За старинными амбарами
Поздно ночью не ходи, –
Мертвяки там ходят парами,
Самый древний впереди
Ф.Сологуб
Печальное известие, как всегда бывает, пришло неожиданно: прабабка Алексея Рузанова по материнской линии Прасковья Антиповна Прохорова, пережившая уже и внуков своих, тихо скончалась в возрасте девяноста восьми лет, оставив его единственным наследником.
Необходимо признать, что хотя и видел Алексей старуху последний раз лет семь назад, но с той поры как-то уверовал в её несокрушимое здоровье и долголетие, почему и поездку к ней в деревню год от года откладывал на потом.
В тот раз, летом девяносто седьмого, нагрянул он к бабке Прасковье со сворой знакомых и сослуживцев, горящих желанием поохотиться на местную лесную и водоплавающую живность. Намеченные к умерщвлению лоси, кабаны и утки так однако и остались в неведении относительно грозившей им опасности, ибо у охотников после баньки и уничтожения прихваченных с собой запасов горючего, сил осталось только на то, чтобы несколько раз пальнуть с крыльца в небо, целясь в пролетающие где-то за облаками и потому недосягаемые для гладкоствольного оружия авиалайнеры. Только старый университетский товарищ Алексея – Славка Костромиров, сидя в будке сортира и спьяну заслышав над собой утиное кряканье, шмальнул из обоих стволов прямо в нависавшую над его головой крышу деревянного строения, а потом долго и безуспешно вспоминал, какие таившиеся в деревенском нужнике опасности заставили его оправляться, не расставаясь с верной «Береттой».
Тут-то старушка и удивила всех вроде бы несвойственными для её возраста прытью и живостью: отстранив горе-охотника, пытавшегося с помощью досок залатать развороченную картечью сортирную крышу, отобрала у него молоток, быстренько приволокла из сарая лестницу, лист шифера и в два счета всё поправила.
Несмотря на минувшие с их последней встречи годы, образ Прасковьи Антиповны сохранился в памяти Алексея удивительно ярко, со всеми деталями. Вот она, словно живая, стоит перед ним в линялой от старости, выцветшей от солнца и во многих местах прожжённой безрукавой душегрейке, из-под которой виднеется сборчатый подол голубого, но тоже сильно выцветшего сарафана. Белый, в каких-то неопределённых цветочках, завязанный под сухим морщинистым подбородком платок так низко опущен на лоб, что из-под него хитро поблескивают только маленькие, глубоко запавшие глазки, да выдаётся крючковатый нос, немного сдвинутый влево и сильно нависающий над верхней губой.
Вообще вся одежда свободно и мешковато висела на её, словно источенном старостью, сгорбленном теле, валенки глухо хлопали при ходьбе по похожим на вязальные спицы ногам, рукава сарафана, казалось, были пусты и прямо заканчивались узловатыми коричневыми кистями. При всем при том, была она донельзя юрка и подвижна, с удивительным проворством и ловкостью таскала ухватом тяжёлые чугуны из печи, при разговоре не шамкала, ибо почти все зубы имела целыми, а передвигалась всегда быстрыми семенящими шажками, словно опасаясь куда-то не поспеть, чего-то не доделать за оставшееся ей время.
А сколько бабка Прасковья знала разных баек, быличек и местных преданий! И не только знала, но и охотно рассказывала. Любопытно, что большинство этих историй касалось почему-то всевозможных родов нечистой силы. Некоторые, наиболее характерные из них, Рузанов даже записал.
Помнится, вечером того же дня вся компания расположилась посумерничать за большим столом из выскобленных добела дубовых досок, что стоял в красном углу под самой божницей; ущербная луна лила таинственный свет сквозь штопаные ситцевые занавески; где-то за печкой жалобно стрекотал сверчок, на полатях и в подполе тихонько возились и попискивали мыши, а единственная лампочка в газетном абажуре отбрасывала на лица и на всё вокруг неверные тени.
