01.03.2016
НОВЫЙ ОРЛЕАН.
ГОРОД МНОЖЕСТВА ИМЕН
I
Чье это поверье — давать ребенку множество имен, чтобы обеспечить
долгую, здоровую жизнь? У этого города имен не счесть. Город Полумесяца,
Большой Легкомысленный, Город, Забывший Заботы, Нола, Нолинс — ла-
сковые и насмешливые, одобрительные и осуждающие, эти имена пытаются
передать дух города, дух, не исчерпывающийся словами «вкусная еда и хоро-
шая музыка».
Здесь веселятся на полном серьезе. Когда-то я думала, что потерявшие го-
лову в бурлении нью-орлеанского карнавала люди — это всё приезжие. Ни-
чего подобного — именно местные жители уделяют Марди Гра и подготовке
к нему немалую часть жизни. Они собираются и планируют, репетируют и
интригуют, команды стремятся перещеголять соседей и себя прошлогодних...
так проходит жизнь, так приходят новые поколения, выросшие в этой атмос-
фере. В атмосфере гиперсексуальности, нe забудем добавить. С дикарским
блеском в глазах женщины обнажают грудь за нитку стеклянных бус, своео-
бразной валюты карнавала, которые разбрасываются с колесниц участника-
ми шествия. Одежда отлетает при малейшем прикосновении. Мужчины про-
являют невиданную ловкость, ловя нитки сверкающего в солнечных лучах,
а после — в неоновом безумном свете нью-орлеанской ночи счастья. Сюда,
сюда бросайте, мне, мне, мне!.. Стеклянное счастье пролетает над головой,
хрустит под подошвами. Как пойманные бабочки, бусы тускнеют и скучнеют
в руке или в сумке, дома — проверено экспериментальным путем! Их, как и
любое другое счастье, можно поймать, но невозможно удержать.
И год напролет, вне связи с фестивалем, звучит тут музыка. В барах, залах
и зальчиках, в традиционно сумрачном «Холле сохранности», где живет дух
раннего джаза, и в пивнушках Бурбон Стрит. В так называемом холле малень-
кого храма джаза, а проще — дощатого сарая, бывшей таверны, сохранив-
шейся с 1750 года и уже полвека являющейся Меккой джазовых музыкантов
со всего мира (играть здесь — большая честь), портреты великих джазменов
прошлого сливаются с рамами, рамы — со стенами. Джаз не дискриминирует
ни по цвету кожи, ни по полу. Старик-саксофонист, руки которого покры-
ты пеплом ороговевшей кожи, похож на дерево. Саксаул-саксофонист, Саул,
Ной. Да, о потопе: не все инструменты пережили великий потоп во время
жестокого урагана 2005 года. В местном краеведческом музее хранятся рояли
и кларнеты великих музыкантов этого города, прекрасные инструменты, не
пережившие «Катрину». Во Французском квартале воды, к счастью, не было.
Улицы залиты разнообразной музыкой, расплескивающейся через открытые
витрины и двери джаз-клубов разного калибра и направлений.
В одном из таких зальчиков, холодном и запущенном, с непоправимыми,
как смертельная болезнь, трещинами в кафеле пола (одна моя знакомая метко
назвала этот узор «Рвота в студенческом общежитии»), на пунктирно осве-
щенной маленькой сцене играют блюз. Как и сам зал, певица, кажется, загля-
нула сюда на минутку из пятидесятых годов прошлого века. У черных деву-
шек века двадцать первого не бывает такого традиционного тюрбана, таких
острых ключиц, таких безупречных ног с хрупкими щиколотками, такой то-
ски в глубоком голосе. Когда мы вместе, ты смотришь в мои глаза, но видишь
ее, другую. Почему я столь застенчива, кто подскажет. Я не знала, что ты так
нужен мне. Слова меняются местами, но не меняется смысл. Ритм блюза как
мерцательная аритмия. К сцене приближается очень старый, поношенный
какой-то, очень черный человек. У самого края стоит приготовленная для по-
жертвований шляпа, но человек не опускает в нее ничего. Певица легко при-
седает на корточки, опасно перегибается, чтобы обнять его. Не двигаясь ей
навстречу, старик стоит молча около минуты, потом медленно поворачивает-
ся и отходит к входной двери.
