|
***
лунатик в пустоту глядит
Г. Иванов
И год, и день, и город жуткий,
бульвар, закутанный в овчину,
и желтолицей проститутке
седыми кажутся мужчины.
В забитой накрепко маршрутке
последний свет давно уехал.
Девицы посыпают смехом
нарезку плесневелых шуток.
Как старикан по огороду,
проходит сторож по кварталу.
А снег, приглядываясь, бродит
за группой школьников отсталых.
Черствеет хлеб ещё не старый.
Вложив последнее в конверты,
дежурят ночью возле смерти
черствеющие санитары.
И холод, холод, как подлиза, –
под бок. Очередная дура
всю ночь работала, чтоб вызрел
курчавый стих у трубадура.
Запеленать, запеленать их...
в снега всех тех, кто видит снизу,
как водит царственный лунатик
народ по тонкому карнизу.
А проститутка смотрит плохо.
У дома, поскользнувшись в пене,
старик, как рыба, полудохлый
устало бьётся на ступенях.
И в окнах, окнах окаянных
всё снег да снег, да снег степенный.
До глаз от холода стеклянных
смотреть, смотреть до отупенья.
Смотреть, как жребий наклонится
к больной судьбе, больной и пёстрой,
и как, расснежившись, в больницах
порхают сонные медсестры,
и как протянуты неловко
волокна судеб сквозь столицу
от желтолицей к желтолицей,
от остановки к остановке.
***
ничего, это жар, кто обидел, обжёг?
как тонки твои стены, простудно-легки.
взять и чмокнуть в плечо, как целует снежок,
всё отдать, будто просто суёшь пирожок.
только будь, не покинь меня, ты не покинь,
ну, подумаешь, ходят у стен дураки
и меняют людей, и съедают коней.
просто прямо сейчас кто-то крутит колки,
чтоб настроить тебя на полтона точней.
***
А что ты грустишь? Разве стелют сегодня жестко,
и разве люди слишком темны на вид?
Отбросив коньки, от падения сбережешься,
оставив надежду, спрячешься от любви.
Споткнёмся лучше заранее там, где ровно,
войдём не с парадного, а, как всегда, с торца.
Разбитое зеркало, спрятанное в уборной,
не выдержит больше ни одного лица.
Ты просто плыви по выпавшей простокваше.
Я буду больной, ты – сетью глухих аптек.
А что ты грустишь? Подумаешь, очень страшно
и мается у подъезда приблудный снег.
ВРАГИ
Вот тени легли на паспорт,
и холод прошёл с косой,
меня прибрало государство,
и объявило псом,
бойцовой большой собакой,
кричало: враги, враги,
напрашиваются на драку,
не лыком мы шиты тоже,
беги, верный пёс, беги,
врагов нужно уничтожить.
а я пожимаю плечиком:
я был себе человечком,
я есть себе человечек,
хожу, покупаю кетчуп,
живу без затей… покато,
ношу своё тело как-то,
мощусь у окна в трамвае
в морозы и в безбилетье
и иногда забываю
смывать за собой в туалете.
Нужны мне тепло и кальций,
похлёбка моя горчит,
а мне говорят: оскалься,
а мне говорят: рычи!
забудь про свои трамваи,
масштабы беды почуй.
И иногда побивают
для очищенья чувств.
Стоят надо мной советчики.
А я им: я человечек,
я всё-таки человечек…
Лежу на одной из коек,
но мне уже думать плохо.
Ведь если ли я человечек,
то почему беспокоить
меня начинают блохи?
Вот солнце со взглядом лампы.
И жизнь, и зима строга.
Я просто встаю на лапы
и в поле ищу врага.
***
мы дремали в изгибах гамачных парабол,
всё на свете считая за блажь за игру.
из моих потерявшихся в воздухе рук
я в ладони твои запускала кораблик.
ты раздумывал, где этим летом все осы.
мир с сиреневым призвуком, будто Моне.
мы поссорились – я говорила что нет
в этом мире мне кажется больше из Босха.
от рождений до свадеб, от них до поминок.
выходили кормить комаров на крыльцо.
ты носил по кошмарам такое лицо
будто соткано было оно из жасмина.
покупали у бабки ликера из роз.
говорила она дескать сладок целебен.
проплывавший по заводи медленный лебедь
на ходу превращался в скользящий вопрос.
солнце снова валилось за лес со стыда.
ты велел мне подумать о чём-то попроще.
куда делись грибы из берёзовой рощи.
и я думала. Делись. Ведь правда. Куда?
***
Отсутствие – на краешке стола,
Где был твой транспортир. Прощай. Ещё бы…
Я выбросила всё: зубную щётку
И в церковь твои вещи отдала.
Но, боже мой, отсутствие во всём,
В движении машин, во всех движеньях
И в сложноуловимом натяженье
Строки, судьбы, ветвей. Дверной проём,
Линолеум и шкаф, в котором моль
Из пшёнки с гречкой лепит баррикады,
Всё это о тебе, все эти кадры,
Умноженные памятью на ноль.
Два месяца я, как глухонемой,
В себя не пропускала звуков зимних,
Отсутствие твоё невыразимо
И в каждый вдох впечатано зимой.
Проходит, уверяют, – ты держись –
Такое обостренье аллергии –
Тревожный приступ – носят же другие
В себе его, когда вдыхают жизнь.
***
А.Г.
Вот мой поезд, как закладка,
на страницах снежно-гладких
полчаса лежит украдкой
под обложкой ночи.
К нему пунктов населённых,
деревенек оголённых
жмутся строчки.
Спи, пока мой дальний поезд
отпечатывает повесть…
Что там возле, что там после?
Никаких гарантий.
Снег. Куда нам ехать? Сколько?
Никаких ответов. Поезд.
Да в купе играют польку
оркестранты.
***
Он узнал её между маем и сентябрём,
помнил только – стоял под жарой, как мёртвый,
желтизна впечаталась в окоём,
остальное – стёрто.
Он сказал, ты одна, как перст, песчиночка, ты одна,
муж твой лета три, как в земельку давно помёр,
будем дюжить вдвоём, вдвоём.
Буду муж тебе, будешь мне жена.
Она мужа любила – ой, но заново попривыкла.
Помидоры висели крупные, словно тыквы,
да краснющие, как пропитЫтые рожи.
- Я беру тебя, будешь мне дороже,
и земли, и воздуха, и луны,
раз мы с первым мужем разделены.
Разводили нутрий, купили двух поросят.
Она вся была налитая, как яблоко, как стакан.
Дух хватает, как широка, баскА,
и глазища чёрные – самый яд.
Дом безденежьем был примят.
Вот уже зима, и дёрнуло холодить,
и гудело так, будто волки выли.
Он сказал ей – давай кредит, мы возьмём кредит
и за годик сумеем вылезть.
А посёлок жил у снегов в плену,
вот-вот рёбра домов поломит.
У неё на лопатку выкралась меланома.
Старший сын разошёлся с женой и ну,
ну лакать под забором спирт.
Они взяли его к себе: «Голубок мой, спи,
спи мышонок мой непутёвый,
пока туча потрясывает бородой,
пока топчет дождик по крышам резвый,
пусть тебя сохранит наш дом».
Меланому сумели срезать.
И вот год пробёг, она смотрит на облака.
- Ах, любовь моя, даль моя, отходишь ты, далека…
Новый муж глядит преданно из окна,
два кредита висят, ах Божечки, как бы знать,
где нас схватит твоя рука.
|