|
***
после войны у девушек юбки короткие польская тушь на щеках говорит
социолог весна обнимает мертвой петлей шейные позвонки зеленка под ногтем
асфальт не политый в пух тополиный ложится лицом лестницу приставную
бросили дробь простая не затянется родничок не запомнит названия станций
треугольник бермудский напротив
был зеленью фальшивой утоптан расскажи мне об этом
пока не вернут размагниченный шелк к окостью колена
не вытравят несколько слов на гашеной жести
маленький черный ком кротовий ora pro nobis
открывается утром свод пастушеской сумки
***
если не умерла то могла бы жать посильнее
верхняя ля всегда западает на песне о Лорелее
этот язык не совсем для любви но только щадит умлаут
первые розы цветы что в морозном стекле не вянут
третий куплет никого здесь нет кроме нас морфемы жующих
от плоти живой вкушая запрет и мертвых материй пуще
цепляясь не знаю что стало со мной и думать об этом ересь
повешенный верит вниз головой что смыслы еще не делись
если не умерла то могла дочитывать Гейне
под слоем трещин оргстекла подключичных артерий к ней но
никто не помнит как гребень жег ладонь и зубьями в скалы
любой переводчик не то чтобы плох но отмели слишком мало
а если точно не умерла просто фиолет на скулах старшая группа уснула
никто не бросает подушки в бездну как будто что там неизвестно
не пробует глубину над лодыжкой не рисует холмики с книжкой
которая пеной не изойдет ничего не исполнится в свой черед
а теперь послушаем "Времена года" и вот
***
ничего не случится пока подушка хранит твой запах вода сигареты мыло
не было что-то или было по ком звонят теперь продают рассаду для новых
полей удобренных сезамом пеплом
меняют таблички на домах любимый цвет императора желтый
ничего не случится пока закрыты глаза кожным покровом бережным лезвием
береженных чтобы собралась кровь в ложбинке под горлом белые косточки
сахар-сырец на завтрак
монотонные новости первой строкой на сонной сетчатке глаза
здесь какие-то провода белый зеленый синий морским кафедральным бантом
ничего не случится пока мы молчим ни милости ни спасенья
ни жилки под правым глазом
***
я буду ехать в разных видах общественного транспорта и читать твою книгу
при естественном освещении,
чтобы не думать - ребром твоим стать бы. одуванчиков молоко
останется с первой свадьбы,
разноголосицы канонов - за кого молиться теперь, древоточица-дверь,
ни за живых, ни за мертвых, ни за течь с подкожного борта,
ни за твои кудри - в чистом поле черной кровушки море.
водитель сказал, что нужно садиться с той стороны -
правилам перехода улиц будем почти верны.
отворачиваемся к стенке штукатурку царапать твоим мизинцем.
это царапина та хоть которую я, дерево дерево дверь разных дел влюбиться
могла бы в этот торг бесконечной сладости паутинка летит в асфальт
рад ли ты всему перечисленному квадратная стелла дружбы между нами
тут был самум и плюс там где было равно
люди толкутся локтями в кадре забудутся всё равно
***
как в сериале "Друзья", где пешка берет ферзя, под разделитель на красный
куда глаза и нельзя,
на безопасное лезвие волос твой белокудрый, зеленка глазками кори.
письма тебе писать, глаза целовать закрытые - то ли
ошибся величьем минут не проникся соавтор дебюта "е2-е4",
и много ненужного сора теперь на столе в каждой съемной на сутки квартире,
и некуда руки пустые девать - короли под крапленой колодой.
как смертной простынкою стынет кровать и забытой на утро субботой.
как в книге Исхода, когда в коридоре запинается кто-то,
в вечной любви клянется
и в преданности народа.
"не искушай без нужды" поёт разболтанное контральто.
в каждой груди молоко и мёд, и нот никому не жаль - то
не ветер воет, не дождь стучит костяшками пальцев в урну.
зачем ты со мною в мешок зашит из кожи воловьей, дурно
всё это написано - наперечет поэты в отчизне нашей,
и белая кровь по губам течет вчерашнею манной кашей.
***
повторяй три раза перед сном: "ты выдержишь не такое -
это ведь не то что шахтеры и водород в забое,
это ведь не то что рука под колесами автозака
или на летней даче пустой в сочельник стеклом собака,
это ведь ерунда по сравнению со скорбями,
напридумываем себе - потом и страдаем сами".
повторяй три раза перед сном и то же самое утром -
ведь о том же сказано в основном и в любом изреченьи мудром
из твоей френдленты. купи самокат и люверсы для скрапбука,
потому что никто не придет назад и немыслима эта мука.
проверяй сообщения - вдруг теперь вместо смайлов с котом и супом
там такой же из адовой бездны зверь, как в твоем цитатнике глупом,
и за ним такой же следует ад, отражаясь в каждой витрине.
почему ты свободе своей не рад, никто не спросит отныне.
***
сколько мне нужно еще, чтоб написать тебе о неважном:
разные темы бывают - погода, пробки, война,
хлеб наш насущный тело свое не даждь нам,
словно свои слова убивать ты обречена
до воплощения, сколько бы их ни пришло на ум нам,
в горле спеленутом ни разложилось на мёд и воск.
в поминовение впишут твое пусть памятку о безумном
и объявление, что в ГМИИ будет новый Босх.
сколько мне нужно еще в уголь пыли и корвалола,
шахты разверзтой под лифтом в какой-то дом,
чтобы напиток желудевый нам фабрика размолола,
благословение ГОСТом проставив одним клеймом.