«Мой дедушка пришел меня послушать. Мне кажется, ему понравилось», —
делится певица с залом. Она готова заплакать от умиления.
В соседнем баре тесно и весело. Там царит Диксиленд. Я без ума, без ума,
без ума от моей девчонки, и она без ума от меня. Контрабасист подмигивает
залу, кивая на пианиста: «Точно-точно, он без ума». Зал ликует от этой неза-
мысловатой шутки, от секундного сообщничества с этим богом, кумиром. Я
пою как лягушка, и нет у меня ничего, кроме моей песни: ни дома, ни брата,
ни денег. Я на коленях, малышка, хочу, чтобы мне нужна была твоя любовь.
Время от времени из группы слушателей прорываются к пятачку перед орке-
стриком желающие потанцевать. Танцоры образовывают маленькие смерчи
и воронки на своем пути, но это не их день, не их праздник. Это просто от
полноты чувств: мы без ума друг от друга, не так ли поется в песне?
В третьем зале — другой мир. Басист, гитарист, ударник, певица — траве-
сти. Круглое лицо, бледно светящееся в полутьме, мальчишеский альт. Она
вся — ритм. Именно она задает ритм всему банду, тикает, как неровный пульс
модального джаза. Она напевает в микрофон детским голоском, сложив по-
оперному руки на диафрагме. Только через несколько номеров замечается
очевидное — она беременна. Что-то еще более хрупкое, чем ее мимолетное
единение с джазом, чем длинная импровизация, наполненная вздохами и
прерывистым дыханием гитары, живет в ней, делит с ней джазовую кровь.
Это ему, будущему своему младенцу, поет женщина-мальчик, с ним ведет
диалог. Он подрастает среди этих синих стен с беспокойными бордовыми
картинами в больших мазках. У него тоже будет множество имен. Как и этот
город, он выживет, потому что в нем течет джаз.
II
Но оставим в покое жителей Нового Орлеана и окрестностей, все-таки они
люди ну совсем уж особые. А все остальные южане просто веселятся как сле-
дует, всем организмом. Они, наверно, и живут «как следует», вовсю. Они не
критичны и не циничны, невзирая на предвзятость и склонность к оппозиции.
Чем дальше на Юг, тем вежливей встречные, тем шире поля шляп — дань
не моде, но традиции. Они вообще бережно относятся к прошлому. Потому-
то и уважается так Марди Гра, языческий, в сущности, обычай в среде веру-
ющих христиан (да, они действительно веруют, и даже самые юные из них
шевелят губами за обеденным столом).
Они настолько искренни, что могут показаться глупыми. Стоит задать во-
прос, и они ответят обстоятельно и раздумчиво, не ограничиваясь сухими
фактами. Вся предыстория, вся мотивация решений, меняющих и определя-
ющих жизнь, будет изложена вам, незнакомцу. Тягучая патока южной речи
обволакивает: ничего не понял, но ужасно приятно.
Юг обширен и просторен, расстояния измеряются от ближайшего города
(«Живу в 200 милях от Нового Орлеана»). Юг небогат, но зато сытен. Кух-
ня Луизианы — Cajun, переполненная специями, увлажняющая глаза, кухня
Южной и Северной Каролин, жаренная в масле, истекающая жиром таким,
что он, кажется, проступает через щеки едоков — лица краснеют и лоснят-
ся, — что может быть дальше от северных традиций, тем более от диет, веге-
тарианства и борьбы с углеводами?!
Старый лоск все еще заметен: позапрошлый век — это ведь так недавно. И
хотя разговоров о сецессии больше не слышно, на Юге сразу становится ясно,
что мы с ними — действительно из разных земель, из разных систем, думаем
по-разному, опыт не совпадает. Может, и не надо бы вместе, но так сложилось.
Южане привыкли, вот только измениться им не под силу.