачья кожа авокадо
и хрустальный вкус китайской груши – 
до весны дотянем. Лёд облезлый,
злобная метель в пустых аллеях…
Мало не покажется им, если
ты ко мне глобально потеплеешь. 

***

Я из тех, кому нужен – храм,

я – строитель его и жрец –

пусть из скромных – но свет играл

на сетчатке – и я в игре:

улетающее – схватить,

так и льнущее – отшвырнуть,

презирающего – простить,

мерить звуками глубину,

консервировать свет в слова –

это мой основной инстинкт,

это птичьи мои права -

сквозь неправду и страх – расти.

***

У фотографий не в меру счастливые лица -

я и не вспомню – с чего было так веселиться?

В юности радость – как радуга, горе - безмерно,

я бы не вынесла это сегодня, наверно,

не измельчали, - но в целом и не  поумнели,

разве что дух успокоился в тающем теле.

Глаз машинально разыщет хоть что-то живое –

чахлый цветок  традесканции за занавеской,

вечером в пятницу кажется – времени вечность,

но воскресенье на чистую воду выводит,

чувство вины - нехороший, трусливый советчик.

Теоретически вечной любви не бывает –

только практически я разлюбить не успею

воздух, оттенки его, кружева, переходы,

блики, следы на воде, перепады погоды,

сказочный арочный мост из гранёного камня,

чья красота столь невинно плывёт над веками.

***

Модем зарницы мечет. Тень от люстры

танцует странный танец потолочный.

Мой дом непрочный - не настолько, чтобы

не сохранить инерцию покоя –

опять дрожит невнятицей, строкою

несбыточной – до белизны, до хруста.

Взрывают храмы, подземелья роют –

нестройный клин, несмелый иероглиф

приносит весть – пути исповедимы

у ветра, у орла, у дев… Однако

ничто не предвещало снова зиму -

лишь лебединый почерк Пастернака.

Мне кофе. Больше чашку, эта слишком

мала. Я буду жить, не напрягаясь.

Носков махровых полосатых роскошь

впущу в мой мир, и плюшевого мишку.

Вас не впущу. Смолчу, переморгаю,

не доверяя матери-природе.

***

Функция этих балконов –

беречь старину,

смысла иного в них нет,

да они и не ропщут.

Так налетевшему ветру

былинку – струну

не отдаёт

в пух и прах разорённая роща,

так остаются на память

 слова без корней,

только из суффиксов

с ролью утраченной неги,

так исчезают просветы вверху,

в глубине,

непроницаемо плотной

до первого снега.

Точку поставить – успеется.

Точка ловка,

зла и конечна –

щелчок на замке сундука,

выстрел контрольный –

растаю, сверну лепестки,

просто исчезну в рассвете

к исходу строки.

***

Я – то, что слепит парикмахер

с его критерием «красиво»,

я - то, что думает философ

и то, что скажет телевизор,

с патриотическим размахом

жжот диктор – что твоя крапива,

и доктор задаёт вопросы

и пульс считает с важным видом.

Чума на оба ваши сайта.

Трезвею. За окном светает.

Как пахарь, битва отдыхает,

аптека на углу закрыта.

Угрюмый дворник из горсада

сказал незначащую фразу,

и я его узнала сразу –

японский Фауст Ёсихиде.

Так дышат углекислым газом,

так совершают харакири,

так окончательно и сразу

выводят – дважды два четыре,

когда кончается кассета –

и нервно щуришься от света…

***

Утешься, без эмоций.

Что ж, лучше не бывает.

Волна придёт и смоет,

и камни обкатает

китайским крепким чаем

с мелиссой, с мятой, с мёдом.

А человек для счастья –

как рыба для полёта

Хотел сказать красиво –

а вышло гениально,

но ты ж неприхотливый,

тебя не баловали.

Тут каждый лбом о стену

себе на радость бьётся.

Он знает себе цену.

Она не продаётся.

Как нитка за иголкой,

как драка за обмолвкой,

по зеркалу дороги –

в калейдоскоп заката.

С кем изменяет память?

Утешься пустяками.

Ты помнишь слишком много.

И так трещит башка-то.

***

Кишка Фейсбука стала мне тонка,

вот-вот порвётся этот хлипкий пост

от нежности, от ярости, от звёзд…

Так мало говорю, и всё с рывка,

но вилкой чай мешать – гонять чертей.

Весна, цыгане шубы продают,

уже тошнит от всяких новостей,

от честных – тоже. Выхожу к ручью,

топограф – он что видит, то поёт,

не брезгует ничем, рисуя план.

Я выдам свой невольный перевод

волны, и в ней створожится туман.

Не загоняйте человека в Гугл!

Бывалый конь вдоль выжженной стерни,

младенчество травы на берегу…

Но сломанной воды не починить.

***

Ключ легко повернулся в замке.

Хризантемы кивнули – пока.

Надо в мир выходить налегке.

Как я выгляжу? В общем, никак.

Дух – невидим, а тело – невечно

и неважно. Дышало бы, шло.

Рыжий пух облетевших соцветий -

это необходимое зло,

значит, нам его не обойти.

Слишком долго стоим на мели.

Не заплакать - рецепт травести.

Облетают  пятёрки, нули,

юбилеи, кончается лето,

не обманешь свою колею.

Я пошла бы с тобой на край света –

только мы ведь уже на краю

Начинается гамбургский счёт,

и теряешь с реальностью связь,

с этим миром, что вечно течёт,

изменяется, ропщет Save us…..

Там бы ты - пастушком со свирелью,

там бы я – пышнотелой красой…

…Даже рельсы не так параллельны,

как хотелось ….. Храни это всё,

сохрани – как росу и траву,

как плотву на речной быстрине -

серебрится река наяву,

разметались ромашки во сне.

Дай бог памяти зла не упомнить,

незабудками детство взошло,

убирает колючки шиповник

и ложится трамвай на крыло.

ЕВА

Всех и дел-то в раю,  что расчёсывать длинные пряди

и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,

 он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя

создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,

повторить…  Мы - не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?

Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,

не твердили имён и не ведали слова счастливый,

ничего не боялись – в раю не бывает опасно.

Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…

Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,

лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.

Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.

Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,

наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,

огород городить и рассаду сажать не умели –

а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.

Но закончилось детство – обоим вручили повестку -

и  с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.

Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.

Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?

Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться….

Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.

Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.

Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…