1
Трудно припомнить совершенно отчетливо, когда стала возникать в разговорах едкая и безысходная красота северного острова. Сама добродетель и благочестие Отечества нашего, запечатленные еще крепкой и точной, по живописному победительной зайцевской и шмелевской прозой, а через полвека, если точнее через все корневищно перекрученные семь десятилетий большевистского произвола аукнувшиеся проблескиваниями и посверкиваниями нагибинской кино и сценографии, притягивали и не подпускали одновременно как сильный магнит.
И как магнитная аномалия вызывали интерференцию магнитных волн. Помнится, работал я в издательстве «Интеркнига» лет десять тому назад, с переменным успехом издавал сувенирную продукцию, а от избытка жизненных сил взялся редактировать так называемые издания за счет средств автора. Дело было новое, хорошо подзабытое с 30-х годов, когда вашего покорного слуги еще и на свете-то не было. Боже, какой смелостью казалось в конце 80-х выпустить в свет очередную авторскую ахинею (вспоминается, как один стихоплет уговаривал меня позволить назвать его сборник хотя бы в заявке «Кусок овна», а я-то, пурист несчастный, никак не советовал)!
В один из дней я обнаружил в узком коридорчике перед дверью своего служебного кабинетика (каморки, точнее) двух низкорослых ханыг (по внешнему виду), один из которых, то ли бравировавший, то ли наоборот тяготившийся приблатненными замашками, оказался впоследствии настоятельным спонсором поэтического сборника своего спутника, а, следовательно, по дальнейшему стечению обстоятельств, моим жуликоватым кратковременным партнером; кстати, еще и моим тезкой, бизнесменом-лесоторговцем из Питера ( тогда еще Ленинграда), незадачливым в скором времени кандидатом в тамошние депутаты, о котором разговор вообще-то особ статья, но к присловью нелишнему именно он неоднократно заводил речь о Валааме, куда обещал увлекательное, чуть ли не бесплатное путешествие и где по его же словам провел сам чуть ли не полтора десятка лет в качестве полуотказника-диссидента или, по крайней мере, не афишированного послушника-добровольца.
В конце 80-х годов религиозный статус острова только-только возрождался; конечно же, Валаам был тогда в полуразрушенном, да что там, – в разрушенном, полудиком, дичайшем состоянии. Для точности следовало бы сразу же отбросить фиговый листок приставки п о л у -; ведь и сегодня по прошествии десяти восстановительных лет ( лет, помноженных в том числе и на суетливую жуликоватость новейших скоробогатов или еще точнее - возведенных в энную степень свеженаведенной алчности квази-демороссов) остров Валаам остается малоблагоустроенным средоточьем ханжески-религиозного бизнеса со всей мешаниной новодельных культовых построек, полуразрушенных молелен и давних истлевших скитов, а также проступающих то тут то там оспенных пятен (или все-таки новомодных тату) торговых лотков и палаток, где в скудном изобилии глиняных колокольчиков, халтурных подмалевок на бересте и полупромытой гальке, а также бижутерии и прочего ювелирного хлама теплится вожделенная мечта продавцов и хозяйчиков всех мастей о внезапном рывке к их личному процветанию и прогрессу.
Тот мой оставшийся в невозвратном прошлом тезка, «нагревший» меня, увы, и материально, и морально, естественно никакого Валаама не показал, впрочем, может быть, и, слава Богу! Какие «драмы на охоте» миновали нас в свое время стороной никогда не узнать.
А жуликоватый привкус, келейно-прогоркло-тошнотворное послевкусие, в общем-то, благозвучного колокольчиково-разудалого звучания имени Валаам осталось.
Да еще жалостно-шутливый фразеологизм «Валаамова ослица», который к северному форпосту русской религиозной национальной мысли и вовсе отношения не имеет.
2
Шальной случай-удача забросил меня на Валаам в последние дни июня последнего года истекающего второго тысячелетия новой эры. Боже мой, какой временной слом, какое эпохальное сжатие, какой перевод общечеловеческих стрелок! А я-то по-прежнему почему-то весь в мелких дрязгах, былых и нынешних, весь в натяжении жалких страстишек, тупо тычущийся обожженным, в келлоидных рубцах душевным хоботком в предполагаемые и все-таки желанные соцветия и заповедные травы.
