27.03.2016

…Одна молодая женщина из Константинополя говорила мне когда-то, что от чумы умирает только простонародье — все это прекрасно,
 но все же порядочные люди тоже должны принимать меры предосторожности,
так как именно это спасает их, а не их изящество и хороший тон.

Из письма А.С.Пушкина Н.Н.Гончаровой

…На Калужской дороге встретили мужиков,
возвращающихся из Москвы, они кричали нам: мор.

П.А.Вяземский

Европейские эпидемии, порой уносившие миллионы жизней, поражали современников и потому нашли своеобразное отражение в искусстве. Следует вспомнить роман Дефо «Дневник чумного года»,  фриз на холсте «Любекская пляска смерти», уничтоженный во время Второй мировой войны, произведения десятков художников и граверов. Обезумевшие люди в обреченном городе в поисках спасения были готовы пойти на что угодно. Аналогом Великой чумы в Лондоне, безусловно, является московская вспышка этой болезни в 1771 году, подробно освещенная в источниках и литературе.

В XIX веке бремя массовых эпидемий пусть и не исчезло окончательно, но пошло на убыль. В 1830 году старуха с косой прошлась по Москве не так сильно, что было связано и с развитием санитарных знаний, и с отработанной склонностью москвичей к «мобилизации», ведь за 18 лет до описываемых событий городской обыватель испытал самый значительный пожар в истории.  Но холера стала для Первопрестольной самым серьезным потрясением за всю эпоху николаевского царствования. Герцен писал, что «какой-то патриотический поэт называет холеру союзницей Николая».

Болезнь пришла в Москву с Волги. Еще в 34-й книжке «Московского журнала», разрешенного цензурой 18 июля, помещены сведения о холере в Астрахани и Саратове. «Москву беспокоят слухи о повальной болезни, свирепствующей в некоторых Приволжских губерниях…»[1] Журнал просвещает подписчиков и высмеивает «московских старушек», преувеличивающих опасность холеры. «…Станем ее выкуривать, выживать, спросимся врачей, будем слушать их советы. Один хлор есть уже средство против нее победительное. Самое же главное средство – смелый, бодрый, веселый дух, осторожность, не робость, предохранительность, не пугливость». Дальше журнал Полевого, будто предвидя приход болезни, называет климат Московской губернии сухим и здоровым – мол, мороз поможет нам победить болезнь. Правда, в этой записной бодрости есть  истинно гоголевская формулировка: «Будем осторожны, но не трусливы, и главное – рассказам вестовщиков не станем верить, пока Правительство не скажет об опасности».

В сентябре холера все-таки въехала в город на санях ужаса. Основная вспышка заболевания пришлась на осенние месяцы 1830 года.  П.А.Висковатый свидетельствует, что холера словно обходила город стороной, а потом неожиданно взяла и пожаловала в Первопрестольную. Евдокия Сушкова отмечает, что сначала холеру «приняли за чуму или общее отравление».

В университете умерли несколько студентов, после чего цитадель науки была закрыта. Казеннокоштным студентам, по свидетельству П.И.Прозорова, запретили покидать пределы университетской ограды на Моховой. Нарушителей ждал карцер. Карантин, впрочем, не мешало студентам-словесникам во главе с Виссарионом Белинским веселиться и дурачиться. Их 11-й «номер» во время карантина получил прозвище «зверинца».

Но не всем было до смеха. «Зараза приняла чудовищные размеры. Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города», - писал Петр Вистенгоф.[2]

Почти во всех крупных городах подобные эпидемии проходят одинаково, и Москва не стала исключением. Герцен, будучи заворожен, пишет: «Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях. Кареты, возившие больных, двигались шагом, сопровождаемые полицейскими. Бюллетени о болезни печатались два раза в день. Город был оцеплен, как в военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно занимало умы. Страх перед болезнью отнял страх перед властями, жители роптали, а тут - весть за вестью, что тот-то занемог, что такой-то умер...»[3]

Интересно, что болезнь отразилась на творчестве 16-летнего Лермонтова. Запертый в Москве, безвылазно сидящий на Малой Молчановке в доме бабушки, он по понятным причинам не мог посещать учебное заведение. 5 октября Михаил Юрьевич пишет стихотворение «Смерть бойца».