У Алексея с приятелями зашёл разговор о покойниках, точнее – о связанных с ними суевериях. Костромиров с присущим ему апломбом стал утверждать, что легенды о всяких там упырях и вампирах бытовали больше на Западе, для срединной же России они не характерны и даже вовсе здесь не встречаются. Алексей, не будучи большим знатоком народного фольклора, тем не менее, из чувства одного лишь противоречия немедленно стал апеллировать к Прасковье Антиповне, за что и был вознаграждён следующим рассказом. Рузанов постарался его записать со всеми свойственными старухе словесными оборотами и выражениями:
«Врать не стану, однако в старые времена и у нас разное случалось.
Вот послушай-ка, что мне покойный свёкор, Панкратий Демьяныч, рассказывал.
Он, как и деды его, крестьянствовал – на земле, значит, был. Но и на отхожие промыслы часто по окончании страды хаживал, к плотницкому ремеслу способности имел.
В тринадцатом годе возвращался он раз с приработков из Троицы. Дело было по осени, в октябре, – время, то есть, самое смурное и дождливое. Вот дошёл он до одной деревни и в первом же дворе, что на отшибе стоял, попросился на ночлег. Мужик, который в избе той жил, показался свёкру моему больно уж чернявым и страхолюдным, однако принял его радушно, ужином накормил, чаем напоил. Тут Панкратий и спрашивает, нельзя ли ему, дескать, одёжу свою где просушить. Хозяин ему в ответ: «У меня баня с утра топлена, должно, не простыла ещё».
Ладно. Пришли в баню. Баня – белая, видно, что мужик не из бедных, по тем временам многие ещё и по чёрному топили. Панкратий скинул верхнее, постлал на каменку и говорит: «А что ж, хозяин, я пожалуй здесь и ночую, тут у тебя тепло и больно хорошо». Тот: «Твоя воля, ночуй на здоровье, коли нравится». Мужик ушёл, а Панкратий лёг на полок и немного погодя заснул.
Ладно, спит, стало быть. Вдруг посередь ночи точно торкнуло его что-то в бок. Поднялся, слышит: шебуршит будто кто за печкой. Запалил лучину, смотрит кругом: никого не видать. Глянул и за каменку – и там пусто. Что за притча! Посмотрел в кожух, да так и обомлел: мертвяк там, за ноги подвешенный, коптится! Ну, будто окорок какой. Ажно усох уж и почернел весь от жару и дыму.
Тут, слышь, свекра-то ужас такой пронял, что он, как был в исподнем, на двор выбежал, да и дёрнул по улице. Как опамятовал маленько, видит, в крайнем дому оконце светится, он – туда. Забежал в сени, дрожит весь. Хозяин вышел, спрашивает, что, дескать, стряслось, а Панкратий и слова со страху вымолвить не может, токмо трясётся. Ну, хозяин-то смекнул, что дело серьёзное, вынес ему водки и опять пытает: с чего-де, ты, мил-человек, по ночам в таком виде бегаешь, да честных людей пугаешь? Тогда Панкратий ему и рассказал, как ночевал в бане у богатого мужика с другого краю деревни, как увидал в кожухе мертвяка, кверху ногами подвешенного. Непременно, говорит, это он нашего брата – прохожего режет, да и коптит после в бане-то.
Мужик на это отвечает, что он, дескать, двор, о котором речь идёт, знает, и хозяина того, что прежде знахарем слыл, звали так-то и так-то, однако он с год уж как помер, в бане угорел, а изба, почитай, с прошлого лета пустая стоит. Не иначе, говорит, поблазнилось тебе, мил-человек. Но согласился вместе с Панкратием туда сходить и всё на месте проверить.
Взяли они про всякий случай ружьё, приходят к тому дому и видят: свет в окне не горит, но дверь не заперта. Входят, значит; запалили свечу, мужик-то и глядит, что изба и впрямь будто жилая: всё чисто, подметено, а на столе самовар ещё теплый. Говорит Панкратию: «И взаправду неладно что-то. Нешто поселился кто из лихих людей. Пойдём теперь в бане пошукаем».
Хорошо, пошли в баню. И там всё, как Панкратий сказывал: лучина в светце ещё теплится, каменка протоплена, а на ней одёжа его сохнет. Осмотрели всё кругом – нет никого, а в трубу заглянуть боятся, один другого вперед подталкивает. Тут свёкор-то возьми и перекрестись: как загудело что-то в каменке, как заухало! И в тот же миг выскочила из печи агромадная крыса и порскнула куда-то под полок. Глянули они в кожух, а там – пусто, одна верёвка из трубы свисает… Вон как!