Итак, жене моей предложили по вполне приемлемой цене горящие турпутевки, и мы немедленно и бездумно сорвались в трехдневный круиз: Питер – Валаам – Питер. Я-то затаил, кроме того, эгоистическую мечту – пробежаться по антикварным книжным салонам Невского и Литейного проспектов, которые не посещал более трех лет, дотоле развращенный ежемесячными лицезрениями оных в течение чуть ли не двух лет; хотелось также созвониться, а возможно и повидаться с друзьями-писателями города на Неве.
3
Валаам был за пределами воображения. Здесь стоило бы переписать Зайцева и Шмелева, процитировать Нагибина, заглянуть в очеркистов помельче, но возможно и поухватистее. Признаюсь, я не настолько религиозен, чтобы испытывать приливы галлюцинаторной радости от посещения тех или иных исторических мест; видимо, просто потому что хочешь или не хочешь, а вошел, увы, в преклонный возраст, пускай внутренне чувствуя себя порой обманчиво
Даже несовершеннолетним, ан природу не обманешь: меньше энергии, меньше жажды обладания, меньше порыва к самовыражению; стар стал, батюшка; период термоядерного полураспада дарованной при рождении витальной энергии сменился другим периодом, на порядок слабее…Совершеннозимний русский путешественник, пусть и в совершенно летнюю пору.
Наскоро прихватили мы с женой, тем не менее, какую-то провизию, красное сухое вино, смену белья, я – последнюю (а на самом деле первую) свою прозаическую книжку, чтобы дарить возможным приятным попутчикам (забегая вперед, сообщу, что подарил только в Доме книги на Невском – знаменитой на всю страну Людмиле из отдела поэзии), десть чистой бумаги и несколько шариковых ручек для запечатлевания своих банальных рассуждений и уже в купейном вагоне экспресса «Красная стрела» стали мы оба-два одной из неисчислимых шестеренок гигантского туристического коленвала, конечным пунктом и продуктом вращения которого был пресловутый чудо-остров.
А чудо он и потому, что притягивал не только мысли и взоры русских странников, духовидцев, юродивых и калек, ищущих исцеления, на протяжении, по крайней мере, последней тысячи лет. Как магнит прочно держал он железные жизни и судьбы множества моих соплеменников, став им духовной, нравственной и жизненной опорой, местом озарения и последнего упокоения, наконец.
4
Питер встретил такой же, как и в столице, осточертевшей жарой, смягченной отчасти хорошо организованной автобусной экскурсией. Весь световой день был проведен в Петергофе, где мы прошлись по давно знакомым аллеям, поглазели на бесперебойно извергающие воду фонтаны, прошелестели музейными войлочными тапочками по нескольким дворцам кряду, полуудачно отзвонили дочери в Москву (полуудачно, потому что не удалось до нее дозвониться к нам домой; она была в бегах; теща уехала на две недели в очередной санаторий, и только безропотный автоответчик на квартире дочери записал нашу скороговорку о точном времени возращения из поездки) и уже вечером под аккомпанемент неожиданно барабанящего по крыше автобуса питерского дождя-ударника подъехали на пирс речного вокзала.
Теплоход «Кронштадт» встретил размеренной сосредоточенностью продуктивно работающего механизма. В каюте пело радио. Красное сухое вино, влитое перед ужином в пересохшие глотки новоявленных скитальцев, смыло-таки накипь неизбежных повторов и накладок в автопутешествии. Свежий речной, а затем уже и озерный (ладожский) воздух кислородным коконом окутал и в то же время взрастил причудливые сновидения страннической ночи.
На ногах мы с женой были уже полшестого утра. Выбравшись на палубу, были мгновенно продраены влажной щеткой встречного ветра. Эдакий душ Шарко.
Сначала на горизонте, а потом почти рядом на расстоянии километра, а может, и менее, возникли островки Валаамской гряды, Валаамского архипелага. В мареве утреннего тумана, напоминавшего полотна Клода Моне рассветной растушевкой неба над горизонтом.
В этом же мареве двоился и расплывался солнечный диск, как далекая автомобильная фара или же другой окольцованный поляризацией источник света.
