Огромная кипрская сосна накрыла своей тенью площадь в Амаргетти. Это уникальное место. Здесь центр всего: две кофении. Так киприоты называют свои таверны, почта, магазин, отделение банка. Жители деревни постарше вспоминают о том, что раньше, когда в Амаргетти проживало больше тысячи человек, был свой полицейский участок.
Площадь, вернее, кафения на площади, любимое место кипрских мужчин. Одни пьют крепкий кипрский кофе, другие читают газеты, третьи – играют в нарды. Кто-то просто погружен в созерцание происходящего, кто-то наедине с мыслями. Мужчины не сидят дома, здесь их место общения. Деревенская площадь - сердцевина деревни, без площади нет деревни. Без нее кипрские мужчины осиротеют. Негде будет посидеть, негде встретиться. Им некуда будет себя девать.
Пришла группа молодых людей. Судя по пыли на бейсболках - строители. Они сели за столик, заказали воду и стали играть в нарды. У них закончился рабочий день. Домой они не спешат. Мужчины! Что им делать дома, где жена, дети, масса домашних дел. Мужчины верны себе. Они сидят у кофении и пьют крепкий кофе. Это сидят настоящие мужчины.
Они подождут, пока приготовят ужин, и только тогда, сев в автомобили, разьедутся по домам. Свои машины киприоты обожают. Ездят на них везде, не считаясь с расстоянием. Идущий мужчина в деревне редкость. А пока их железные кони стоят на обочине и ждут своих хозяев.
Глухо стонут горлицы, рассевшиеся на сосне и на большом кипрском кипарисе. Мельтешат кошки со своими выводками. Идет неторопливая деревенская жизнь. Катится плавно, не торопясь.
-Калимера сас,-приветствуешь ты старую женщину, идущую в магазин. Будьте уверены: вы получите в ответ широкую доброжелательную улыбку.
На детской площадке шум и визг, как и положено. Там детское разноцветье. Кипр посветлел в последнее время. Детские головы стали не такие темные, а то и вовсе светлые.
Но есть еще одно место, без которого деревня не деревня, а так, хутор. Это церковь. Есть церковь и в Амаргетти со сложным для непосвященного в греческий язык названием: Zoodohou Bigi. Вольный перевод на русский: родник жизни. Церковь старая, ровесница деревни. На колокольне стоит мощный колокол, который может бить набат и исполнять мелодии
Словно мелкие речушки торопятся в озеро, так и улицы деревни идут к площади. Они разные, эти улицы, но направление у них одно: к площади.
Напротив площади небольшое, тщательно отремонтированное здание. Это гордость местного муктара - деревенский музей, направление этнографическое. Мало кто знает, здание - бывшая турецкая школа. Вот такой парадокс. Рядом с христианским храмом - турецкая школа, где царствовал Коран. Но, судя по отзывам пожилых людей, никто на это не обращал внимания. Дети греков-киприотов ходили в школу, построенную англичанами.
Вообще взаимоотношения турок-киприотов и греков-киприотов тема сложная и щекотливая. Люди неохотно о ней говорят, отвечают односложно, чаще замыкаются.
Турки-киприоты - это наследие османского ига. Хотя какое наследие. Насколько можно они ассимилировались с греками-киприотами, но самобытность свою сохранили. Но это уже не турки с материка. Они давно потеряли связь с матерью - Турцией и прикипели к острову. Для них одинаково были непонятны действия греков, сторонников обьединения с Грецией( энозиса) и турок,сторонников обьединения с Турцией (Танзимат).
Политика вообще дело страшное. Да и какая могла быть политика между соседями, тяжким трудом добывающими хлеб свой. Неохотно, но все-таки проговаривались пожилые киприоты, что помнят, как грузились их недавние соседи на автотранспорт и со слезами, целуя пороги своих домов, уезжали. В глазах киприотов стояли слезы. Многие провожали в неизвестность своих друзей. Имя неизвестности - север.
