Бог жил в пригороде. В Центре, среди небоскребов и театров, ему было как-то неуютно, неловко. Вообще-то богом он был довольно захудалым, в Пантеоне твердого места не занимал и  к  настоящим делам не допускался, то ли по божественному худородству, то ли за старые проделки. Зато свободу слоняться по мирозданию в свое удовольствие имел ничем не ограниченную, чем и пользовался.
Профессор N. или просто Nikolai (эти имена он часто принимал в путешествиях) был на вид интеллигентный бог, дорого и со вкусом одетый, европейски образованный, и ничем не напоминал своих экзотических родственников с их безрассудным гневом и внезапными проблесками милосердия.
Он грамотно делал карьеру. Вовремя поступил в аспирантуру, защитил диссертацию, опубликовал несколько неплохих работ по биологии, перебрался в Америку, поработал несколько лет в разных университетах, преподавание ему наскучило, и вот теперь N. решил поменять специальность, окунуться в бизнес  – денег больше, да и свободы, без которой он в последнее время очень страдал в чужих лабораториях.
Сверхестественными возможностями в земной жизни N. не пользовался, в некоторых реинкарнациях напрочь о них забывал, единственной данью происхождению была привычка собирать поговорки и пословицы про себя на разных языках.
Хуже приходилось с сочувствием.  Очень трудно было не реагировать, когда слышал призывы к себе по всевозможным поводам – хотя и знал, что это не имеет ровно никакого отношения к профессору N. Когда люди призывают бога на помощь, они точно собираются справиться сами. И он не мешал им в их делах. Это было, пожалуй, одной из главных его обязанностей – не мешать, если есть хоть малейшая возможность – не вмешиваться. Он все-таки живет не в своем мире, хоть и очень знакомом, но чужом.
Иногда N. впадал в транс и перед ним возникали картинки из прошлого или из будущего – время его текло в обе стороны.
Однажды он увидел стального цвета море холодным ноябрьским вечером, равнодушную рябь болтающихся туда-сюда волн и огромного человека с хищными кошачьими усами на надменном лице и свирепым пронзительным взглядом, от которого некуда было деться. Человек, одетый в зеленый преображенский кафтан с красными обшлагами, стоял по пояс в грязной промерзлой воде и командовал спасением моряков с бота, севшего на мель в Лахте.

* * *
Русский посланник при французском дворе Его Сиятельство и Превосходительство генерал от кавалерии граф Димитрий Никитич Орловский проснулся рано, не было еще пяти утра, и с таким чувством, будто не засыпал. Что-что, а царский нрав он знал хорошо, слава богу, с лишком 30 лет беспорочной службы, нет, милостями не был обделен, что бога гневить, но и повидал немало. Лежал и вспоминал сейчас, как входили в Варшаву в тысяча семьсот четвертом году.  Ах, какое было время!  30-летний бригадир, посланный Шереметевым на подмогу королю Августу с полком пехоты и полком конницы, он чувствовал себя полководцем во главе несметного войска и еще прежде встречи с королем безрассудно искал баталии со шведами. "Горяч!" - усмехался Борис Петрович. Вроде и хорош был фельдмаршал, да все как-то с подковыркой.  Может, потому и отослал при первой возможности – поди добудь чести да славы с двумя полками, охраняя сумасбродного короля. Добудешь – твое, заработал, и Шереметев не в убытке, какого молодца воспитал, а свернешь себе шею на пыльных польских шляхах, и ладно, одним конкурентом меньше в жадной до наград и почестей царской своре. Покойней. Хитер фельдмаршал Борис Петрович. Разведка донесла, что вроде небольшой шведский отряд в двухчасовом переходе и, кажется, кто-то из генералов с ним. Ждут подкрепления, чтоб напасть и взять в плен Августа. По тому, что слышал он об этом короле, бестолковом и сумасбродном, туда бы ему и дорога, да черт с ним, с Августом, нужно, чтоб сверкнули задором глаза Петра Алексеевича, чтоб дернул он головой, вскочил порывисто, неся  к тебе великанью тушу на тонких, как спички, журавлиных ногах – обнять, расцеловать. Шереметев лихих, горячих не одобряет, не то царь, тут не расшибешься в лепешку вовремя, не угадаешь, чего нужно, не добудешь ровно в тот момент, когда хочется, ни минутой позже, все, глянет Петр Алексеич сквозь тебя, как будто тебя и нету вовсе, и прощай надежды, карьера, забыли о тебе, поставлен на тебе большой жирный крест. Хоть всю жизнь тяни потом лямку в таком захолустье, что Господь не приведи, чина не выслужишь.