Теплоход между тем пришвартовался в удобной спокойной бухте. Водная гладь мягко пофыркивала, ластясь к обшивке судна, гладя ее ласковой, почти женской ладонью, тая, впрочем, взрывчатую силу кошачьей (на Валааме водятся рыси) лапы.
Довольно отвесные края острова царапали глаз хвойными зарослями, хотя среди пихт и елей мелькали седые волосы берез, а по почве стелились кустарники; еще ниже и плотнее окутывали ее мхи. Приглядевшись, можно было различить шелушащийся лишайник на хвое, что было не признаком древесного псориаза, а наоборот свидетельством экологической чистоты, позволяющей соблюдать гармонический баланс двух растительных сред.
5
После завтрака народ тотчас же устремился по дощатому настилу пристани к островной земле, где его немедленно поделили на группы и закрепили на весь предстоящий день за экскурсоводами.
Нам выпал экскурсовод Сергей, относительно молодой (лет 35-ти) человек с густой гривой, тем не менее, поседевших спереди волос. Одетый в темную рубашку и светлые мелкого вельвета брюки, обутый в крепкие армейского образца ботинки. Он резво и размашисто повел свою новоявленную паству вверх по косогору, облагороженному деревянными трапами с регулярно набитыми горизонтальными рейками-скобами. По дороге он не только повел отработанный многодневными повторениями рассказ об истории Валаама и его обитателей, но и сразу эмоционально точно обозначил свои пристрастия и позиции. Был он, как оказалось, художник, ненавязчиво религиозен, обретался на острове около полутора десятков лет, что при его неполном «сороковнике» наводило на размышления о причинах такого относительно раннего стремления к отшельничеству.
Одной из самых первых остановок стала полуразрушенная церковь Андрея Первозванного, построенная в самом начале Ха-Ха века на пожертвования (десять тысяч рублей серебром, большая сумма!) ушедшего в монахи богатого промышленника того времени Серебрякова, ставшего в конце своей жизни местным святым в Греции, на горе Афон.
Потом наша группа, впрочем, как и все остальные своим чередом, была заведена в просторное помещение обновленной церкви и , внеся с каждого слушателя вполне терпимую ( по 20 рублей с лица) плату, насладилась пятнадцатиминутным выступлением местных певчих.
На импровизированной сцене воздвигся чернорясный квартет, выразительность и оригинальность которого заставляла вспомнить тургеневский рассказ «Певцы». С той только разницей, что никакого песенного противоборства не было; наоборот, была слаженность и съединенность сладкоголосых усилий поющих для нас фрагменты псалмов и молебствий.
Руководил квартетом молодой, художественного типа послушник с вьющейся шевелюрой жгуче черных волос, нервным бледным благородным лицом. На безымянном пальце его правой руки посверкивало золотое обручальное кольцо, явно вызывавшее живейший интерес женской части тургруппы, надо заметить, преобладающей.
Он держал в левой ладони камертон, который перед началом очередного короткого песнопения перекидывал в правую кисть, резко встряхивал около правого уха, прислушивался и мгновенно незаметно перебрасывал назад в другую ладонь и потом дирижировал правой полусогнутой ладошкой, одновременно ведя чистым высоким голосом всю партию.
Пел он наизусть, в то время как остальные трое участников квартета раскрывали перед собой особые папки, перекладывали там нотные записи и пели по писаному.
Стоявший справа от руководителя послушник был особенно плотен, он виделся мне в полупрофиль и его старательно раскрытый рот, казалось, выводил одни гласные. Но звуки эти не были бесплотными, воздушными, наоборот, они ломко хрустели как калорийное печенье или ароматные сухари.
На противоположном правом от меня фланге находился бас, крепкий загорелый мужик, певший, словно истово рубивший топором или резавший могучим ножом неповоротливую малоподдающуюся плоть, бесхитростно и в то же время колоритно плетущий ковровую ткань исполнения. Узористый гобелен явственно колыхался в воздухе.
