…В памяти ярки встречи с Василием Смысловым – седьмым чемпионом мира по шахматам. В скромной его квартире в башне на площади Восстания мы тесно работали два полных дня: в каждом – с девяти утра до девяти вечера. И потом ещё встретились в третий раз…
Ни с кем, никогда, ни в прошлом, ни в настоящем, - будь то в моей жизни Плучек или Ефремов, Хренников или Таривердиев, Гольданский или гениальный физик Леонид Седов, - не работал я полсуток подряд! Даже теоретически это было бы невозможно. И потом… совершенно излишне, ибо всё можно высказать и проверить за два-три часа. И кто б это так не экономил время.
Впрочем, о том, почему так было со Смысловым, ниже.
Стройный, красивый, подтянутый, внешне и внутренне радушный, он прекрасно и просто принимал, а когда оба мы уставали и нужен был перерыв, сам говорил:
-Давайте, я вам спою.
Пел русские романсы, аккомпанируя на рояле. Много пел, один за другим… Показывал видеозапись, где он в Скандинавии поёт с хором Яна Янсена (шведским ли, датским, уже не помню). Было ярко, красиво… Он, возможно, тогда – чемпион мира по шахматам, гордость этого вида спорта и интеллектуальной игры – в концертном фраке посреди внушительного по объёму и чтимости хора красавцев-скандинавов (я просил его снова ставить эту запись)…
А когда возвращалась с утра уходившая жена, мы в другой комнате втроём обедали. И снова продолжалась, уже неофициальная, беседа…
И так – трое суток.
Здесь бы нужно сказать, что встречи с Василием Смысловым, причём именно в них – такой тесный контакт, были значимы в моей жизни особо.
Говорят, больше всех из актёров театр ценят, живут им, непрестанно думают о нём неудачники. То есть серые, бесталанные артисты, у которых на Театре нет надежд. Я думал об этом и по аналогии переносил в шахматах на себя.
Ч т о значило для меня, шахматиста слабого, хоть имевшего первый разряд и однажды в турнире разделившего последнее место с Аркадием Аркановым; любителя, жаждавшего чего-то, но не имевшего надежд, жившего шахматами, как никто, знавшего шахматную историю, где в числе гениальных имён Ласкера, Алёхина, Капабланки – чемпионов мира по шахматам, был седьмым и Василий Смыслов,- что значило для меня так близко соприкасаться с ним: в домашних условиях, интимно! С юных лет я следил за его матчами с Ботвинником на звание чемпиона мира, разбирал их партии… А жил я тогда в далёком городе Херсоне, где в парке Ленина, в обитом фанерой павильоне такие же, как и я, или сильней – с шумом, криком, азартом следя за перипетиями в Москве, - двигали на доске фигуры и спорили между собой… И радовались или огорчались, когда побеждал Смыслов…
…И теперь, четверть века спустя, я сижу с ним, как с вами, и обедаю… И смотрю на его жену, которая молчит.
-Играет ли в шахматы ваша жена?
Он ответил задумчиво:
-Я бы этого не сказал…
Немолодая и очень простая на вид, она не поддерживала любой разговор, к какой бы теме он ни относился; лишь несколько слов - в связи с обедом. От Аллы Рахманиной – соседки, живущей двумя этажами ниже, коллеги моей, писательницы, к которой и сейчас заходит вдова Смыслова, я знал, что в молодости она была очень красивой. В таком случае это трудно представить: когда я её знал, следов этих не было. При этом она, Надежда Андреевна – его избранница на всю жизнь. Не было и нет ни одного турнира, - в Европе ли, Азии, Америке, - и вообще, кажется, ни одной поездки, куда бы он прибыл без неё! И надо же, как иным женщинам везёт! Он был однолюб, и всю жизнь она прожила с ним и пережила его в глубокой старости…
Так вот, за обедом она не говорила. В основном – Василий Васильевич. Продуманно. Не спеша.
Так, я узнал, что он любит и хорошо знает русскую классическую литературу. Больше других ему близок Толстой. Но я ощущал, как мучительно он п р о х о д и т страницы любимого писателя, как зацикливается на них, ища нужные ответы… Это был читатель-страдалец по философии Толстого, и возвращение на разных этапах к книгам любимого писателя было трудно для него и приятно, притягательно и болезненно… Это был его постоянный поиск мысли, перенесённый с шахматной доски.
-Что уж тогда говорить о Достоевском, - заметил я.
-У Достоевского, - сказал он, - изображение человеческих слабостей настолько потрясает, что мне его тяжело читать… (Слово «тяжело» висело в воздухе, когда мы говорили о Толстом, это была своя органика, а Достоевский – нет).
