|
КОТ
В глазах увязли щелки, как мушки в янтаре.
Я знаю, зверь под кожей упругий сумрак прячет -
Короткошерстый звук игры на серебре.
Неравномерно бьется наперсточное сердце,
И вздрагивают мышцы бегущего во сне.
Когда же кот не спит - он словно в тайну дверца,
И взгляд его широк, и янтари красней.
Стучит теперь во мне - напёрсточное сердце,
А память словно сон - все глубже, все тесней.
ПОСТМОДЕРН
Зелёное, зелёное, земное -
останется на взлетной полосе
в холодной отрезвляющей росе.
Потом полет сквозь тихий перезвон,
и в ноздри бьет пронзительный озон.
И ты паришь в далёких небесах,
а мир лежит в строительных лесах.
Все это позади. Внизу. Во тьме.
Теперь иное: "... не рыдай по мне".
...
Покоится созвездие родное,
рычащее, огромное, ручное.
Да, это лев! И рыбы две. На дне -
оранжевое солнце разливное.
В пронзительных и пристальных лучах
Рак, Лебедь, Бык, Стрелец и Волопас,
Медведица с детёнышем, и Дева...
Покачивая сына на Весах
смотрю в иллюминатор.
Неумело
ты поднимаешься в дюралевой броне
туда, где Млечный путь лежит на дне
небесном,
и Козерог с русалочьим хвостом,
и Водолей
с огромным решетом.
Всё непонятно.
Но зачем тебе задумываться.
Тишиной объят
ты только выдох божий,
божий брат.
Отныне мир твой здесь, на этом небе,
где всякий жив, беспечен и богат.
...
Когда ляжешь лицом в смерть.
(Это надо ещё суметь).
Опрокинется свод голубой
над тобой.
И откроется старый свод
золотых небесных высот.
Там лилии белы и холодны.
И вечный мир, в котором нет войны.
И голуби, и чистые пруды,
и голубой орел с руки клюёт,
и белый вол на цыпочках идет,
и эскимосский маленький тюлень
с глазами ясными, как божий день.
АННЕ ПОЛИТКОВСКОЙ
1.
…одни
прозрачные, как радость, дни…
Ты прикасаешься собою...
Но тканью черною покроют
все, что вокруг. И под рукой
вдруг твердый ощутишь покой.
Когда глаза закроют – трогай,
и пробуй смысл – на новый вкус.
И, может быть, твой ангел добрый
не повторит жизнь наизусть…
2.
Когда усталая страна
мне посвящает
строчки в прессе,
я понимаю,
что должна
петь классно песни,
словно Пресли.
Но я устала
так же точно,
как эти рощи
и поля.
И строчки в прессе,
это точно,
хоть про меня –
не для меня.
А для меня –
те журавли,
что, пролетая
горним краем,
кричат:
«Тебя мы зна…
мы зна...
Мы знаем.
Лети за на…
3.
Лифт – что гроб раздвижной.
Небо сдвинулось влево.
В лифте, точно в гробу,
я лежу неумело.
А жила, как в глуши,
в этом городе смерти,
где спешат навсегда
постаревшие дети
вдоль Страстного бульвара…
Мимо площади Старой…
С поворотом от «лево» -
к повороту до «право».
***
ЕЩЁ ПОКА ЛЮБЛЮ
1.
Я с тобой была такой,
что ты меня не замечал.
Я могла быть моделью художника:
Афродитой, восставшей из пены.
Жанной Д’Арк, взошедшей на костер.
Ты же был со мной тем, кто близко.
Только рядом. Никогда вместе.
…ты сводил меня с ума взглядом…
…ты слагал – не для меня – песни…
Но когда я уходила в себя –
ты себе не находил места.
И тогда ты приходил в храм.
2.
Я стояла в храме том, когда шла месса.
Тогда небо над костелом билось низко,
словно стая взлетевших сизарей.
И ты спрашивал испуганно: "Где же,
где мне ждать тебя? У чьих ты дверей?".
…Я могла быть где угодно –
где Петр ключ хранил от райских ворот,
или там, где вообще нет запретов.
Ты меня не окликай теперь.
Не надо.
Среди всех тебя не отличаю.
Когда я в облаках витаю.
Когда в небе свободно парю.
Я тебя почти не вспоминаю.
3.
Я тебя теперь все реже
люблю.
***
СВЕТИТ ВЕЧНОЕ СОЛНЫШКО
Если хочешь, покину
свой растерянный дом.
Стану уличной музыкой
где-нибудь в Эстергом.
Если хочешь я стану
жальче шепота струн
гитариста на паперти
городочка Oум.
Промолчит город вечером.
Промолчу я в ночи.