И последний участник квартета, находившийся между руководителем и басовитым «мясником» (как я кощунственно окрестил для себя правофлангового) был самым белокожим, подвально-казематно-бледноватым молодым человеком, словно бы совсем недавно, только что влившемся в славную когорту Валаамских песенных мастеровых. Он и впрямь напоминал не то слесаря, не то токаря; всматривался какое-то время в ноты, словно в чертеж и тут же зорко переводил глаза на слушателей, словно прикидывал, как половчее просверлить или продолбить звуковое отверстие в черепной коробке зажатого в тисы звукоряда, хитро по-максимогорьковски прищуривался и все-таки не прерывал своей песенной партии, не ослаблял звуковой хватки.
Пятнадцатиминутный концерт был честно отработан, затем вниманию слушателей были предложены вполне фабричные на внешний взгляд аудио-дискеты и лазерные диски, но энтузиазма по части приобретения бедными столичными учителями (а именно таков был контингент туристов) они не вызвали. Кое-кто из наиболее продвинутых и просвещенных богомольцев выстроился в небольшую очередь у аналоя, перекрестившись, лобызнул иконку, вытягивая губы чисто по-женски трубочкой, и опять же, как и остальные, не приложившиеся паломники, резво затрусил (а) по нахоженной тропе.
Маршрут пролегал среди хвойного и лиственного великолепия острова. Комары и пауты (оводы) одолевали не особенно ретиво, то ли потому что палило нещадно солнце, то ли потому что туристы предусмотрительно натерлись и обрызгались всевозможными репеллентами и дезодорантами, представляя собой для кровососущих насекомых отвратительное вонючее облако, ползущее как гусеница по лесным колдобинам.
В изгибах маршрута и дальнейших распланированных остановках экскурсовода была некая вполне разумная хитрость, практичность островного жителя, дающего возможность заработать и другим своим собратьям или сотоварищам на досужем интересе праздных гуляк. Так у очередной торговки помимо тех же глиняных колокольчиков, шейных всевозможных и носовых платков, плохонькой бижутерии и обрамленных фотоснимков Валаамских достопримечательностей, карт и схем острова, оказалась картина маслом работы именно нашего экскурсовода.
Пейзажная плакетка размерами чуть больше обычной почтовой карточки стоила 150 рублей (стоит заметить, что большинство любых предметов по сравнению с таковыми на континенте стоило в 2 – 3 раза больше; мы говорим об обычной разумной цене). На ней был изображен довольно размазано и приглаженно стоящий якобы стеной лес не то лиственный, не то хвойный, без каких-то характерных примет, а главное без т а й н ы, без п о э з и и, что собственно и составляет прелесть любого произведения и является свидетельством подлинно творческой индивидуальности.
Лично мой интерес к россказням экскурсовода после лицезрения его вялой работы как-то резко сник, хотя и раньше не был чрезмерным.
А рядом прямо на траве была разложена экспозиция работ другого местного самодеятельного художника (Василия, как я узнал немного погодя у Сергея): автопортрет на жгуче-синем фоне, морской индустриальный пейзаж такими же яркими красками и резкими мазками, рыхло скомпонованный натюрморт из палой листвы и ягод рябины, рябиновых кистей, затем нечто странное, оказавшееся раненым львом и что-то вообще несуразное и бесформенное.
Автор этих работ был одет в чистую белую рубашку, отглаженные тоже чистые брюки, но был как-то напряжен, чрезмерно нервен. Добро, если бы ему не хватало только денег. ( А кому из нас сегодня хватает денег, ответьте, положа руку на сердце?)
Он как-то особенно агрессивно обратился ко мне с вопросом:
- И как вам мои работы?
То ли из вечного чувства противоречия, то ли раздираемый сам всевозможными бесами, то ли просто чувствуя необходимость искренней позиции, я ответил:
- Что-то не ахти, простите великодушно, но не понравились.
И художник, видимо, ожидая подобное, сам чувствуя несостоятельность своих работ, недопроявленность, продолжил:
- Вообще-то лучшее у меня не здесь, а дома. Я ведь ерунду продаю. Что не жалко. Впрочем, вот тут у меня…
И он подскочил к сумке, тоже валяющейся на траве рядом с работами, и достал два камешка:
- Вот, гляньте-ка. Я только подправил то, что сотворила сама природа.
