|
ПРИМУЛА
Сколько дней, сколько лет
минуло,
сколько снов золотых
кануло…
Сколько раз отцвела
примула,
чтоб потом зацвести
заново.
И кружили стрижи
стаями,
и кричали птенцы
вёснами,
и сугробы, осев,
таяли,
и блестели луга
росные.
Так и мы с тобой,
мой суженый,
от прощания до
прощания,
заплетаем судьбы
кружево
из надежды и
обещания.
Мне объятья твои –
родина,
пересуды смешны
пошлые.
И всё больше путей
пройдено,
и всё проще прощать
прошлое.
Как бы кости судьба не
кинула,
по орбите Земля
катится:
из-под снега глядит
примула,
в ярко-розовом новом
платьице.
МУЗА
Родилась ребенком я
нежеланным.
Что родителям пенять –
сами дети.
И ненужное дитя
вышло странным,
как пришелец
на пустынной планете.
Не крестил меня отец
в церкви старой,
не хранил от горьких бед
ангел белый…
Только муза забегала
с гитарой –
целовала и о звёздах мне
пела.
А непрочный старый дом,
утлой лодкой,
лишь трещал под бури яростной
силой
То предательством, то болью,
то водкой
близких за борт навсегда
уносило.
Надо каждому тепла
хоть немного.
Каплю света и любви.
На ладошку.
И ночами напролёт,
у порога,
Музу я ждала, как ждут
неотложку.
Нынче с Музой мы родня –
две сестрицы:
спит на печке у меня,
матерится,
пьёт коньяк, как будто квас,
слишком часто…
Много песен есть у нас –
мало счастья.
ВОСПОМИНАНИЯ О САН БОРРОМЕО. ИТАЛИЯ
На помпезной старой вилле,
что звалась когда-то замком,
где слуга – мулат кофейный –
приносил мне виноград,
и шептал: «ah, bella, bella», –
и смотрел немного странно,
как святой глядит с иконы
на укравшего оклад…
На помпезной старой вилле,
где фонтан довольно жалкий
трогал ветер струйкой хрупкой,
что дробилась на ходу,
а в большой столовой зале,
на фарфоре с монограммой
церемонно подавали
несъедобную еду…
На помпезной старой вилле,
где, аллей считая метры,
щебетали поэтессы,
звонкой дробью по стеклу,
а скучающие мэтры –
мудрый Рейн монументальный
и ехидный Ерофеев
нас учили ремеслу…
На помпезной старой вилле,
где картины стыли в рамах,
Пушкин с Чеховым из бронзы,
глядя вдаль поверх голов,
так безудержно молчали,
будто ждали постоянно
от живых пока приезжих
колокольно-звучных слов…
Там, в тиши Сан Борромео,
пышной виллы под Миланом,
под журчание фонтана,
подшофе от местных вин,
на постели мятой белой
хохотала Муза пьяно:
– Ну куда ты рвёшься рьяно?
Кто крылатый – тот один!
ЧТО МЕЖДУ НАМИ?
Что между нами? Нежность и печаль.
Обида, покаяние, прощенье.
Хрустящее миндальное печенье.
Ежевечерний молчаливый чай.
Что между нами? Тёплый старый плед.
Морозные оконные узоры.
Негромкие ночные разговоры.
И на семь бед – всегда один ответ.
Что между нами? Солнечные дни.
Гнездо касаток под застрехой крыши.
И шёпот, что никто чужой не слышит.
И светляков зелёные огни.
Что между нами... Мысли, что без слов
читаются легко, без напряженья –
и наших душ совместное движенье,
и общий опыт – жизненный улов.
Что между нами! Дикой страсти жар,
что в венах бьётся огненною плазмой,
и грохот пульса молотообразный,
дробящий мир, как новогодний шар.
И миг любой – росток иных времён,
так Древо жизни прирастает новью.
Что между нами?!
Мы зовём любовью.
Ведь лучше не придумано имён…
ЗАПАХ ОСЕНИ
Осень пахнет расставаньем.
То ли прелью, то ли мятой.
Поездами, расстояньем,
и травой, дождём примятой.
Ёлкой.
Дымом.
Хризантемой.
Завершеньем дел вчерашних.
Ожиданием... отменой...
И тобой, таким домашним.
Осень.
Пауза.
Затишье.
Мимо, мимо птичьи стаи!
До свиданья!
Время – вышло.
Уезжаю.
Улетаю...
ОТОГРЕВАЯ
Ангел робкий, ангел кроткий
сел на краешек кровати.