Потом пошла пропаганда. Разжечь ненависть – дело простое. Несколько репортажей с оккупированных территорий и итог - стерто с лица земли старое мусульманское кладбище. На нем выросли оливы, и ничто не напоминает о царстве людей ушедших.
Напоминают о событиях 1974 года полуразрушенные дома уехавших. Их не заселяет никто. Нельзя. Закон не позволяет. Сменились названия улиц, по которым ходили длиннобородые старики в фесках и мягких чувяках. Ходили мимо церкви, степенно здороваясь с шедшими на встречу стариками - греками.
Все это в прошлом. Стоят полуразвалившиеся турецкие дома. Давно в них затухли очаги. Вокруг разваленные изгороди. Застыли в плаксивой гримасе зевы уличных турецких печей. Их давно не разжигали. И запах свежевыпеченных лепешек не будет дразнить ноздри проходящих. Никого нет в этом месте. Тишина, до звона в ушах. Только воркуют голуби.
Напротив, рядом с церковью, застыли три обелиска. Обелиски трех молодых парней. Они ушли служить срочную службу, а вернулись каменными изваяниями. Они защищали свой Кипр - греческий. Смотрят друг на друга пустые провалы окон турецких домов и три каменных бюста парней. Грустно.
Страшно, что семя ненависти посеялось и в последующих поколениях. А оставшиеся турецкие дома стали символом проклятья. Они были обречены. В них никто не поселился. Да и мог ли кто там жить?
Шли годы. Хорошела деревня. А дома турок хирели и разрушались. Рачительный муктар старательно и незаметно отгораживал разваливающиеся постройки новой каменной стеной, а если была возможность, стесывал бульдозером коросту времени.
Турецкие дома погибали. Погибали молча, без жалоб, осознавая, что никогда не будет у них хозяина, который залатает крышу и поправит потрескавшиеся стены. Никогда не загорится огонь в очаге, не огласят дом детские крики. Их ждет забвение. А это больнее, чем уничтожение.
Внезапно ударил колокол. Ударил набатом. Набат густым облаком пополз по деревне. Стало тихо и тревожно. Набат всегда для христиан был символом тревоги. Он собирал на вече, собирал на защиту селения, отечества. Тревога срабатывает на генном уровне, это отражение тревоги в сердце. От набата хотелось вжать голову в плечи.
Неожиданно большой колокол остановился и раздался перезвон малых колоколов. Чуть ли не русская камаринская. Распрямились люди, заулыбались. Из-за поворота показался кортеж украшенных автомобилей. Свадьба.
- А каменные лица парней укоризненно смотрели в пустые глазницы турецких окон…
Гаврош
Он стоял посередине сельского праздника и все разглядывал. Ему было интересно. Интересны столы, что протянулись вдоль улицы. Интересны инструменты, которые готовили музыканты.
Ему было года два от роду. Босоногий. На голове топорщились белокурые волосы. Волосы явно были не знакомы с расческой. Да и горячую воду они явно не жаловали. Короткие штаны съехали и чудом держались ниже пояса. Но двигаться они ему не мешали. Про футболку что-либо сказать определенно было сложно. Проще снять и выбросить. Он был чертовки привлекателен, этот Гаврош. Скорее всего, он был англичанин, так как помимо белокурых волос у него были удивительные, широко распахнутые светлые глаза. Они с радостным удивлением рассматривали мир. А мир был прекрасен. Тем более, что наступал вечер, а его никто не отправлял домой. Больше того, пацаненка посадили за стол вместе с взрослыми. Вручили тарелку с вкусностями и …забыли. Точнее, не забыли, а не обращали внимания. Детей было много, родители рядом. Чего бояться. Деревня. И счастливая детвора бегала вокруг столов и радовалась свободе. Наш же, поев, встал посередине площадки напротив оркестра и все рассматривал.