На изломе одного камешка, во впадине его хищно мелькнула подправленная масляными красками волчья морда, а на гранях другого были процарапаны и подмалеваны какие-то маски, впрочем, один из образов слегка напоминал буддистскую «восьмерку» лика Николая Рериха. Художник ссыпал камешки обратно в мешок, а я, кивнув на прощание, но, даже не осведомившись о цене ни камешков, ни картинок, затрусил по пыльной тропинке, догоняя свою группу.
Сам ли я был опустошен или надтреснут; во всяком случае, глиняный колокольчик моей судьбы давно уже не вызванивал ничего существенного, ничего определенного, тем более победного. Внутренняя немота, отсутствие обусловленной сердечным движением речи, даже отдельного языкового жеста мучили меня, подталкивали к духовным поискам и обессиливали одновременно.
6
Следом были очередные храмовые развалины, скальные осыпи, где по преданию хранились святые мощи, и опять новодельные постройки. Забрели мы и на ферму, где мухи летали размерами с небольших птиц, где молока пришлось дожидаться, зато за ту же двойную-тройную цену поили городской газировкой, квасом, чаем и кормили импортным печеньем.
Моя жена ушла фотографировать на дальнем укосе местную отощавшую кошку. Я жарился на скамейке-бревне, ибо тень кустарника оккупировали энергичные старушки-впередсмотрящие, и вяло пялился на обнаженные по теперешней моде телеса в области пупка рыхловатых молодух, явно не воспринимая объекты внимания, как вдруг откуда-то из-за хлева вывернулся крепко сбитый, надо бы отметить даже жилисто свинченный монах (кажется, игумен по рангу) в черном клобуке и с черной же ременной плетью в руке. Он начал зло выговаривать экскурсоводам за распущенность (в смысле, мол, распустили теток и бебех, оставили без догляду). А один из послушников, продававший газводу и чай, подошел ко мне и осведомился, мол, не курю ли я. Подошедшая следом жена ответила за меня, что, к сожалению, не курю.
- Почему, к сожалению? – спросил снова алкающий табачного зелья, но, кажется, понял пикантность ситуации и устыдился. Вернулся назад, за лоток.
Я же отправился к полузнакомой полустарухе в таиландской шляпе-веере и выпросил пару сигарет для послушника. Он тут же поблагодарил меня вполне по-светски, но холодно, мельком, хотя ранее куда как цветисто обменивался речепоклонами с нашим экскурсоводом Сергеем, вручив ему, видимо в качестве благодарности за привод покупателей пакетик фисташек. Тут-то я чуть-чуть задумался об обнаженном моторе экономики Валаамского организма (механизма), о властной смазке человеческих отношений.
Назад на теплоход мы вернулись куда скорее, нежели тянулись вперед. Пообедали. Я после душа спекся и заснул, отказавшись от послеобеденной прогулки на катере в очередной монастырь. Впрочем, может быть, меня подспудно заставило выбрать объятья Морфея тривиальное желание сэкономить 60 рублей, которые стоила дополнительная экскурсия. А жена отправилась на эту прогулку, общество коллег развлекало ее куда больше нежели мое рефлектирующее попугайское балабольство.
Поспав часа три, я встряхнулся, сходил в бар, выпил чашечку кофе за 10 рублей, приценился к рюмке коньяка «Мартель» и отступил перед более чем сторублевым барьером. Затем трезво потрюхал на берег в сувенирную палатку, которую приметил еще днем на обратном пути. Не скрою, хотел купить дочери в подарок хотя бы глиняный колокольчик, который не отважился приобрести в начале островной одиссеи (вполне мог разбить по дороге.
Впереди меня (а идти надо было метров 50 – 100) скользила молодая женщина в юбке-штанах, мелькание которых если и не развлекало, то хотя бы отвлекало от чисто философского медитирования.
Войдя в палатку, я стал перебирать сувениры, выискивать подходящий по сюжету колокольчик и волей-неволей прислушиваться к разговору продавщицы с прибывшей до меня женщиной, которая, видимо, была не туристкой, а, как и ее собеседница, относительной аборигенкой. Разговор шел приглушенный и отчасти зашифрованный. Возможно, именно мое присутствие сковывало знакомок.
- Слушай, а что относительно яиц.
- Да?
- Яиц, я говорю. Надо бы договориться. А то я совершенно загибаюсь.
- Каких яиц?