В рубашоночке короткой.
Ни красы большой, ни стати.
Тощий. Острые ключицы.
Оттопыренные уши.
Неужели, мальчик-птица,
ты спасать умеешь души?
Судьбы сломанные правишь?
Клеишь сердце из осколков?
И на верный путь направишь
ты меня, седого волка?
Извини, конечно, детка:
что-то верится мне мало.
Ангел ты, но малолетка.
Смертный я, зато бывалый.
Властен, горд, самоуверен –
не прошу, не жду, не каюсь.
Много пью и редко верю,
и в прощенье – не нуждаюсь.
От раскаянья не плачу.
Неудачи? Да, бывало.
Можно было жить иначе,
но меня не привлекало.
Что решал я, то и правил.
Прямо шёл судьбе навстречу.
Что мне рамки ваших правил!
За дела свои – отвечу.
Ну, грози. Летел – за этим?
Дескать, близок час расплаты.
И в раю, что чист и светел,
грешным хода нет в палаты.
Предложи мне стать покорным!
Погрустить с тобой на пару –
а не то чертям проворным
ты прикажешь дать мне жару!
Улыбнулся ангел бледно
и, крылом приобнимая,
мне сказал:
– Не бойся, бедный.
Я тебя – отогреваю…
НА ЗАПАД ШЛИ ВОЛХВЫ...
На запад шли волхвы,
к Звезде над Вифлеемом,
Царь иудейский тихо в яслях спал...
Едва рождён, уже гоним – он знал:
мир правдой просияет непременно.
Когда Звезды погаснет в душах свет
и в траур облачится символ царский,
поймём и мы, сколь горькое лекарство
пить тем,
в чьём сердце заповедей нет...
РАЗГОВОР С ЭТЦИ. БОЛЬЦАНО, АЛЬПЫ
Помню: зима, Больцано, один убитый.
Люди слегка скучали, на труп глазея.
Что им – туристы. Не им же лежать в музее.
Разутым-раздетым – в витрине, светом залитой.
Там, кстати, был ещё полицейский в форме.
Стоял спокойно, жевал бутерброд. У входа.
Искал глазами кого-то среди народа.
Бодрый такой, здоровый, и карма в норме.
Альпы. На что мне Альпы – я лыжник, что ли.
Снегу-то мне и дома вполне довольно.
Сыплет, какая радость. Смешно – аж больно.
Этци, а знаешь, наши похожи роли.
Сломаны рёбра – от дружеских ли объятий?
Выстрелы в спину… обычное дело, право.
Сколько ты там дожидался всемирной славы,
Пять тысяч лет? И всего-то? Пустяк, приятель.
Так вот лежать – одиноко, наверно, очень.
Быть иль не быть? Да какие же тут сомненья.
Краткое «быть» – и предолгое искупленье
в тихом усталом сне запредельной ночи.
Этци, за гранью встретимся.
Жди, я вскоре.
И экскурсанты, и полисмен беспечный.
Только не хочется верить, что ночь – навечно.
Может быть, к чёрту Альпы?
Махнём на море?
КАК СТРАННО
Как странно, милая, смотреть чужие сны,
и судьбы караулить на пороге.
И жить одним предчувствием весны,
когда позёмка заметает ноги.
Как странно быть то камнем, то сосной,
сочувствовать кружащейся Вселенной,
и быть её звучащею струной,
одновременно вечною и тленной.
Как дико, под покровом бытия,
совсем иные видеть измеренья,
где время – россыпь, и шары-мгновенья
на нитку нижет маленькое «я».
Быть зеркалом – сияющей стеной,
в которой Бездна узнает со страхом
себя саму… но вместе с тем – земной
дрожащей тварью, созданной из праха.
На грани ощущения, едва
воспринимая ангельские хоры,
вести с невыразимым разговоры –
и слушать свет, и обнимать слова.
Как странно, милая, в предчувствии весны
смотреть, смотреть, смотреть чужие сны!
ЧТО БУДЕТ СО СЛОВОМ
Так ли важно,
что будет со Словом,
когда я умру.
Это пусть беспокоит
оставшихся приговорённых.
Уходя ухожу –
мне прощания не по нутру –
и с собой не возьму
ни полслова
из произнесённых.
Всё земное останется здесь –
и слова, и дела.
Все поступки,
последствия даже
мельчайших решений.
И окажется вдруг,
что случайная фраза была
многократно ценней
всех написанных
стихотворений.
Неизвестно, что будет –
но это не повод молчать.