Заиграла музыка. Заиграла мягко, легко, словно напоминала, что пора заканчивать с едой и готовиться к танцам. Греческие танцы, они, как и музыка, завораживают. Завораживают своей неторопливостью, грацией. Они останавливают время. Танцующие полны достоинства, не мельтешат. Они плывут. В их танцах, сдержанных, полных достоинства нет откровенной зажигательности. Но они манят своей величественностью. Такие танцы смотрятся именно на сельских площадях
Мальчик был так заворожен движениями танцующих, (а танцевала вся деревня!), что даже палец прижал к губам, стараясь вникнуть в таинство танца, запомнить движения. Его босые ноги произвольно, помимо сознания, начинали раскачиваться, сгибаться в коленях, руки копировать движения рук танцующих. В голове ребенка родился танец, который он будет помнить всю жизнь. Он танцевал для себя так же красиво, как танцевал вот этот красивый высокий дядя с черными усами. Мальчонка был заворожен рослым красавцем, который творил чудеса перед женщинами. Чтобы получше рассмотреть танцора, он пригнулся и нырнул под ноги танцующих. Он вынырнул возле дяди, встал напротив, и во все глаза рассматривал его. Дядя понял, что творилось в душе мальчугана. Он наклонился, взял мальчика за руки и стал его вести. Мальчишка не растерялся и начал перебирать босыми ногами. Смех и аплодисменты были ему наградой. Веселье шло. Танцоры сменяли друг друга. Закончившие танцевать спешили к столам. Садились, выпивали по глотку терпкого кипрского вина и наблюдали за другими танцующими. Певцы чередовались и песни лились над площадью.
Стемнело. Деревню накрыл темный бархатный купол ночи. Луна по яркости соревновались с уличными фонарями, а деревня веселилась. Веселилась на своем празднике.
Постепенно веселье пошло на убыль. Первыми сдались дети. Повиснув на своих мамах, они устало клали головешки им на плечи. Некоторые откровенно спали. Сдался и наш Гаврош. Он нашел свою маму (судя по маме, он действительно был англичанин), сел к ней на колени. Она погладила его по непослушным вихрам, что-то сказала. Но он уже не слышал. Гаврош спал.
Кипрская ночь
Ночь на Кипре приходит быстро. Она не утруждает себя ранними сумерками, переходящими тенями. Ночь, как знойная южанка, наваливается на остров пышной грудью. И все. Он до утра в ее власти. Остров замирает, наслаждается прелестницей до черноты в глазах. Это и есть кипрская ночь. Ночь вакханки, ночь пьянящая.
Такую ночь в городе не увидишь. Огни, реклама смазывают все великолепие таинства. Наступление ночи можно увидеть в деревне, когда сельчане еще не зажгли свет, в комнате не заголубели экраны телевизоров. Темнеет на улицах. Сжатые стенами домов и заборами из камня улицы деревни напоминают каналы, по которым, как из шлюза, хлынет тьма. Напористо, клубясь таким множеством красок и переливов, что квадрат Малевича меркнет перед этим великолепием.
И луна, эта вечная печальная спутница ночи. Катит ее лик по темному небосклону, подсвечивая землю, делая ее облик непохожим на дневную. Что-то жуткое, но одновременно притягивающее в лунном свете. Но луна не пугает. Она шепчет:
-Спите люди, спите. Завтра будет день.
Затих Кипр в обьятиях красавицы. Только, словно скворцы весной, в кустах трещали цикады. Но не тут-то было. Под вековыми деревьями то тут,то там раздается смех. Не звонкий, приглушенный, словно кто-то прыскнул в ладошку. Так оно и есть: молодежь юркает из дворов на улицу. Ныряет в благодатную тьму. Кажется, незаметно проскочили. Да нет. Острые, всевидящие глаза матери уже увидели беглянку. Мать вздохнула, задернула занавеску. А где-то возле таверны раздалась музыка. Не громко, не раздражающе. Киприоты не любят громкой, закладывающей уши музыки. Их мелодии мелодичны, мягки. Под стать им и танцы. Они заворачивают своей грацией. Танцоры не мельтешат, они плывут. По другому и нельзя. Обстановка такая. Они все в объятиях кипрской ночи.