| |
***
Где целый алфавит
живёт без буквы «ё»,
пробилось – и звенит
молчание твоё;
где падала стрела,
где музыка жила, –
в тех далях пробивных
всё стало тра-ла-ла;
всё стало динь-динь-бом –
печалью в мертвеце,
раскрашенным холмом
на земляном лице.
В нём город золотой,
в нём отблеск теневой –
не тужит ни о чём,
живёт само собой;
болящее ребро,
плывущее к утру
в ничто, в метро, зеро,
в «нет-весь-я-не-умру»;
чтоб в нерве трудодней –
небесном, лицевом –
стать ходиков умней,
не спрашивать, по ком.
***
Душа – транзитный пассажир между анкетою и визой,
меж языком родных осин – и безымянной высотой;
взлетая, погостит в аду, бесстрастно наблюдая снизу,
как в ангела июньским днём стреляет киллер золотой.
Он бьёт в упор из-за угла – по нити надувного змея,
корзине с тортом, по цветам, летящим прочь из хрупких рук, –
за невнимательную жизнь, что, с ритмом сладить не умея,
не отключила чистый ток, но отучила слышать звук;
не научила мудро жить, но место отвела в три счёта;
что было нервом болевым – труба, ржавеющая медь.
Лишь крепко держит голова прибитый бант из анекдота,
скрипит натруженная речь, распластан плюшевый медведь.
Так резко замерли черты – ещё не стар, уже не молод,
зажата в клюве восковом бумажка: пламенный Икар,
вот тут бы рядом прикорнуть, но и в аду бывает холод,
и смерть, насвистывая джаз, пойдёт гулять в ближайший бар.
Ещё чуть-чуть – и самолёт легко спикирует на площадь,
с ним приземлюсь, приду в себя – ночной пиит, нелепый гусь,
сгорю за странный свой покой, за упокой допью, не морщась,
участок прежний обживу, как в сотый – вспыхну, озарюсь.
***
Дане Курской
Смотри, пока небесный доллар высится
и клонится к закату рубль земной,
как жизни ослепительной бессмыслица
горит себе за тоненькой стеной;
с ней крошечная речь на убыль катится,
но если медлит срок и жжёт строка, –
жив человек – и с ним его невнятица
пророка, псалмопевца, дурака;
есть человек – и в нём его агония:
он мелет чушь, кутит, лежит ничком;
из сора прорастает мова горняя
просфорой под блаженным языком;
из нищеты заборной опыт лепится,
нет слепоте ни края ни конца,
но жив певец – и цепок взор-нелепица
кретина, ясновидца, мудреца.
Ещё пошлёт корыто в утешение
ему уплывших рыбок хоровод –
за тщетность всех надежд и мятежей его,
за ложный шаг от берега вперёд;
за то, что все осколки станут золотом
в бессильной нескудеющей руке,
за немоту небес и кровь-пособницу
на плодовитом косном языке.
***
Мать убитого сына три ночи ждала и три дня,
а заснула – и слышит сквозь треск фронтовой,
как с чужой стороны возвращается голос родной:
– Я не видел тебя так давно, что замёрзла вода,
стали волосы снегом, а сердце – бронёй ледяной,
и со дна опустевших глазниц восстаёт тишина,
с каждым боем часов превращаясь в бессмысленный вой.
Говори же со мной на одном языке, как тогда,
говори, говори же со мной.
То не стрёкот в моей голове, не часы на руке;
как расстался с тобой, то не пули свистят надо мной,
то стучит моя смерть от тебя вдалеке,
не считая отныне ни пульс мой, ни быт мой иной.
Мне осталось так много в моей безлимитной стране,
говори, не считая минут, говори же со мной,
говори, говори же со мной.
Говорит ему мать:
– Уходи, ты на что мне такой,
я три ночи ждала – всё встречала вдали поезда,
я три дня не спала – выходила на берег морской,
и меня в свой степной хоровод вовлекала беда,
танцевала со мной и кружилась легко надо мной.
Так сроднились мы с ней, что её не отдам никогда;
уходи, я не знаю тебя, ты на что мне такой,
уходи, ты на что мне такой.
Мне под каменной маской беды хорошо, как в раю;
до виска не дошедшая пуля – танцую легко;
как лицо, искажённое горем, – свечусь и пою,
тосковать разучившись о тех, кто давным-далеко,
о нашедших дорогу свою.
Стала песней сама – и ни сердцу теперь, ни уму,
стала облаком смерти – и таю в дыму фронтовом,
вырубая пластиночный шорох движеньем одним;
свет мой горем теперь осиян, – вот и каюсь ему,
слышу, слышу, зовёт, – вот и плачу ему об одном,
умираю легко перед ним.
***
Говорит: уходи, не жена тебе, не сестра,
у меня за спиной ледяные поют ветра,
серый дым, разорённый прах, сердце – пепел и перегной,
стольких вынесла на руках, что пора зимовать одной.
Королевство моё – вся земля в озорном дыму,
подходи, ё-моё, дай вот так тебя обниму,
отпущу да запомню, оставлю в себе самом,
в этом доме горящем, зареве золотом –
грампластинкой бракованной в круге восьмом дудеть;
помашу на прощанье – никто я и звать нигде;
не просись ко мне на руки, в пустошь, прожжённый рай,
я спасала тебя, а теперь ты большой, ступай.
За тобой посылала и ялик, и целый флот,
заставляла поклоны стучать у семи господ;
слишком сера твоя крепка, слишком вера моя мала,
дуру новую находи – разлюбила, ушла-ушла.
Там в небесных садах у меня зацветает хмель,
там расколота в щепы новая колыбель
на мели – ну а ты живи до второго дня;
вот и всё, вот и всё, вот и нет, больше нет меня.
НА ПОЛУЧЕНИЕ КНИГИ
«Неразрешённым вещам»
речь переросшая себя
а меня и подавно
лежит на столе
надменная
отчуждённая
стильная
будто едва появилась на свет
и уже не хочет знать отца
посмотри говорит что натворил
научился властно управлять бездной
закручивать её винтики и гайки
заговаривать императивами
создал сукин сын прижизненную эпитафию
запутал следы детективщик хренов
даже инициалы звучат как надписи на могилах
а меня лишил движения чтобы молчала
отдувайся теперь ходячий театр
отпускай в свободный полёт
я чужая тебе
содрогаюсь от её монолога
восхищаюсь
боюсь
отпускаю
2014 – 2016 гг.
|
|