Покуда гадали, что дале делать, светать стало, петухи запели. Тут они оба, свекор-то и мужик тот, приободрились и осмелели. Известное дело: коли петух прокричал, – нечистая сила всякую власть теряет. Вернулись они в избу, глядь, а мертвяк уж на столе под образами задёрнутыми лежит, не шелохнется, весь черный от коптения, ровно дублёный, и руки на груди сложены, а когти-то на пальцах – большущие, блескучие, вовсе как медвежачьи.
Мужик тотчас признал в покойнике помершего год назад знахаря и очень тому дивился: «Мы ведь, – говорит, – честь честью его схоронили, с отпеванием и молебствием за счёт обчества, потому он бобылем жил и денег после него никаких не нашли. Какой же злодей его из могилы выкопал?». А Панкратий враз смекнул, что дело тут нечисто, и давай у мужика пытать: не баловал ли покойник при жизни какой черномазией, не знался ли с шуликиными? Мужик в ответ: «По правде сказать, был он прямой злокозненный воржец. Оно, конечно, какой знахарь с нечистым не путается? Им без этого не можно ни скотину вылечить, ни человеку хворь заговорить. Однако баяли, что покойник сам допрежь на животину и людей порчу наводил, а после их же и пользовал».
Свёкор на это и говорит: «По моему разумению, никто вашего знахаря из могилы не откапывал. Не иначе его сама земля не принимает, вот он с досады и встаёт по ночам, да путников к себе заманивает, а может и грызет тех, кто в руки попадётся!».
Едва он так-то сказал, как мертвяк закорёжился весь, зубами заскрежетал страшно, а после глаза открыл и говорит с эдаким нутряным похрипом: «Истинную правду ты говоришь, прохожий человек: не принимает меня мать сыра-земля по грехам моим великим! Да токмо ничего дурного я людям уж боле не делаю: видно, так Бог дал! Иной раз разве скотинку какую задеру иль бо покойника скушаю, потому вовсе без этого мне нельзя – тоже ведь питание требуется. И тебе, сам ведаешь, худого не сотворил: накормил, напоил и спать уложил. А что напугал, за то прости. Но не коптиться мне никак не можно – черви одолеют».
Панкратий не растерялся и любопытствует: «А сколь же ты будешь, такой-сякой, по свету гулять? Не пора ли тебе совсем помереть?»
– Я и сам бы рад, – отвечает колдун, – но закопали-то меня за церковной оградой, пожалели, ироды, места на погосте. А там земля больно нехорошая, болотистая, очень мне не по сердцу. Вот, коли вы меня, добрые люди, на освященной земле схороните, дак я может и успокоюсь. А вам за таковую услугу открою, где перед смертью деньги спрятал.
Посовещались Панкратий и мужик промеж собой и решили, что раз такое дело, отчего и не помочь покойнику. Согласились, значит. Вот воржец-то и показал им, где у него деньги схоронены: они у него в холстину были завернуты, да под застреху заткнуты. А немного и денег оказалось.
Как гроши поделили поровну, сколотил свёкор из сосновых досок гроб, положили они в него мёртвого колдуна и оттащили вдвоём на погост. Здесь, пока деревенские-то не проснулись, скоро и схоронили его, повернув в домовине ничью.
Этих мертвяков всё ничью хоронят. Куда лицом схоронишь, туда под землей и пойдет: кверху лицом – наверх выйдет, а ничью – дак в пекло прямо угодит и колобродить по белу свету, да добрых людей стращать уж не сможет.
Панкратий предлагал для верности промеж лопаток кол осиновый вбить, да товарищ его не решился на эдакое дело, убоялся видно – ну как власти прознают! А свёкру не больно-то надо: не его, чай, деревня. Он и не настаивал. Но после стороной слыхал от кого-то, будто мёртвый колдун не вовсе упокоился и долго ещё по ночам показывался, покуда не погнил весь.
А деньги Панкратий домой так и не донёс – кабак на пути случился. Видно, так Бог дал!».