Хотя певец земли родной
Не раз уж пел об нем,
Но песнь — всё песнь; а жизнь—всё жизнь!
Он спит последним сном.[4]

Под автографом стихотворения юный Лермонтов оставил надпись: «Во время холеры-morbus».  9 октября он напишет стихотворение с характерным названием «Смерть», где описывает героя, который стремится «…только дальше, дальше от людей».

Хоть Россия и полнилась слухами о холере, для Пушкина 1830-й год запомнился прежде всего «детородной» осенью в селе Болдино. Необыкновенное  поэтическое вдохновение не мешало первому литератору России интересоваться ситуацией в Москве. В письме от 9 сентября, обращаясь к Наталье Гончаровой, Пушкин назовет холеру «очень миленькой особой». В тот же день он пишет  П.А.Плетневу: «Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает — того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию».[5] Дело в том, что незадолго до эпидемии умер Василий Львович Пушкин, любимый дядя поэта. Судя по письму Плетневу от 29 сентября, Александр Сергеевич прочел «проповедь…местным мужикам о холере».

Уладив дела с отцовским наследством, Пушкин засобирался в Москву, но узнал, что на пути в город находятся пять карантинов, в каждом из которых придется провести две недели. Очередное письмо Гончаровой полно не едкого сарказма, а чувства бессилия: «Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?». До его деревеньки под Нижним Новгородом чума не добралась: «Болдино имеет вид острова, окруженного скалами». Редко получающий известия от Гончаровой, Пушкин жалуется М.П.Погодину: «Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине».

Доведенный до отчаянья долгой разлукой, Пушкин в шутку предлагает Гончаровой добраться до нее через Кяхту или Архангельск. В октябрьском письме к издателю Плетневу поэт храбрится, что холера «не опаснее турецкой перестрелки».

Хотя многие дворяне прятались от эпидемии именно в городе, Пушкин в начале ноября внушает будущей жене: «Как вам не стыдно было оставаться на Никитской во время эпидемии? Так мог поступать ваш сосед Адриян, который обделывает выгодные дела. Но Наталья Ивановна, но вы! — право, я вас не понимаю». Узнав, что его невеста все еще в Москве, Пушкин решает прорываться в город: «Проклятая холера!.. Несмотря на все усилия, я не могу попасть в Москву; я окружен целою цепью карантинов, и притом со всех сторон, так как Нижегородская губерния — самый центр заразы». Во Владимирской губернии смотритель карантина, узнав, что Александр Сергеевич направился в Первопрестольную по личной, а не по казенной надобности, развернул его. Чиновник потребовал свидетельства, что поэт едет «не из зачумленного места».

Бюрократические проволочки на этом не кончились, и Пушкин возвращается в Болдино в дурном расположении духа. В письме Верстовскому поэт дает советы против холеры своему другу Нащокину: «Итак, пускай он купается в хлоровой воде, пьет мяту — и, по приказанию графа Закревского, не предается унынию».

В самом начале зимы Пушкин делает очередную отчаянную попытку преодолеть карантин. Он прямо пишет Гончаровой, чтобы она обратилась к властителю Москвы, князю Голицыну: «Я в 75 верстах от вас, и бог знает, увижу ли я вас через 75 дней». В провинциальной глуши, в Лукояновском уезде, Пушкина хотели сделать одним из окружных надзирателей над холерой: «Мне стоило великих трудов избавиться от этого назначения». Может быть, зря? Подобную должность в одном из уездов Московской губернии занял Денис Давыдов.

