ЛАЮТ СОБАКИ
В Салтовских безднах и переулках,
что утопают в пьянстве и мраке,
злыми ночами властно и гулко
лают собаки.
Сколько их, жалких, бродит – о боже! –
пленников свалки, рыцарей драки,
драных дворняжек, брошенных бомжей.
Лают собаки.
Музыки этой горькие корни
знают скитальцы и забияки.
Им не хватает ласки и корма.
Лают собаки.
Слившимся в банды, сбившимся в стаи,
проще в охоте, легче в атаке.
Из подворотен вдруг вырастая,
лают собаки.
Люди не знают собственных судеб,
их окружают сплетни и враки.
В роли провидцев, в качестве судей
лают собаки.
Если вознесся яркий художник,
ревности звуки, зависти знаки
реют повсюду в замять и в дождик.
Лают собаки.
В травле немало низости личной
было при Блоке и Пастернаке.
Чем вы достойней, тем истеричней
лают собаки.
НОСТАЛЬГИЯ ПО СТАЛИНУ
Вас жжёт тоска по Сталину
с казарменным покоем,
с порядочком, поставленным
железною рукою.
Вам не хватает Цезаря,
что всё решает сверху,
и бдительного цензора,
чтоб души сдать на сверку.
Вы истерично плачете
по дням с тотальным сыском,
по росписи палаческой
в конце расстрельных списков.
Тоскуете по качеству
юстиции разгульной,
повальному стукачеству
и клевете огульной.
По рвенью соловецкому
энкавэдэшной банды,
по запаху мертвецкому
гулаговской баланды.
Вы славите торжественно
вождя, прощая беды,
забыв, какими жертвами
оплачена Победа.
Мечтаете за чарками,
свободный дух охаяв,
вы о стране с овчарками
и сворой вертухаев.
Уводит время в сторону
от ужаса сквозного,
где тени «чёрных воронов»
и крик звонка дверного.
Но дышит твердь росистая
недавней катастрофой,
прослывшей всероссийскою
кромешною Голгофой.
Нет, племя бездуховное
не слышит опыт века.
Беспамятство греховное
затмило стоны зэков.
Страсть рабства осязаема,
и вознесён рабами
мираж сапог Хозяина,
чтоб к ним припасть губами.
Неужто вы соскучились
по первобытным страхам,
по праву в яме скученной
истлеть безвестным прахом?..
БЕГ БЫКОВ
Памплона, как невеста,
встречает бег быков.
Весёлая фиеста,
восторг для смельчаков.
Со всех сторон зажатый,
не трус и не герой,
бегу в толпе, объятой
опасною игрой.
Беда летит за мною,
нацелив остриё.
И взмокшею спиною
я чувствую её.
И хоть в забеге общем
тускнеет мощь врага,
одних судьба затопчет,
в других вонзит рога.
Рискованный обычай –
под грубый натиск зла
с его повадкой бычьей –
подкладывать тела.
Молитв беззвучный шёпот
и жертв надсадный вой.
И бесноватый топот,
и кровь на мостовой…
У времени на склоне,
с туманом в голове,
бегу в хмельной Памплоне,
в расхристанной Москве.
Пусть век пугает крахом,
рогатый исполин,
есть упоенье страхом –
сплошной адреналин!
Дела твои плохие,
честолюбивый лгун.
Ты – сдавшийся стихии
трагический бегун.
Кому нужна бравада?..
Судьбу приворожив,
махни через ограду,
и ты спасён. Ты – жив!
Но сердцу на жестоком,
смертельном рубеже
из властного потока
не вырваться уже.
На души наступая,
от ярости слепа,
несёт меня тупая,
безликая толпа.
Остановись, эпоха!
Я о бесстрашье лгу.
Меня трясёт, мне плохо.
Но я бегу, бегу…
ЧЕЛОВЕК, ПРОХОДЯЩИЙ СКВОЗЬ СТЕНЫ
Персонаж этот странный – не миф и не блеф.
Меж домов, что мудры и степенны,
на Монмартре мерцает чудной барельеф:
«Человек, проходящий сквозь стены».
Он бытует, природе вещей вопреки,
нарушая земные порядки.
Половина лица с кистью правой руки
проступают из сумрачной кладки.
В этом мире талантам уже не впервой
на знобящем ветру оголтелом
прошибать непокорство стены головой,
помогая работе всем телом.
Их немного, сумевших подняться с колен,
предвещая времен перемены.
И отшельник Гоген, и волшебник Верлен
пробивались надсадно сквозь стены.
Эти стены вздымались вокруг, как щиты,
возведенные властною дланью:
стены травли, безденежья, и нищеты,
и предательства, и непризнанья.
Но пока продирались пророк и творец
к золотой и взлелеянной цели,
оставались клочки изнуренных сердец
на уступах проломленной щели.