Мой Грааль – не успешность,
а искренность, правда и мера.
И, биением сердца,
стихи продолжают
звучать.
Потому что у Слова есть крылья –
надежда и вера.
ПОБЕГ
Ручьём, где собаки не чуют след,
осока кусает зло,
бежал я, с молитвой чумней, чем бред,
чтоб в этот раз – повезло,
чтоб спереди скатертью стлался путь,
а сзади – хребтом ерша,
и чтоб если пули – то в лоб и в грудь,
враз приговор верша.
Хрипя и не чуя разбитых ног,
месил я зловонный ил.
И каждый шаг стать последним мог,
но главное, что он – был.
Под утро я рухнул без сил в траву,
воздух хватая ртом.
Мне боль твердила: ещё живу,
но выживу ли потом...
...Когда на рассвете, смеясь во сне,
подругу в объятьях сжал,
прошила очередь сердце мне.
Убит.
Свободен.
Сбежал.
КОРОЛЕВА МАРСА
Она всё ещё королева Марса
или другой
ледяной планеты.
Работа,
фитнес,
тренинги,
сальса.
Ей безразлична твоя вендетта.
Не смотрит так,
словно ты –
стеклянный.
В пол не глядит,
не отводит взгляда.
И не улыбается
постоянно –
ей от тебя
ничего
не надо.
Стократ холоднее, чем Антарктида,
душа-ледышка
– цена покоя.
Не верь, что на месте любви обида.
Там пусто.
Сердце
теперь
с дырою.
Она – на Марсе.
Летает вольно.
Не замечает влюблённых сонмищ.
Больше не мёрзнет.
Теперь –
не больно...
Кто её заморозил – помнишь?
ЧЕРНЫЕ КОШКИ
Кошки чёрные нечасто
миром поняты бывают.
Двери в лето, двери к счастью
перед ними закрывают...
А они глядят без злобы,
а они совсем спокойны.
Что, мол, взять-то с вас, убогих?
Вы, мол, просто – недостойны.
Не дана вам эта благость,
не досталось вам блаженство –
ведь не всем даётся радость
онеметь от совершенства!
Цветом космоса и ночи,
элегантностью царицы
лишь творец-художник хочет
и умеет насладиться.
ЭСКИЗ
Ты осталась на бобах,
девочка.
Унесли ветра мечты
вешние.
Ни короны, ни дворца –
мелочи.
Принцы заняты – дела
спешные.
Ты бежишь к метро в толпе
утренней,
Зонтик рвётся вон из рук
парусом.
А в висках твой метроном
внутренний
всё стучит, как будто шьёт
гарусом.
За стежком стежок кладёт
истово,
вышивая жизни сон –
в линию...
И швыряется бульвар
листьями
в блюдца луж на мостовой –
синие.
Выбираешь из пшена
плевелы
на бегу и в суете
будничной.
Принцы куплены
и царства
поделены.
Что за дело им
до Золушки
уличной!
Но летит над пастью молоха-
города,
где клыками понатыканы
здания,
дерзкий яростный ответ
холоду:
алый зонтик твой – надежд
знаменье.
И ВЕЧЕР БЫЛ, И БЫЛО УТРО...
Застывала горестною статуей.
Спотыкалась, не могла уйти.
Верила, что на сердце, заплатою,
всё же ляжет горькое «прости!»
Дверь открыть – за гранью невозможного.
Смертной казнью – шаг через порог.
Липким сгустком обвиненья ложного
в спину... нет, не пуля, а плевок.
Стыли руки.
Пальцами дрожащими
ручку всё не повернуть никак...
Дни, что были, – были настоящими?
Кто был рядом? Друг?
А может, враг?
Шла.
Молчала.
Цвета пудры рисовой
губ полоска.
Лучше умереть.
ЭТО было на роду написано?
Знать бы, кем.
В глаза бы посмотреть.
Сколько лет и сколько жизней прожито
в тёмный миг, что эхом бьёт в висках!
Прежнее – отринуто, низложено,
сожжено, превращено во прах...
Не вернётся. Что ни делай – кончено.
Новый день – как новой жизни свет.
...Только знай:
ночного цвета гончая
там, во тьме, уже встаёт на след.
ГДЕ ЖИВЕТ СЧАСТЬЕ
Где живёт счастье – вы не знаете?
Я его не обижу
и даже не стану стыдить.
Я всего лишь хочу посмотреть на него.
И спросить, где оно гуляло
все эти годы,
пока его повсюду
так ждали
|