|
МЫШЬ И МОНИТОР
она придирчиво разглядывала свои руки
как жук-короед – ветви клена
камнеядная вежливость сквозила
в интонациях ее голоса
а яхты в бухте сложив паруса сверкали на солнце –
занозы
впившиеся в тело медузы – синей, громадной, жирной…
чайки размеренно взбалтывали пространство истошным ором
как вилкой яйца с молоком для омлета
–
мы стояли на самом краешке лета
дети-камушки блаженно улыбаясь
срывались с обрыва вниз
я смотрел сквозь ее абрис
сквозь шевелящиеся по паучьи волосы
шелест волн натекал за шиворот
песочному великану
чувствовал себя мышью в стакане
если небо – экран монитора
то на нас сейчас смотрит не добрый Господь
но хищные глаза геймера возбужденные кофеином
с нездоровым блеском в зрачках в чайках
даже ее сумочка – темно-зеленая –
противилась законам натюрморта
и смотрелась некстати как дохлая ящерица на статуе
–
и только в предстоящей разлуке виделось спасение
вампир с голода высосал последнего негодяя
и его теперь рвет в ванной
скорей бы очиститься от скверны
а волны похожи на зазубренные ножи
для хлеба и городок вдали прорисован буханками
купидон поджав пухлые губы
смазывает арбалет машинным маслом
будто он совсем ни при чем
и далекий маяк сердито озирается:
проснувшийся с похмелья драчун-циклоп
–
я вижу ее в последний раз в жизни
ее высокие скулы как скалы
с которых прыгают хрупкие благородные мальчики взгляда
и разбиваются – стеклянные – насмерть о камни
тонкая-тонкая кожа как живая креветка зажатая в кулаке
узоры моря наш позор
и тут я понял
что собираю вещи детали
прежде чем покинуть ее мир навсегда
так всегда бывает когда заканчивается фильм
и любовь полоснет на прощанье
волчьим взглядом как бритвой
ни капли не веря в прощания
PSYCHO
Грачи орали в микрофон,
и весенняя капель зеркально морщилась в лужах, и ворона
с лицом голодного ребенка
жаловалась на жизнь кустам остролиста
и дворнику Ефиму.
А я искал любимую
в прозрачном лесу девушек,
и каждая девушка вертелась каруселью,
и щебетала на птичьем: «я здесь! я здесь!…»
но лопалась застекленная ложь многоэтажек,
акварельный весенний обман расплескался.
Не солнце светило, а лягушонок
колыхался в запотевшей колбе со спиртом.
Золотистые блямбы играли в хлопки,
береза стояла с пустым кулечком в руке,
как сумасшедшая пловчиха
(или Венера Милоская, упакованная в полиэтилен).
Она невпопад смеялась грачами,
но смех не взлетал высоко,
отражался от мокрых деревьев и стен, от света и луж,
как ангельский голос в соборе.
И праправнучки снежинок с грацией ртути
текли по дорогам – по своим журчащим делам.
Хромированная Венеция,
заросший в блестящих трубках и раструбах Харлей.
Не обращая внимания на хрупкий храм Февраля,
я не мог прийти в себя. Последний снег лежал на затылке,
как обедненный – нет – как нищий уран.
Весна – день открытых дверей,
перерезанных вен и рек трамвайными проводами.
Нашествие фальшивых алмазов, ре-диезов.
Румяная печать снегирей разломана.
Вот так в феврале береза надела мамино платье,
и подол ветвей волочился по мокрой земле.
FREE
Ночь без тебя сюрреальна:
шоколадная конфета истаивает в желудке ротвейлера.
И что же поцелуй, как не эстафета,
идущая еще со времен Клеопатры и Петрарки?
И расстояния зияют между нами,
как провалы между яблоками, между планетами.
Между созвездиями, когда они полностью раздеты:
икебаны из мелкой тьмы и колючей проволоки.
Кто же мы, как не порождения мозга?
Химеры на хризантемах – из белого, розового, нежного.
Наваждение зыби нейронов,
Вальс информации, циклоны, циклопы, монстры прострации...
И я с ума понарошку сбегу
по воздушной лестнице винтовой –
так сбегает листик березы, перепрыгивая через ступени
воздуха. Высоковольтные вышки похожи
на эйфелевых жирафят,
а сумерки грозят приступом сиреневой эпилепсии.
К вечеру ненасытные мысли опять разбухают во тьме
драконьими зернами в благодатной почве.
И прежде чем исчезнуть
в живой надвигающейся, как цунами, стене,
я на миг возвышаюсь жар-птенцом над районом.
Так скользит тень низко летящего самолета над домиками,
вжавшими головы в треугольные шеи,
над яблонями и машинами – тень самолета
бесшумной акулой скользит под водной гладью.
И моя душа, будто теряющий сознание факир,
хватает первую попавшуюся змею за кадык
(нервно бьется кончиком хвоста в пыли).
АНТИМОТЫЛЕК
Тьма сгущалась наискосок,
будто кто-то играл каприччио Паганини на скрипке
без струн, без лакированных хрящей,
без рук и без смычка –
на одном вибрирующем сгустке теней.
И хотелось подойти к раскрытому окну
и выхватить голыми руками кусок синего неба,
ослепительного, остывающего.
Антивечер.
Антимотылёк летит на свет антисвечи,
в комнатах все вывернуто наизнанку:
вывернуты зеркала – внутренности зеркального карпа.
Шторы, будто кони,
пьют светящуюся пыль у сонного водопоя,
и так тихо, что скулящий звук телевизора этажом ниже
просачивается сквозь тишину – звуковой кровью
сквозь бетонные распаренные бинты.
|