Лишь 5 декабря Александр Сергеевич попадает в Москву. Пушкин не всегда награждал свое пребывание в деревне лестными эпитетами, но 9 декабря в письме Плетневу признался: «…Я в Болдине писал, как давно уже не писал».

В 1831 г. тема холеры исчезает из пушкинской переписки, но вскоре вернется довольно обстоятельной «Заметкой о холере», где литератор описывает первые карантины, существовавшие, видимо, чисто номинально: «Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать».[6]

Как повела себя власть в сложившейся ситуации? Она явно помнила печальный опыт 1771 года, когда генерал-губернатор П.С.Салтыков предпочел оставить город  и уехал в свое подмосковное имение. Екатерина II позже назовет его «старым хрычом» и отправит в отставку. В пиковые моменты «черная смерть» уносила больше тысячи человек в день. Из 12 538 домовладений  чума затронула не менее 6000, а в 3000 из них умерли все жители. Москва, оставленная без центральной власти, пришла в отчаяние. Она вышла на улицы. В Чумном бунте участвовали и купцы третьей гильдии, и солдаты, и низшее духовенство, и дворовые, и крестьяне, и ремесленники.[7] В 1771 году Москва была спасена Петербургом в лице Григория Орлова, явившегося, словно гром.

В 1830-1831 гг. генерал-губернатор Д.В.Голицын, напротив, не донимал Петербург лишними донесениями и полагал, что москвичи справятся с холерой своими силами. В подобных предположениях не было и доли бюрократической самонадеянности – Голицын собрал богатых горожан, и каждый из «патрициев» взял под свою опеку определенную часть города. Смотритель больницы Московского университета Андреев «устроением паровой ванны принес большую пользу страждущим».[8]

Всего организовали порядка 20 больниц. Они располагались в самых разных зданиях, например, в Пашковом доме. «Купцы давали даром все, что нужно для больниц: одеяла, белье и теплую одежду, которую оставляли выздоравливавшим. Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря - en masse привели себя в распоряжение холерного комитета; их разослали по больницам, и они оставались там безвыходно до конца заразы. Три или четыре месяца эта чудная молодежь прожила в больницах ординаторами, фельдшерами, сиделками, письмоводителями, и все это - без всякого вознаграждения, и притом в то время, когда так преувеличенно боялись заразы...», - писал А.И.Герцен, сравнивая московскую вспышку холеры с парижской эпидемией 1849 года, когда «бедные люди мерли как мухи».

Здесь один из величайших западников сделал реверанс отечественной бюрократии, в конкретном случае действовавшей весьма эффективно. Но в «Старой записной книжке» Вяземского 15-м декабря датируется почти анекдотическая запись: «Рассказывают, что большая часть сиделок в холерических больницах - публичные девки. В полицейской больнице в доме Пашкова Брянчанинов нашел девок в каком-то подвале, которых солдаты и больничные смотрители держали для своего обихода».[9]

Иногда «холерная» благотворительность проявлялась в виде довольно экстравагантных мер. Так, в феврале 1831 года в газетах появились сообщения об издании литературного альманаха «Сиротка», цель которого – помощь детям, чьи родители умерли от холеры. «Слава русской литературе и русскому дворянству!», - провозглашает одна из петербургских газет, добавляя, что у нового издания не будет проблем, ибо и московские, и петербургские литераторы отдают «…самое ценное, что имеют в своих портфелях».[10]

Какими конкретными способами побеждали заразу? Всех студентов и школяров дома потчевали «вонючей хлористой известью» и такой диетой, которая, по словам Герцена, «…одна без хлору и холеры могла свести человека в постель». Популярным средством в 1830 году стал «уксус четырех разбойников». Это снадобье впервые появилось в Европе. «Уксус четырех воров» (иное название средства) делали так – брали яблочный или винный уксус, добавляли предварительно измельченные свежие травы вроде полыни, шалфея, мяты. Пару недель бутыль держали на солнце, после чего открывали, добавляли внутрь чеснок, настаивали еще неделю, процеживали и переливали в чистую емкость.[11] Среди средств от холеры активно применяли окуривание комнат можжевеловым дымом.