Были разные чемпионы мира. До и после Смыслова. С разной степенью интеллекта и образования. Так, Алёхин говорил на шести языках и имел феноменальную память, которой удивлял современников. Профессор Макс Эйве преподавал в одном из университетов Голландии. Ботвинник был доктором технических наук. Что удивительного – игра интеллекта! Казалось бы, так и быть должно. Но… может быть, самый гениальный - Роберт Фишер бросил среднюю школу, не учился, и во многих интервью говорил: «Я не кончил школу и не уверен, что это надо было».
Я никогда не знал, что кончал или не кончал Смыслов, но предо мной был интеллектуал, да и вообще интеллигент. А встретить подлинного интеллигента в России - сейчас редкость.
-Оставили ли вы надежды стать снова чемпионом мира? – спросил я его.
Он посмотрел на меня, как на человека, очень далёкого от шахмат: как можно чего-то ждать от спортсмена, которому за шестьдесят! Я это понимал, но хотел получить его оригинальный ответ.
-Пока я играю, я борюсь, - задумчиво ответил Смыслов. – И это приносит мне удовлетворение.
Ко всему у него был классически реалистичный подход. Он любил гармонию и искал её – в шахматах, литературе, быту... Ему было чуждо вычурное.
И ещё он любил уют, роскошь, и невольно я оглядывался вокруг... «Что касается уюта, - думал я, - может быть. Квартира ухожена, приятна. Есть в ней и сувениры из стран экзотических, далёких, но комнаты прибраны просто, и главным в убранстве был уют. Вот разве что… пейзажи Мещерского и Киселёва - небольшие, в красивых рамах на стене…» Я внимательно посмотрел на Смыслова: это был девятнадцатый век.
-Это подлинники?
-Конечно. При моей жизни об этом не пишите: я живой человек. Я боюсь.
Я не нарушил слова.
Но… какая уж роскошь приходила на ум, когда было наоборот: гроссмейстер, портреты которого во всём мире - в ряду с Ласкером, Капабланкой, Алёхиным - украшают парадные залы престижных шахматных клубов, имел для жилья три скромные, небольшие комнаты. И… тёмную – без окон – четвёртую!
Религиозен ли он? Смотря что иметь в виду… Но что явно – он верил в приметы. Они как бы одухотворены, каждая что-то означает и может влиять на ход конкретных событий. Даже, может быть, на судьбу.
Так, например, он мне сказал, что в Вильнюсе, куда, как всегда, с женой прибыл на матч с Каспаровым, при входе в номер гостиницы услышал, как из незакрытого крана в ванной капает вода. И… сразу всё понял! Знак означал: матч Гарри Каспарову он проиграет.
Что ж: мысль, говорят, материальна. Он как бы запрограммировал себя на проигрыш. Впрочем, идущий к званию чемпиона мира Каспаров уже был явно сильней, и, как бы ни капала вода, это не помогло бы Смыслову. Матч, начавшийся с нескольких ничьих и вначале шедший на равных, был быстро завершён красивыми победами Гарри.
Правда, и Смыслов на уровне чемпионата мира побил все возрастные рекорды: с юным Каспаровым сражался экс-чемпион мира, которому было за шестьдесят!
Как-то заговорили о Фишере – ярчайшем шахматисте столетия – со странной и ломаной судьбой. Василий Васильевич задумался и мудро, проникновенно произнёс:
-Иногда жизнь даёт совершенно уникальные дарования: Капабланка, Фишер…
Боже, кто это говорит! Сам он, Смыслов – один из тринадцати в ту пору чемпионов мира! То есть из этого же ряда. Седьмой за… сто пять лет! А выделяет даже из него особо гениальных…
Пройдёт полтора десятка лет. Памятуя об этом, я напишу стихотворение. В нём сохранён будет смысл того, о чём говорил гроссмейстер, и оно тоже включено в мою книгу «Избранное»:
Ноты строчки вышили
Домыслом узлов....
-…Ну так вот, о Фишере, -
Продолжал Смыслов.
В перерывах пения
Речь его легка:
-Дар небесный гения
Редкостен пока.
Фишер явлен сказкою,
За столетье раз.
Все мы – Тали, Спасские –
Перед этим пас.
Он замолк. В затишии,
Где парит душа,
Пламя слов о Фишере
Гаснет не спеша…
Лёгкий чай с пирожными,
Взгляд – в раздумье – в даль,
И путями сложными
Снова – за рояль.
Он живёт романсами,
Он устал от слов,
Певший с хором Янсена,
Вокалист Смыслов.