Димитрий не раздумывал долго (может, это и есть Случай, что возносит наверх таких, как Александр Данилович), конфисковал в ближайшем селе все телеги и брички вместе с лошадьми, под вопли мужиков и баб посадил на них свою пехоту и с тремя легкими пушками, которые, отправляясь в поход, слезно вымолил у Борис Петровича (дал, все же не сволочь, боевой генерал), скорым маршем пошел на шведов.
Розен ушел, хотя Димитрий сам видел его в рукопашной в десяти шагах, - адъютанта Nikolaya задело шальной пулей в тот самый миг, когда, наскочив на генерала, он скрестил с ним шпагу. Ну и ладно, шведы были разгромлены наголову, шутка ли, целая бригада, три полка с 10-ю пушками, он взял 3 знамени, все пушки и больше трехсот человек пленными – вот и хваленое бесстрашие викингов, не ожидали они Орловского на свою голову в четыре утра.
После того боя Димитрий пришел к Августу спасителем, потребовал у атамана Данилы Носова два казачьих полка в дополнение к своим двум. Полки были расквартированы здесь же для охраны его королевского величества, не просыхавшего уже вторую неделю в обществе очаровательной Амалии Вишневецкой. Атаман, охренев от такой наглости, дал, хотя и был старше чином и не только  не был подчинен Орловскому, но, напротив, по субординации должен был принять того под команду, однако решил, что по нынешним временам с сумасшедшим и скорым на расправу царем все равно понять ничего нельзя, кто наглей, тот и прав, ну его от греха. С четырьмя полками и 5-ю пушками (остальные пришлось оставить, не хватило артиллерийских расчетов, а основное казачье войско еще не подошло) он бросился на вторую бригаду шведов, шедшую на соединение с только что разгромленной, побил и ее. 
Дорога на Варшаву была свободна. Вот так через две недели похода  он с веселым королем Августом входил в Варшаву, по праву чувствуя себя завоевателем Польши. За это получил первый генеральский чин, Владимира, золотое оружие и, что много важнее, царское ласковое письмо. Петр Алексеевич заметил молодого генерала.
Сейчас, мучаясь бессонницей на парижской перине, почти пятидесятилетний Димитрий Никитич перебирал все это в памяти, временами погружаясь в короткий беспокойный сон. Ох, много всего было, и Лесная.
- И Батурин, - тут же услужливо подсказывала память.
- Ох, - кряхтел, вспоминая, поеживаясь, Димитрий Никитич – "не на мне, на Александре Даниловиче злодеяние сие".
- А ты, что же, и не был там, и жгли не твои солдаты, и приказывал не ты? – наступала совесть. 
– Мне приказывал Меншиков, а ему Петр Алексеевич, - степенно начинал было Димитрий Никитич, но быстро сдавался, - Да, да, был, и приказывал, но там была война, и потом была Полтава, и все покрыто бессмертной славой. – Цыц!
"Это была война, а здесь что же... Ведь я боевой генерал, а не убийца. Я же не Петька Толстой, не Сашка Румянцев. А что делать, что делать? Ладно, отставка, и чинов уже и всего довольно, можно и отдохнуть от государевой службы, но ведь нельзя же и не выполнить царев приказ, может, это и нужно для государства-то, как знать. Но как же и решиться на такое."
Посланник не принял Толстого, сказавшись больным, и впервые за все годы службы задержал отправление дипломатической почты.

Первый консул Nikolai Арцымашев, полковник и бывший адъютант Орловского, очень сочувствовал генералу в нынешних злоключениях. Nikolai проделал с Димитрием Никитичем все шведские кампании, Прутский поход, перешел вместе с ним на дипломатическую службу и был даже офицером свиты при подписании Ништадского мира со Швецией, Он слышал через стенку их разговор с Александром Даниловичем в Петербурге и сегодняшний разговор с Толстым, привезшим приказ.
Из шептаний в Петербурге с Меншиковым знал - дело было в том, что польский магнат, а теперь еще и австрийский посол Иеремия Вишневецкий, кстати, старый знакомый Димитрия Никитича и муж прелестной Амалии, стал распространять гнусные клеветнические слухи о высочайшей особе. Якобы Алексей Михайлович к моменту зачатия нынешнего российского императора потомства иметь уже не мог, а у царицы был в это время бурный роман то ли с боярином Артамоном Матвеевым, то ли с начальником дворцовой стражи.