Авдотья Панаева в своих мемуарах перечисляет самые нелепые средства: «Находились такие субъекты, которые намазывали себе все тело жиром кошки; у всех стояли настойки из красного перцу. Пили деготь. Один господин каждый день пил по рюмке бычачьей крови». Иногда сама власть экспериментировала с методами лечения. Так, из деревни Котлы, что лежала на Серпуховской дороге, был приглашен лекарь Хлебников, сразу заслуживший всеобщее признание. «Лечение его состоит в следующем: он дает прежде всего магнезии, потом обертывает больного в простыню, напитанную уксусом, и покрывает его сенною трухою, распаренною в горшке, от чего производится немедленно пресильная испарина, прекращающая и рвоту, и понос».

В «Московском журнале» среди спасительных средств называлась дегтярная вода, окуривание марганцем, серной кислотой и солью. Москвичам давали советы общего санитарного характера -  не бывать в тесных и сырых помещениях, одеваться теплее. Отмечалось подорожание лекарств. А.Я.Булгаков отмечал, что головка чеснока, раньше стоившая копейку, взлетела в цене до сорока копеек.

Образцовыми кажутся мероприятия по недопущению холеры, предпринятые в Голицынской больнице. Мясо для кухни принималось не из рук в руки, а с помощью длинных крючьев, все банкноты обмывались водой, персонал носил в мешочках на шее хлорную известь, во многих помещениях стояли тарелки с хлорной водой. Впрочем, через два дня главный врач больницы запретил хлор и стал окуривать помещения уксусом с мятой. «В Больнице за все время эпидемии  холерных случаев не было».[12]

Характерно, что в самый разгар заразы, 29 сентября, в городе появился Николай I, дабы успокоить обывателей. Его бабка, Екатерина II, в 1771 году не снизошла до посещения чумной Москвы. Приезд императора не был сюрпризом, 24 сентября он писал Д.В.Голицыну: «…Уведомляйте меня эстафетами о ходе болезни… Я приеду делить с вами опасности и труды».[13] Первым делом Государь помолился у Иверской иконы.

Император сделал ряд полезных и нужных распоряжений, среди которых  было следующее: «Государь…к скорейшему прекращению заразительной болезни холеры в Москве соизволил признать нужным, чтоб сия столица с 1-го октября на некоторое время была оцеплена и никто из оной выпускаем, а равно и впускаем в оную не был, кроме следующих с жизненными и другими припасами». Впрочем, карантины действовали избирательно – Петр Вяземский писал Д.Голицыну о «прикордонных казаках», за деньги пропускавших в город неизвестных личностей. Еще император лично обходил торговые ряды, убеждая купцов не торговать фруктами и плодами, которые могли быть заражены. «Рекомендация» тотчас же исполнялась.

Интересное описание холеры («лирико-историческое песнопение») оставил слепой поэт Николай Шатров, уделивший приезду императора несколько строк:

Царь-Отец Сам приезжает
С нами страх и труд делить,
Сам везде распоряжает
И готов, на всех, пролить
Милостей возможных море,
Чтоб утешить в общем горе
Страждущих детей Своих,
Положить скорбям пределы,
Притупить заразы стрелы
И спасти Москву от них.[14]

На мужественный приезд Николая I отреагировал и  стареющий, теряющий хватку, 75-летний  Дмитрий Хвостов, всеобщий объект беззлобных эпиграмм. Впрочем, за свои тяжеловесные строчки он смог получить 250 рублей и пожертвовал эти деньги сиротам.

Невы от берегов гранитных
Оставя Царь любезных чад,
Петрополь, нежную Царицу
Спешит в стенащую Москву.