- Не знаю. Ну, хотя бы яиц. А то совершенно нет сил. Я только о яйцах и думаю.
- То есть?
- Ну, ты-то как? Что совершенно без них обходишься? Неужели и ночью не хочется? А как же муж?
- Говори яснее.
- Ну, муж-то твой обеспечен яйцами или без них обходится?
Клянусь, в начале невольного подслушивания я решил, что речь идет о декоративных яйцах из змеевика, которыми были завалены все лавки Валаама; потом, грешным делом, решил, что подруги сплетничают о своих амурных подвигах и лишь потом с трудом сообразил, что яйца одна из главных составляющих еды в разгар сурового Петровского поста, ведь подруги были, скорее всего, верующими.
- Да я больше кашу варю. И потом надо бы тебе на яйца благословение в монастыре получить.
- Что-то не хочу я в монастырь обращаться и к старушкам тоже не хочу.
- А как же без благословения?
- Знаешь, я лучше дам тебе денег и коробку. Купи мне яиц хоть с десяточек и лучше сегодня вечером, а не завтра. Не забудь, ладно?
- Ладно. А не хочешь молока?
- Боюсь, молоко скиснет. Нет, лучше яйца. Я что-то совсем ослабела.
Весь этот разговор с постоянным поминанием монахов, с которыми бы лучше дел не иметь, но вот проклятое благословение получить иначе никак нельзя, прокручивался, наверное, раза три-четыре. Наконец я выбрал колокольчик, осмотрел весь лавочный хлам, при этом до десятка раз задел развешанные повсюду музыкальные погремушки, называемые сложным обозначением китайской духовной музыки (вообще, в Валаамских лавках меня поразили смесь и взаимоуживаемость языческих оберегов, предметов христианской символики и всевозможных восточных (особенно буддистских) прибамбасов вплоть до полной чертовщины – это на рассвятейшем христианском острове!
Тут инициативу разговора у продавщицы перехватила женщина в юбке-штанах:
- Не подскажешь ли, как все-таки по глине пишут? Понимаешь, я тут по случаю купила за копейки несколько горшочков, стерла с них надпись «Выпускнику 97-го» и стала выписывать «Валаам»; ну, первая буква та же, я ее оставила, она как-то еще выводится, а потом капиллярная ручка забивается сразу же пылью и ни с места. А кисточкой писать не умею. Как быть?
- Не дрейфь. Притерпишься. У всех сначала не сразу выходит. А потом в день по сотне надписей выдают. А то с горшочков переходи лучше на кулоны. По камню царапать легче и чем угодно можно, хоть гвоздем, хоть булавкой, хоть ножницами…
Я не дослушал, попросил отложить выбранный колокольчик и пошел за деньгами, которые оставил в каюте. По дороге обратно наткнулся на молодоженов Мишу и Татьяну, развлек их пересказом услышанного только что диалога о яйцах, посплетничал о нравах на острове и о псевдобизнесе, захватившем островитян, а потом, вспомнив, кстати, пересказал им историю общения с художником Василием, которого я навестил во второй раз по дороге назад, на теплоход, еще до обеда.
За час-два, прошедшие с нашей первой встречи и первого короткого диалога, в его экспозиции, разложенной на траве, никаких перемен не произошло. Только картинки на травяном иконостасе поменялись местами. Я попросил Василия снова показать мне разрисованные камешки. При повторном осмотре рисунки показались еще более убогими (и Рерих, и волк – все гиль).
- Сколько же вы хотите за свои работы?
- Ну, это же искусство. А хочу сущую безделицу. Скажем, рублей по 15о – 200. Это же не соседний хлам. ( В двух шагах раскрашенные камушки продавались по 10 – 15 рублей за штуку). И потом я же их постоянно с собой ношу, какую энергетику уже влил, никаких денег не хватит.
- А сколько стоят ваши картины?
- Вообще ерунду по сравнению с истинной стоимостью. Где-то от четырехсот рублей. Мне же надо жить, пить-есть надо, потом краски и оргалит тоже чего-то стоят.
Я не стал обсуждать ни качество картин, ни политику ценообразования. Кто я такой, чтобы учить ученого. Не учите, да не учимы будете. Сам-то тоже хорош гусь, вечно выгадывает что-то, только порой в другом ракурсе.