Только и всего, тут бы плюнуть и растереть, что Ему, создателю Империи, Реформатору, Покорителю народов слова какого-то польского выскочки, обиженного судьбой и Августом недоумка. Ан нет, видно зацепило что (а бывало, и на большее не гневался) или нашептали, наговорили петербургские интриганы. Отсюда не разберешь. Да и будет ли лучше, если найдут Вишневецкого мертвым однажды утром, не пойдет ли сплетня еще шибче гулять сама собою?
Nikolai задумался. Причудливые, но неразборчивые картинки мелькали перед ним. Он откуда-то знал уже будущую историю этой новой державы, созданной на его глазах за двадцать с чем-то лет. Боясь себе признаться в странном даре, он видел и расцвет империи – стихи,  балы, победы, завоевания, военные мундиры, изысканные туалеты дам, и ее закат в зареве народных восстаний и прогрессивных идей образованного сословия. И захлестывающее безумие безобразного кровавого распада в потоках самовосхваления и лжи. Этот дар – ясное видение будущего, был не единственным. Когда бросался в мясорубку боя, где больше десяти минут никто не оставался невредимым, он знал, что неуязвим - царапины не в счет. Никому бы не смог объяснить, как он это знал, вначале боялся, но гордость была сильнее трусости, рвался в пекло, и как-то в одной из первых стычек со шведами, увидев занесенную над головой саблю, вдруг почувствовал удивительное спокойствие и откуда-то изнутри идущую власть над происходящим.  Он знал, что может изменить в любую сторону ход этого сражения, войны, жизни людей вокруг и других людей, которые будут жить после, но что делать этого не нужно, и не было в его голове никаких вопросов и объяснений, почему не нужно, а было простое ясное знание. Про саблю он ничего не успел подумать, как противник его сполз с седла, насквозь прошитый пулей – что может быть естественней в гуще боя. Но он еще не был уверен в том, кто он, хотя уже шевельнулось какое-то смутное воспоминание.
Он думал о том, что не может позволить Димитрию Никитичу стать убийцей, хотя бы и во имя самого для него святого, слишком многое вместе прожито, а другого выхода судьба не оставила, и он не чувствовал как обычно, что делать ничего не нужно. Естественный ход событий можно иногда и нарушить.

***
В тихом американском пригороде профессор N. перебирал в памяти эту историю, прямое продолжение тех бурных событий безудержного XVIII века, и снова не видел другого выхода. Свежая рана еще саднила.
Если б спросили, он бы, наверное, сказал, что был счастлив с Ольгой, даже очень счастлив, хотя счастье это было недолгим и такого сорта, что не каждому под силу.  Невысокая, изящная, с королевской осанкой, летящей на ветру гривой черных волос и огромными зелеными глазами, всегда в мини, она своим появлением останавливала поток машин не только в любвеобильном Риме, но и в чопорном сдержанном Париже.  Ольга не родилась записной красавицей, но в движениях ее, интонациях, в каждом повороте головы была естественная, сладкая и совершенно неотразимая прелесть.
Они встретились случайно в Париже, в университетской библиотеке (уж кому бы и знать толк в случайностях!), он просто услышал голос, что-то произнесший сзади на полузнакомом языке. О, столько всего и так звучало в этом голосе, что не потерять голову было просто глупо!
Через полчаса, сидя в маленьком ресторанчике в Латинском квартале за столиком прямо посреди улицы, он болтал с обладательницей голоса обо всем на свете и был уверен, что знаком с ней всю жизнь.
Ольга была историком и в качестве научных изысканий занималась историей своей семьи, благо заняться было чем. Ее род, хотя и не столь древний (родоначальник получил дворянство при Иване Грозном, в пору второй опричнины), прославился и на военном, и на дипломатическом поприще. Но интереснее и загадочнее всех был петровский генерал и первый граф Димитрий Орловский.
Ольга рассказывала, он слушал семейные предания  Орловских,  вдыхая дурманящий запах ее волос. В то лето она сделала открытие.
"Граф Димитрий Никитич вышел в отставку полным генералом и поселился в своем большом новгородском имении", -  говорила Ольга, - "Занимался хозяйством, писал "Историю петровской дипломатии", раз в год 5-го ноября ходил в церковь, ставил пудовую свечу и истово в этот день молился. При этом был он, по обычаю века, вольнодумцем, к исповеди не ходил и никаких других обрядов не соблюдал." 
Nikolai слушал все это с веселым удивлением и даже некоторым замешательством – разве когда-нибудь могло бы ему придти в голову,  что женщина, в которую он влюблен без памяти, будет не только раскапывать эти забытые тайны, но ему же их пересказывать. Судьба иной раз уж слишком не прочь поразвлечься.