Вообще, свёкор Панкратий Демьяныч был любимейшим персонажем рассказов бабки Прасковьи и представал в них в самых разных, зачастую противоречивых, ипостасях: то как неутомимый борец со всеразличной нечистью, то как «знающий человек», сам не чуждый общения с существами сверхъестественными, а иной раз – просто как «справный мужик», отличный только своим неутомимым трудолюбием и крайним простодушием.
Если ей верить, то с Панкратием с завидным постоянством случались всякие удивительные истории. Так он сумел как-то в заутреню светлого воскресенья изловить шишигу – овинного домового, закрыв этого нечистика за некие шалости в подлазе. Довелось ему побывать и в гостях у лешего и неволей послужить тому сколько-то дней. А один раз он едва ли не был собеседником самого св. Николая Мирликийского.
О сём последнем случае Прасковья Антиповна рассказывала так, что будто «разговевшись однова весьма обильно на Красную горку, решил он вздремнуть на печи. Тут, стало быть, и случилось ему видение: явился в светлых ризах старец и спрашивает: «Узнаешь ли ты меня, раб Божий Панкратий?», – а Панкратий, знамо дело, сразу понял, что перед ним сам святитель и чудотворец Николай-угодник – тот по облику был совсем таков, как его на иконах пишут. Вот святой Николай ему и объясняет, что один раз за земной век дозволяет Господь показать всякому человеку, каково праведным и грешным за гробом живётся, а сам спрашивает свёкра-то: «Что ты, раб Божий Панкратий, желаешь увидеть – рай иль-бо ад?» Панкратий ему ответствует, что он, мол, по грехам своим, в кущи райские попасть и не мечтает, а коли по заступничеству и попустительству Божьему попадет, дак тогда всё путём и обозреет, и попросился у святителя на пекло адское взглянуть.
Ну что ж, сказано-сделано: повёл его Николай-угодник в пропасть глубокую. Смотрит Панкратий, а в пропасти той пещер видимо-невидимо: в одной пещере грешников на раскалённых противнях поджаривают, в другой – кожу с них обдирают, в третьей – на крюки железные за ребра вешают, и эдак-то везде и чем дальше, тем страшнее делается. А в одной из пещер кипит котел смоляной, а в том котле, в той смоле кипучей его жена-покойница варится – стонет и плачет. Жена-то у него незадолго перед тем, на самый Крещенский сочельник, померла, а уж такая сварливая да злоязычная баба была, что не приведи Господи! Однако ж Панкратий любил её и очень по смерти её горевал, потому и стал просить святителя: «Будь милостив! Как ты есть угодник Божий, упроси Господа, пускай отпустит её, хотя на время, а я, если что, заместо неё в котле посижу. Больно уж жалко мне её, инда сил никаких нет смотреть, как она мучается!».
Задумался святитель, а потом говорит: «Этого я допустить не могу, потому душа твоя, дела и помыслы на горних весах покуда не взвешены и неведомо мне, пакостей ли ты больше натворил или чего ещё, и в какую пещеру тебя определить надлежит. Однако есть другой способ: возьми гайтан от крестика нательного, да в котел к ней и опусти: коли вера в тебе сильна, то сумеешь вытянуть её оттоль и тем спасти, а коли нет, дак не обессудь и пеняй только на себя».
Панкратий эдак и сделал: наладился и накинул ей гайтан с крестиком на шею, да давай тянуть со всей мочи! Вовсе было вытащил женку, уж за волосья её схватил, да она как гаркнет на него: «Совсем меня удавил, кобель поганый! И опять-то от тебя сивухой разит!» – гайтан и оборвался, и полетела грешница опять в смолу кипучую. «Не пожелала она, – сказал святой Николай, – и тут воздержать своего сердца: пускай же сидит в аду до трубного гласу!».
***
С той поры у прабабки Алексей не бывал, лишь изредка получая стороной – от приезжавших в Москву жителей соседних деревень или их знакомых-родственников – известия о том, что она, дескать, жива-здорова и ждёт его в гости. Кроме того, каждую весну и осень удавалось ему с той или иной оказией пересылать ей продукты, деньги и письменные клятвы в скорейшем приезде.
И вот, на тебе, вечерний междугородний звонок из ОВД Калязинского района со всей очевидностью поставил его перед фактом бренности бытия. Воистину, memento mori…