В.С.Листов и другие пушкиноведы обратили внимание, что в стихотворении «Герой» Пушкин неявственно говорит об императоре, посетившем столицу: «Легендарное посещение Наполеоном чумного госпиталя в Яффе Пушкин соотносит с приездом Николая I в Москву, пораженную холерой».[15] В открытой переписке Пушкин писал несколько иное: «Великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен».

П.А.Вяземский вторил в эти дни большинству своих знакомых: «Приезд государя в Москву есть точно прекраснейшая черта. Тут есть не только небоязнь смерти, но есть и вдохновение, и преданность, и какое-то христианское и царское рыцарство, которое очень к лицу владыке». А.Я.Булгаков твердил, что заметный перепад в настроениях москвичей произошел как раз после приезда Николая: «Казалось, что не тот город это был, не те же люди: грусть, тоска, отчаяние заменились радостию, бодростию и доверием, и все те, кои прятались, начали выходить из домов своих и показываться в свете. Спокойствие, которое являлось на челе Государя, сообщалось самым малодушным людям».[16]

Если в 1771 году во время Чумного бунта восставшие убили митрополита Амвросия, то в 1830-1831 гг. поддержка церкви помогла смятенным сердцам москвичей обрести душевное успокоение. Митрополит Филарет устроил всеобщий крестный ход, жители бросались перед шествием на колени, каялись. «…Священники, привыкшие обращаться с богом запанибрата, были серьезны и тронуты», - отмечает Герцен.

Мастерски произнесенное пастырское слово играет значительную роль во время всеобщего бедствия. Митрополит Филарет вышел из положения весьма оригинально. 18 сентября в своей проповеди он вспомнил царя Давида, которому пришлось сделать нелегкий выбор – или три года голода, или три месяца войны, или три дня «язвы на земле». Давид выбрал язву, от которой, согласно Библии, погибло 70 тысяч человек.

«Государь приехал в Москву взбешенный,  послал министра двора князя Волконского намылить Филарету голову и грозился его отправить митрополитом в Грузию». Филарет, человек начитанный и образованный, нашел выход из сложного положения, ведь прихожане невольно могли сравнить Давида с Николаем I! Он разослал по церквям текст второй проповеди, где разъяснил, что «Давид – это мы сами, погрязнувшие во грехах».[17] Митрополит встретил императора в захворавшем городе следующими словами: «Ты являешься среди нас как царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять…»[18]

Вернемся в университет. Нельзя  с уверенностью утверждать, что студенты, находившиеся в вынужденном долгосрочном отпуске, истосковались по лекциям. Университет откроют 12 января 1831 года, в очередной Татьянин день. Хотя был отслужен торжественный молебен, в привычную колею занятия так и не вошли. Все учащиеся были оставлены на прежних курсах, экзамены по переводу на следующую ступень отменили, о чем свидетельствует И.А.Гончаров.[19] Аудитории не выглядели заполненными: «…Лекции как самими профессорами, так и студентами посещались неаккуратно…».[20] Интересно, что П.И.Прозоров назвал  «холерный год» переходным в жизни Московского университета, когда «…устаревшие для науки уступили свое место новым деятелям».

Чтобы эффективнее оповещать жителей, осенью 1830 г. Д.В.Голицын потребовал издавать ежедневную «Ведомость о состоянии города Москвы».  До января 1831 года вышло больше ста номеров. В составлении «холерной ведомости» принимал активное участие М.П.Погодин. «Ведомость…» действительно успокаивала население, о чем свидетельствует одно из писем А.С.Хомякова: «…Даже в 12-м году не с большим нетерпением ожидали газет, чем мы ваших бюллетеней». Правда, он тут же оговаривается, что считает забавным подобное занятие – «…объявлять России, сколько добрых людей в Москве на тот свет отправляется». Ученые сравнивали «холерные бюллетени» 1830 года с афишами Ростопчина.