"Я сопоставила дату, когда царь Петр слег после ноябрьского купания в Балтийском море", - продолжала Ольга, - "с датой получения Орловским злополучного приказа. Они совпали почти день в день. Димитрий Никитич  бессмысленно тянул время, хандрил, уехал зачем-то в Голландию, якобы проверить, как идет строительство корабля, заказанного в Амстердаме Сибирским товариществом, как будто голландский посланник Матвеев без него бы не  управился, а через два месяца вдруг получил от петербургских друзей известие, что государь очень плох, не встает и почти лишился речи. Тогда, говорят, в своем парижском доме он бухнулся на колени, где стоял, и полз до иконы божьей матери, отбивая земные поклоны. Домочадцы решили, что он молится о здравии царя.
Теперь-то я понимаю, что он чувствовал, какая гора свалилась у него с плеч", - рассказывала Ольга. "Я думаю, это само Провидение явилось, чтоб спасти ему жизнь и честь. Как иначе объяснить, что двужильный царь, которого ни пуля, ни сабля не задели ни разу в бесконечных походах, умер от пневмонии, искупавшись в холодной воде?"
Провидение смотрело на нее с безграничной нежностью, усмехаясь внутренне и дивясь точности ее догадки. Конечно, царь к тому времени уже сильно болел, купание стало только последней каплей, но смерть могла бы и повременить несколько лет. Ему было с ней удивительно хорошо, все остальное было неважно, когда они вместе, ничего, кроме них двоих, не имело значения.  Сейчас, после ее рассказа, он снова увидел могучего царя Петра по пояс в ледяной воде спасающего матросов с тонущего в Заливе корабля. И упрямо мотнув головой, отгоняя видение, повторил себе, что не мог тогда не вмешаться, не мог обречь Орловского на застенок и дыбу.
- "Ты знаешь, милый, - задумчиво говорила Ольга, это было в какой-то из следующих дней их стремительного романа, - я все думаю об этом Nikolae Арцимашеве, адъютанте Димитрия Никитича, он личность загадочная, я ничего не смогла найти о нем ни до, ни после службы с Орловским, возник ниоткуда, как черт из табакерки, и провалился неизвестно куда." Nikolai хмыкнул.
- "А ведь он был очень близким Орловскому человеком, не раз спасал в бою, генерал явно с ним советовался по самым разным, иногда и тайным, делам," - продолжала Ольга. - "Посмотри." Она протянула ему ксерокопию. - "Я нашла это в книге по французской живописи 18-го века. Полковник N. Арцимашев. Художник неизвестен." Она взглянула на портрет и перевела с него взгляд на Nikolaya.
- "Господи, так вот что не давало мне покоя весь день. Как вы похожи! Так, если убрать парик, мундир." Ольга закрыла портрет руками, оставив только лицо.
Она снова взглянула на Nikolaya, их взгляды встретились.
Он мысленно в который раз возвращался в то мгновение. Ну что она могла понять со своей женской интуицией, пусть во сто крат усиленной любовью.  И все-таки поняла.
Прошло месяца полтора, упоительная расслабленность и беззаботность чередовались с чудовищным нервным напряжением, а редкие, но бурные ссоры со счастливыми примирениями, полными взаимной нежности и восхищения друг другом. Но все это было на поверхности, а внутри была мучительная недоговоренность, растерянность и только-только возникшая трещинка страха.
Как-то они довольно долго шли по набережной Сены мимо бесконечных лотков букинистов. Она спросила, неожиданно совсем по-другому взглянув на него:
- "Кто Ты?"
- "Сейчас... человек, обычный человек."
- "А тогда, там?"
- "Какая разница?"
- "Ты не понимаешь."  Ольга изумленно уставилась своими зелеными глазищами. Грива темных волос взметнулась и рассыпалась по плечам. – "Я просто земная женщина, у меня одна жизнь, я не могла быть здесь" – она топнула ногой, - "двести лет назад с Орловским, в Москве с царем Петром, и через тысячу лет не смогу решать судьбы мира с потомком китайских императоров,  да и к чему это мне, у меня земные чувства и земные желания, я хочу жить и любить здесь и сейчас. Понимаешь, милый, у меня нет другой жизни и я хочу прожить ту, что есть, с обычным земным мужчиной."
Она была права, совершенно права, и как бы ему ни было больно, он принимал ее правоту, как четки перебирая хитросплетения этой истории в ночной тишине университетского городка. Он был почти всемогущим и ничего не мог сделать, ничем не мог помочь ни ей, ни себе, тем более, что естественный ход событий, как известно, нельзя нарушать, это вносит путаницу в мироздание и приводит к непредсказуемым последствиям.