Ты, как Ванька доверчивый,
что сидишь на печи?
Я как косточка щучья
у тебя в рукаве –
что ты скажешь, нечаянный,
на внезапной заре
просыпаясь от пения
птицерыбы в окне?
Или вовсе не помнишь,
что легка на подъем,
словно камень, врезаюсь,
в голубой окоем,
и, как яростным ливнем,
прошиваю года...
Я забила на прошлое.
И не знаю стыда.
Светит вечное солнышко
Просто так, в никуда.
Пахнет облако яблоком,
как живая вода.
***
УТРЕННИЙ РОЖОК
1.
Три слова знаю.
Дух.
Сын.
Свят.
Кем стал Отец,
за что распят,
не расскажу.
2.
Смраден пасхальный недуг огневой.
Кто-нибудь, Отче, побыл бы со мной.
Сможешь, кричи. А не можешь, смолчи.
Остры персты кто с моленьем: «Прочти» -
в сердце вонзил? Кто наметил мой путь
прямо туда, где на звездных ключах
Матери Божьей искрящийся прах
вмиг обернулся живою водой?
Сын и Отец да пребудут со мной.
Ливень сорвался, очаг загасив.
Нет больше смерти? Нет больше сил
свет принимая, твердить до зари:
«Только голубка и фонари»….
Поздний рассвет над моей головой
страшен, как матовый блеск восковой.
3.
Бог его знает, черт его знает,
кто между нами под нимбом витает.
Бог в небесах, как и я, одинок…
В высях летает, уже не дыша,
чья заболевшая небом душа?
То было ночью, когда не спалось.
Дождь барабанил и пенье неслось
из поднебесья, в котором тужили,
сны кочергою в печи ворошили.
Громко дудел предрассветный рожок.
Гнись до земли и молись, мой сынок,
чтобы меня разбудил не будильник -
вспомненный твой золотой голосок.
То ли лукавство, то ли беда.
Эта бессонница - не навсегда?
Это безумие тайной надежды,
что попаду неизбежно туда,
где прикрывают усталые вежды
незасыпающие города.
***
ГЛИНА ЧЕЛОВЕЧЬЯ
Как хороши, как свежи были розы
И. Мятлев, И.Тургенев, И. Северянин
Может быть, ты даже не услышишь.
Не рифмую. Падая, скольжу
и себя по голубому полю
за руку, как девочку, вожу.
Говорит она – а кто там дышит...
Спрашивает так, как будто слышит,
что себе сама наворожу.
Я запуталась в ужасных пониманьях,
и, скорбя по ближним и по дальним,
я чему в себе, как раб, служу?
Это сон такой – вчера ты умер,
а сегодня мимо пронесли
в гвоздиками схваченном велюре
гроб, в котором – видишь? – нет души.
... Как же были розы хороши!
Но ладошки шелестят бумажно,
что кладбищенские нищие цветы.
В детстве женщины наивны и отважны,
а потом дрочат карандаши.
Пощади. Я слов уже не помню.
Грошик дай! Про небо напиши.
Суверенны наши дни и ночи,
Не дыши в затылок, не души
всхлипом нервным. Я не виновата,
что в тебе уже не вижу брата,
но врага. Что ж горе горевать…
Вспомнила: ты постелил кровать,
чтобы сладко было и комфортно
в геометрии пуховиков и бреда –
даже не пытаюсь срифмовать!
Но когда меня задели гробом –
гроб несущие чужие мужики,
вслух подумала:
– наверно, было б сладко,
сразу прямо к Господу попасть!
Для кого-то вырытую пасть (экскаватором),
вдруг ощутить всем телом зрелой женщины,
по-детски неумелым...
Так неловко мне соединять
смыслы и отчаянье надежды –
с прямотой убойного невежды,
что послал меня на *уй и дальше,
рыжесть черной ямы приминать.
Глина, глина, глина человечья...
Замысел абсурден. Тема вечна.
Бесконечна солнечная сыпь
на могилах и на бледном лике –
так ветрянки поцелуи дики
на прекрасной шелковой щеке.
Все вокруг знакомцы, но не те,
кто б меня поднял и брудершафтно
высосал могильный страшный ров,
объяснив: она не виновата, девочка,
с которой был готов...
Я в тебе не разглядела брата.
А увидела лишь проседи тоску.
Как глухарь, долдоня на току,
ты добавил, холодом слезясь:
– Если будешь плакать втихомолку,
если гроб закроют плотно крышкой,
станут твои ночи хороши.
Будешь самой сладкою малышкой,
у которой вовсе нет души.
P.S.
– Почеши, – ответила, – под мышкой.
Очень чешется, будь поцем*, почеши.
|