В перерывах я подходил к окну. Впервые из этого высотного дома смотрел на холмистую, неширокую улицу, глубоко внизу спешащих пешеходов…
Встреча располагала к раздумьям…
…В те дни гроссмейстер вспоминал, как отроком в 1935 году на Московском международном турнире впервые увидел Эммануила Ласкера и Хосе Рауля Капабланку. Его поразило, что Ласкер, которому было уже лет шестьдесят семь, все пять часов игры… не вставал со стула. Сам Василий, которому было всего четырнадцать лет, свершал не по возрасту зрелые шаги. Он рано стал мастером, потом – гроссмейстером, и вскоре после войны уже претендовал на мировую шахматную корону. Но… яркой, с блеском взошедшей звездой на шахматном небосклоне был Ботвинник. На международном турнире шести гроссмейстеров в 1948 году, где после смерти Алёхина решалось звание чемпиона мира, Смыслов – второй. Ботвинник впереди. Но уже через шесть лет молодой международный гроссмейстер выигрывает турнир претендентов, завоевав право на матч с Ботвинником, который… не проигрывает: 12 : 12. Ещё через три года, в новом матче, одолевает чемпиона мира!
…На столе у Смыслова всегда расставлены шахматы. Иногда в начальной, но чаще - в игровой позиции. Входя, я смотрел на них, потом переводил взгляд на него… Он понимал этот взгляд, как желание сыграть с ним. («Ещё чего! Так тратить время я не могу» - читалось в его глазах).
Как-то в минуту отдыха я рассказал, что у меня был первый разряд по шахматам. (Правда, в конце моей шахматной «карьеры» мне снизили его до второго). И, когда снова заговорили о Смыслове, я вставил с горячностью: «Я тоже…» Он сдержанно усмехнулся. Но только чего мне стоила эта его усмешка!
Вдумчивый, интеллектуальный, небыстрый, с громадным, как редко у кого, знанием шахмат, много, как шахматисты его класса, поездивший по миру («Я всюду бывал»), он почему-то крайне медленно, тяжело, я бы сказал – болезненно, вычитывал текст нашей беседы. (Вот где я вспоминал его увлечение Толстым!) Я спросил, всегда ли он так? Ведь сколько в его жизни бывало интервью. Он грустно вздохнул:
-Всегда.
Он взвешивал каждое слово, подолгу зацикливаясь на фразе, а уйдя от неё, задумывался и… снова возвращался к прочитанному! Так продолжалось часами… Поэтому и беседа шла два полных дня – с утра до вечера в каждом. И если в первый – я спрашивал, а он отвечал на вопросы, то весь второй, когда текст был мной отработан и дан ему на подпись (осталось лишь просмотреть и подписать), ушёл на затянутую вычитку!
-Легче выиграть у Ботвинника! – однажды не выдержал я.
-Да! – очень искренне, как бы удивляясь, что это действительно так, отреагировал он.
Я как-то его удивил, напомнив, как в 1958 году, в матч-реванше с Ботвинником чемпион мира Смыслов, проигрывая с крупным счётом 5 : 9, снова в пятнадцатой партии имел безнадёжную позицию. Счёт должен был стать уже вдребезги разгромным. И тут, глубоко задумавшись, Ботвинник… просрочил время, и у него упал флажок! И вместо счёта 10 : 5 в пользу Ботвинника, счёт неожиданно стал… 9 : 6!
-Вы вдохновились, - сказал я, - и на этой волне потом сделали - 9 : 7.
Он несколько удивился моей памяти. А что удивительного? Смыслов и его три матча с Ботвинником – моя юность. Молодость. Моё страстное увлечение…
…И снова – пение. Он придавал ему громадное значение, я бы сказал, - не меньшее, чем шахматам. А при благоприятных для него обстоятельствах мог бы уйти в него совсем.
Так, помнится, в начале пятидесятых он «показался» в Большом театре Голованову. «Не советую вам выступать во втором туре», - заметил Николай Семёнович, выдающийся музыкант, председатель жюри.
-Я ответил, - сказал мне Смыслов, - что привык бороться до конца и от своего права не собираюсь отказываться. На следующий день спел пролог из оперы Леонковалло «Паяцы».
«Молодец, что не побоялся выступить», - сказал Голованов. Но, прослушав, его не взял. Точнее, он не прошёл по конкурсу.
Вообще, голос у него приятный. Я полагал, что это тенор.
-Так все полагали, - сказал после пения Смыслов. – И долго его не могли определить. Достаточно поздно – и не Голованов, но вот не помню, кто – определил его, как драматический тенор. Мне он доставил наслаждение и звучал (в моём представлении) не хуже, чем у достойных певцов…
Спустя несколько лет, встречаясь с Никитой Богословским, я как-то спросил его мнение о голосе Смыслова. Он улыбнулся с лёгкой, ему одному свойственной гримасой:
-Это несерьёзно…
(Слышал бы такое о своём голосе Смыслов!)
Позже, когда ему было под восемьдесят, прошёл его… первый в жизни сольный концерт! В газетах тепло было сказано: успешно. Через всю жизнь он пронёс эту мечту любителя...