Итак, я сходил на теплоход за деньгами. Вернулся в палатку. Купил отложенный колокольчик. Помог Мише с Таней выбрать аналогичный сувенир. Они дружно посетовали, что их экземпляр явно меньше размерами за те же деньги. Я отшутился, мол, в чужих руках все больше и вернулся в каюту, где около двери уже ждала меня вернувшаяся с речной прогулки жена.
Да, проходя по пристани, я услыхал замечания мужика, дотоле при прежних моих проходах активно пристававшего к девкам, мол, опять колокольчик несут. Вот на чем надо бизнес делать. За колокольчик любые деньги дают. Это вещь!
Вскоре к нам в каюту ввалились гости, приглашенные женой товарки. И мы вчетвером уговорили купленную мною предусмотрительно в Питере местную питерскую водку, вполне приличную (рекомендую: «Санкт-Петербург»). Закусили, чем Бог послал; московской сырокопченой колбаской, салатом, сыром, грушами. А потом еще и поужинали.
Анюта моя осталась отдыхать. В каюте с «толстушкой»-«Комсомолкой» в руках, а я вылез на палубу, сел за стол с кипой бумаги и стал записывать эти свои островные впечатления. Тем временем теплоход отшвартовался от пристани. Выстроившиеся согласно восточной иерархии (кто выше, а кто ниже) провожающие махали вслед ему руками. Недавняя моя полузнакомка по сувенирной палатке стояла все в той же юбке штанах, прижимая и иногда подбрасывая вверх младенца-девочку (возрастом около года, наверное). Она вроде ни с кем не прощалась и все-таки лицедействовала. Теплоход уйдет, еще скучнее покажется.
Какие-то фигуры рядом и поодаль все так же вяло махали нам вслед руками.
Вдруг метров через 10 – 20 движения я увидел двух молодых мужчин, одетых вполне по молодежному, и узнал в них двух крайних певчих из утреннего концерта. «Мясник» держал в правой руке початую бутылку пива.
Они молча махали нам вслед, а потом вдруг разом грянули «Многая – мно – о – гая – мно, – о – гая лета, мно - о – гая лета…». Точно так же, как и в конце пятнадцатиминутного концерта.
Со всех трех палуб теплохода им зааплодировали. Кто-то свистнул от восторга. Так-то жизнь оказывается значительнее самых заковыристых хитросплетений. Действительность поразительнее фантазии. Занимательна, как удивительным образом сошедшийся пасьянс.
29 июня 1999 года
7
Конечно, все вышеописанное относится к Валааму внешнему, увы, а не внутреннему, духовному.
Внешний Валаам сегодня полуразрушен, выворочен наизнанку, эдакий Китеж наоборот; хорошо видны несущественные подробности, прежняя красота безжалостно стерта теркой времени и злой волей неистовых ревнителей коммунистической пропаганды. Перечитайте хотя бы Бориса Зайцева: где же виденные им скиты, дивные соборы? Где, наконец, люди ядреной русской породы, словно кристаллическая соль крупного помола? Все перетерла советская крупорушка, безжалостная солемельница ЧК и концлагерей. Что уж тут пенять, мол, измельчал народ.
А корень-то русский не вырван, нет. Может, подсох чуток да живет-таки и, дай Бог, жить будет и новые отростки давать.
Наше русское все равно вспархивает здесь словно птица из груди. И долго-долго смотришь вслед пернатому чувству, незримо держащему курс на солнце.
А уж если задержаться в лесу, в ложбинке ли прелой, на пригорке ли обогретом – воспоет душа, шевельнется благоговение и проймет стыд. Великий стыд – вот подлинная религия. Взгляни в себя, устыдись и взращивай терпеливо и бережно тоненький бледный, словно бы картофельный росток внутренней чистоты.
Справишься, наберется росток хлорофиллу, станет ростом с елочку или пихточку, обвеет хвойным ароматом с горчинкой, куда там заморским дезодорантам; и сподобишься благодати.
Вот твоя родина, пусть преданная, проданная-перепроданная, поруганная, но выстоявшая-таки и отверзшая бездонные очи северных озер – навстречу будущим зорям.
21 июля 1999 года