***
а кто бы умел умирать красиво -
в кости последнего года призыва,
в яблок червивых мореную мякоть
дробью забиться и больше не плакать,
серой плитой, молитвой без лезвий -
горло стареет всё интересней,
кровью клокочет, солью и магмой
некалиброванный Карадаг мой.
вот и свинец горит из-под кожи -
снова черты становятся строже,
контур морей, пунктир из планшета -
как я любила ее за это.
у заколоченной остановки
были движенья мои неловки
без аварийных огней на белом.
если душа закрывает телом
эти прорехи, как ярь на Спаса,
я не узнаю тебя ни разу,
не наклонюсь рассмотреть поближе
пух тополиный с соседней крыши.
а кто бы мог рассказать, как было -
в южном песке не тепла могила,
торг над ларцами из кипариса.
память помилуй и не кори за.
***
то, что я помню наизусть
про "liebe dich", а потом "ich sterbe",
не вызывает светлую грусть,
прежнюю грусть, но бумага стерпит
скудные памятки: "выпал снег",
"завтра купить крупу и селедку".
что тебе делать теперь без тех,
снегом кому выстилают кротко
красной дороги куда-нибудь
для безбилетных с культей дрожащей
их полотно. пятьдесят на грудь,
влево чуть-чуть. и дышать бы чаще,
и улыбаться, когда на свет
вылетит птица стеклом наружу,
только в стихах окончанья нет -
снова строку забываю ту же.
***
рвет занавески метель, в ощущеньях дана снаружи, в утлой печурке
тлеют мертвые души
том второй - вот Аксинья когда-то была живой, мечтала выйти за управдома
, к погибели вечной сердцем влекома,
автору "Горя от ума" убирала московские дома - примерно было по двадцать
комнат, но она уже ничего не помнит,
кто там что делал с женою друга - главное чтоб на улице сухо.
Мойка выходит из берегов, рыбарь проматывает улов на скучных женщин и
злых золовок.
город ветрен, почерк неловок. на атласных подушках "георгий" с крестом,
черемухи цвет, отпели постом.
третий аркан выпал опять, будущих лет не положено знать,
так и тянет Аксинья горлом луженым горькую песнь, что положена женам,
из-под земли, управдом в расстрельном, на подмалевку холста им Стрельну
не отдают, говорят - сгодится. карандашом замирает птица.
***
ведь не друг я тебе, чтобы мыть по утрам посуду,
отвечать на звонки от бессонницы, в молоко
попадая блесной, и кипения ждать не буду,
ручка врежется в ретро, но ехать недалеко.
ведь не друг я тебе, не свидетель, а только случай,
где "окрашено" сверлит подарочный экземпляр,
заставляет одною проволокой колючей
руки ранить и брать пустые тетради в дар.
ведь не друг я тебе, а смерть в кисее и крапе,
в капиллярах разлитая, выжатая в висок,
что улыбкою детской встречает тебя на трапе
и на колющий лоб последний кладет мазок.
***
кинохронику для человечества прежде чем пройдет сто лет минут
все сроки хранения мармелада с пектином
тысячную долю секунды отражалось ее лицо в целине его объектива
не разобрать больше кроме р.х.
за то что остался жив чувство вины сминая салфеткой влажной дырявые
каски черепов монохромную бедный Йорик
не выбирал так судьба сложилась на кости карты наступать будут сегодня
утром пока фонари не накрыты
колпаками калмыцкими не разобраны все ошибки стратегии напротив где
сэндвич-бар голубиной почтой
не приголубь теперь не рассказывай сколько лета в плоти да крови плитки
разбитой до каждой поры
не за что бороться кроме воспоминаний твоих чужих клавиатур запятых
забытых рука тянется к нарисованной листве
последний срывать опасно прежде чем пройдет сто лет и тень упадет
под север
***
на стену вылей бальзам "Бугульма" - тут самое время сойти с ума, тут
самое время дожить едва под стук "Маяка" в подкорке
до самых последних своих времен, эльфийский подкидыш, что подменен
и вскормлен стихами Лорки.
к чему теперь экспонировать кадр - вон там кафе, где ужинал Сартр, вон
там зеленая полоса на вбитом в гранит шевроне.
от нас и останется тень плеча, и желтая известка горяча, и тот равнодушный
пони,
который готов смотреть в объектив, паденье Парижа не пережив, плетясь на
обеденный перерыв с морковным осколком в горле -
ты знал, что кожа не помнит зла, беспечная кляча свой груз везла, и камень
казался углом весла, пока черный мох не стерли.
***
при мертвенном свете автозаправки
жалобы стали бы слишком жалки -
и кофе разлился на пластик стула,
и дева в колл-центре давно уснула,
и в этот район не приедет машина,
и в рамках погрешности несокрушима
надежда убраться отсюда хоть как-то -
от новой земли до сибирского тракта
поймите, нет транспорта в вашем районе.
ты скуришь визитку какого-то "пони",
чтоб пальцы обжечь самосадом крепленым.
с ударными "о" говорит "перезвоним"
соседка твоя из девятого класса,
которой звонить не хотелось ни разу
с тех пор, как сошлись проводки в тесный узел
и первый звонок в диафрагму контузил.
при мертвенном свете сошедшей пудры
захлопнет она свой капкан под утро,
и мухою бейся в янтарь остывший,
и номер свищи с остановки бывшей.
|