И чем горше и тягостней был этот путь,
на который потрачены годы,
тем дороже упорства высокая суть
и прекрасней сиянье свободы.
Да, лукавство судьбы нашей в том состоит,
что напрасно стегать ее плетью.
Ведь за первой стеною вторая стоит,
а за нею, наверно, и третья...
Мы изодраны в кровь об углы бытия,
где порывы надежды бесценны.
Я смертельно устал… К сожаленью, не я –
Человек, проходящий сквозь стены.
Не пополнят живучего тела куски
победителей славную кучку:
половина лица с кистью правой руки,
что способна держать авторучку…
ПОТЕРЯННОЕ ПОКОЛЕНИЕ
Бесполезны мечты и моленья.
Я, уставший от бренных забот, –
представитель того поколенья,
что потерянным век назовёт.
Здесь, где право вершат рэкетиры,
страсть хапуги и власть алкаша,
растерявшая все ориентиры,
бесприютно блуждает душа.
От безрадостных дум холодея,
я постичь не могу до конца
мир, где национальной идеей
стал закон золотого тельца.
Убеждают ему поклониться
отморозков стволы и ножи.
И напрасно учил Солженицын
человечество – жить не по лжи.
Все высокие чувства и мысли,
и слова, что творят бытиё,
на задворках культуры повисли,
как успевшее выцвесть бельё.
Средь корыстью отравленных тысяч
я, без родственных душ одинок,
в чьи-то руки случайные тычусь,
как бездомный и жалкий щенок.
Где горящие нежностью жёны,
дорожащие дружбой мужи?
Населяют сей мир прокажённый
лишь блудницы, дельцы и ханжи.
Где огонь отыскать первородный,
чтоб в тупик не уткнуться в пути?
За какою звездой путеводной
сквозь болота хаоса брести?
Сам с собою отчаянно ссорясь,
я надеюсь, не бросив перо,
что в умах ещё теплится совесть,
что в сердцах ещё брезжит добро.
Что из смуты греха и томленья
дух наш выведет Экклезиаст
и потерянному поколенью
до конца потеряться не даст.
РУССКАЯ ГАРМОШКА В ТЕЛЬ-АВИВЕ
В центре Тель-Авива –
русская гармошка!
То вздохнет лениво,
то всплакнет немножко...
Музыкант нежданно,
в знойный вечер долгий,
в землях Иордана
загрустил по Волге.
Вроде бы не старый,
да в морщинах скулы.
Может, из Самары,
может быть, из Тулы...
Братцы, я не знаю,
хорошо иль плохо,
что попал в Израиль
гармонист Тимоха.
Только б слушал вечно,
как седой мужчина
возле семисвечья
плачет про лучину.
Здесь, где чтят евреи
Тору с праотцами,
по равнине реет
тройка с бубенцами.
И гремит игриво
над травой росистой
в центре Тель-Авива
бубенец российский.
Царство берендеев,
сосны да березы...
А у иудеев –
на ресницах слезы.
Лей нам радость в уши,
гармонист Тимошка:
пусть сближает души
русская гармошка.
Улицею Герцля
уношу я горечь.
Эх, не рви мне сердце,
Тимофей Григорьич!
×××
Люд взывает о помощи к Богу,
и, мирские мольбы испоклон
вознося к неземному чертогу,
бьёт поклоны у вещих икон.
В этом гулком и истовом хоре
вековечные просьбы слышны
о спасеньи от бедности, хвори,
злой судьбы и безумной войны.
В звуках общего плача и стона
расторопный и любящий Бог,
обречённый трудиться бессонно,
средь вселенских пустот одинок!
Нелегко посреди мирозданья
мыкать горе землян одному.
Кто разделит с ним боль и страданья,
кто по-братски поможет ему?
Есть ли тот средь юдоли убогой,
кто бы, лоб осенив горячо,
до надсады усталому Богу
бескорыстно подставил плечо?..
×××
Глядят берёзы нежно и участливо
в глаза, что чужды радужным мечтам.
«А кто сказал, что мы должны быть счастливы?» –
спросил жену когда-то Мандельштам.
Мы влипли в бездорожье, в грязь и месиво,
где хлещет ливень, ветки теребя.
«А кто сказал, что жить нам будет весело?» –
вослед поэту я спрошу тебя.
А кто сказал, что мы должны быть сытыми,
застраховав очаг свой от беды?
Листвою жухлой столько душ засыпано,
дожди и наши вытравят следы.
Чем лучше мы тех, кто успел отмучиться
в пороховой или бесхлебный год?
Всем поколеньям с их мятежной участью
жжёт лица ветер собственных невзгод.
Но злая хлябь всей тьмою беспощадною
в нас не убьёт блаженный свет любви.
И кто сказал, что с ношею надсадною
свой крестный путь мы не пройдём людьми?..
|