Кроме официальных печатных органов, существовали и устные «народные вестники», передающие сведения о холере в преувеличенном масштабе. Этим фактом 30 октября восхищался П.Вяземский: «Соберите все глупые сплетни, сказки, и не сплетни, и не сказки, которые распускались и распускаются в Москве на улицах и в домах по поводу холеры и нынешних обстоятельств, - выйдет хроника прелюбопытная. В этих сказах и сказках изображается дух народа… Стенографам и должно собирать ее. В сплетнях общество не только выражается, но так и выхаркивается». Жаль, что городской фольклор в России начали собирать значительно позднее. Вяземский пишет, что на городских заставах якобы поймали бежавших из Сибири декабристов с подвязанными бородами.

В народе говорили, что холера есть «докторское или польское напущение». Как тонко! Если о недоверии официальной медицине в низовой среде было известно давно, то польские события займут умы российского общества буквально сразу после ухода холеры. «Воля ваша, а, по моему мнению, эта холера не что иное, как повторение 14 декабря», - говорил Вяземскому один из священников.

Карантин вокруг Москвы сняли в середине декабря. Извечный острослов Вяземский и тут бросил пару блестящих фраз: «Да разве оцепление была царская опала? Поэтому должно радоваться бы и тому, если каким-нибудь всемилостивейшим манифестом велено было распустить безумных из желтого дома...».

В самом городе к концу 1830 года холеру искоренили еще не полностью. Вистенгоф датирует победу над болезнью весенними месяцами 1831 года. Белинский, впрочем, в письме родителям отмечает: «Холера в Москве еще не совсем прекратилась: в казенных и частных заведениях еще находится около 60 человек больных. Впрочем, о ней как-то уже почти и не слышно. Москва опять воскресла». Послание датировано 22-м января 1831 года.

Москва приходила в себя. Смертность от холеры 1830-1831 гг., когда ушли на тот свет чуть больше 4000 москвичей, не сравнить с трагедией 1771 г. Даже в Воспитательном доме смертность детей в 1830 году (20,84%) лишь слегла превышала аналогичную цифру 1831 года – 18,87%.[21] Сразу же началось создание сети благотворительных учреждений – Опекунский совет в 1833 году выкупает усадьбу Разумовского на Гороховом поле, где разместили приют «для призрения сирот обоего пола чиновников, умерших от холеры». Если пройтись по Гоголевскому бульвару в сторону Знаменки, мы заметим выдающиеся формы бывшей усадьбы Апраксиных. «После холеры 1830 г. дом Апраксина купила казна, и в нем был размещен Сиротский институт — училище для детей военных, умерших от холеры», - пишет Петр Сытин. Позже институт станет военным училищем.

Конечно, описанная нами болезнь не была для империи новой напастью. «В 1829, 1830 и 1831 годах холера держала Россию в осаде, свирепствуя во многих ее областях», - читаем у П.А.Вяземского.  Но на Москву эпидемия 1830-1831 гг. оказала исключительное влияние. О холере долго судачили местные жители. Интересно, что моментально появились и художественные произведения, посвященные болезни. Уже 7 октября 1830 года цензор Аксаков разрешает Александру Орлову напечатать в типографии университета «московскую повесть» с витиеватым названием «Встреча чумы с холерою, или Внезапное уничтожение замыслов человеческих».

Краевед И.М.Снегирев через пятнадцать лет после описываемых событий, в путеводителе 1845 года, говорит о «днях смертного ужаса, какой в 1830 году распространила в Москве убийственная холера».

Во-первых, закрылся университет, что было событием неслыханным. Во-вторых, Первопрестольную посетил Николай I. Здесь российский император уподобляется отнюдь не Нерону, спалившему первый Рим, но благодетелю, спасшему Рим третий. И, быть может, именно московские карантины, не пустившие Пушкина на порог великого города, подарили нам «болдинскую осень» главного национального поэта?