22.04.2016
В апреле 2016 года прекрасной женщине, поэту восточной ветви русского зарубежья Норе Крук исполнилось 96 лет. Сидя с ней за праздничным столом, я вспомнила нашу первую встречу.
Воздушно-лёгкая фигурка – белоснежная блуза, отутюженные брючки – впорхнула в гостиную своего собственного дома и извинилась за опоздание: она только что примчалась с презентации английского сборника, где напечатаны её стихи. Гости уже сидели, ели-пили в этом гостеприимном доме, собравшем русскоязычных любителей поэзии в австралийском городе Сиднее. Я вскочила с кресла, намереваясь уступить вошедшей место… Вовсе не потому, что она выглядела уставшей, а только из-за того, что я знала год её рождения – 1920. Лёгкий жест руки тут же уверил меня, что ей пока не до кресел: хозяйка поспешила на кухню – и на столе появились подогретые блинчики. Потом она налила себе бокал красного вина и, наконец-то, уселась слушать чтецов. Тонкие замечания, изысканная вежливость, а в глазах – озорные бесята. Умна, ох, умна! И не просто умна – искромётна, как шампанское.
Это было всего пять лет тому назад. С тех пор мы стали близкими друзьями. Многих удивляет эта дружба – из-за огромной разницы в возрасте. А я в ответ на удивление всегда вспоминаю чудесные слова французского писателя Шодерло де Лакло, написанные ещё в восемнадцатом веке: «Эта женщина неизменно очаровательна: преклонный возраст не повредил ей ни в чём – она сохранила всю свою память и жизнерадостность. Пусть телу её восемьдесят четыре года, душе – не более двадцати».
Наталья: Нора, когда я про Вас услышала, у меня сразу возник вопрос. Вы родились в Харбине, жили в Шанхае, потом в Гонконге, теперь – в Австралии. И при этом Вы – русский поэт. Как такое может быть?
Нора: У меня есть такое стихотворение:
От русских стихов никуда не уйти.
Что же ещё осталось?
В англоязычном моём пути
Слово не затерялось.
Вы знаете, я ведь была русскоязычным ребёнком. Мама часто оставляла меня дома, опасаясь, как бы я в школе не заболела. И я лежала целый день в саду под сливой и читала Бальмонта.
Наталья: А как Ваша семья попала в Харбин?
Нора: Папа сначала работал в украинской гимназии. Он из польского древнего рода и, когда женился на маме, он со всем порвал: она была еврейка. И вот папа хотел её увезти как можно быстрее и дальше от всего этого. А на железной дороге открылись возможности – и они уехали в Харбин. Папа преподавал в гимназии, потом организовал техникум. Я, кончено, выросла в роскошных условиях: в Китае мы жили очень колониальной жизнью.
Историческая справка: Город Харбин был основан русскими в 1898 году как железнодорожная станция Трансманчжурской магистрали. К 1913 году Харбин был фактически русской колонией для обслуживания Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Население города составляло около 70 тысяч человек, в основном русских и китайцев. Нора Крук родилась в Харбине в 1920г.
Нора: Но когда мне исполнилось 13 лет, отец понял, что работа на дороге скоро кончится. И он решил не ехать в Россию.
Историческая справка: В 1935 году СССР продал свою долю КВЖД Маньчжурии, и тысячи русских харбинцев были вывезены поездами в СССР. Большинство из них было арестовано по обвинениям в шпионаже и контрреволюционной деятельности по Приказу НКВД 1937 года.
Нора и её семья в Россию не вернулись. Вернулся отец её будущего мужа, Ефима – Лыпа Янкилеевич Крук, чтобы в 1938г. навсегда остаться в иркутской земле.
Из статьи председателя Ассоциации Жертв Политических Репрессий, Р. Сафронова: "ДЕЛО" N 6210 по обвинению гр. Крук Лыпы Янкилеевича… На слегка пожелтевшей фотографии запечатлено мужественное, красивое лицо, открытые глаза отражают обреченность. Перед нами труженик – мастеровой, слесарь, механик. В 1906 году вступил в члены РСДРП, за что привлекался к ответственности. Притесняемый царизмом по национальному признаку, после службы в царской армии в Манчжурии на жительство остается в Китае. Этот человек был и остался верен людям до последней минуты своей жизни. Мне пришлось встретиться с материалами тысяч "врагов народа". И крайне редко в "Деле" стояло "ВИНОВНЫМ СЕБЯ НЕ ПРИЗНАЛ". Лыпа же Янкилеевич не только не признал себя виновным, но и никого не оговорил, как это сделали большинство пытаемых. Палачи подобного не прощали и выбивали "признания" пытками и издевательством с особой жестокостью. Можно себе представить, что перенес это мужественный человек.
Из письма Ефима Крука в Ассоциацию: Хотя мои родные и, позже, я в Шанхае знали, что отец погиб, мы почему-то думали, что он умер в лагере. И хотя смерть его была трагична, нам легче было свыкнуться с мыслью о том, что его не стало где-то в лагерной больнице, либо даже на казарменной койке, но не от пули, в обстоятельствах настолько страшных, что мое сознание отказывается с ними смириться.
Нора: Сейчас я читаю Гинзбург, «Крутой маршрут». И, Вы знаете, я этим болею. Мне бы лучше не дочитывать – у меня давление поднимается. Всё это я знаю. Но прочесть всё это, так, как это подано… Понимаете, это моё поколение. Это я должна была быть где-то там… Не была. Как будто украла у кого-то.
Наталья: Вас Бог хранил.
Нора: Вы знаете, мой папа был атеист. А мне, почему-то, очень хотелось поверить в Бога. Я даже в детстве сама придумала себе молитву…
А в Россию мы не поехали – переехали в Мукден и прожили там лет пять. Потом – в Шанхай. Там я встретила своего мужа, Ефима.
Наталья: Для русского человека, в Шанхае не бывшем, этот город ассоциируется с Вертинским, с Лунстремом. А с кем у Вас ассоциируется Шанхай?
Нора: Я очень дружила с Лариссой Андерсен, да мы и сейчас дружим, хоть она уже давно живёт во Франции. Ещё дружила с поэтом Валерием Перелешиным.
Историческая справка: Ларисса Николаевна Андерсен (1914, Хабаровск) — известная поэтесса и танцовщица восточной ветви русского зарубежья. В 1922 году эмигрировала в Китай, а после переселилась во Францию, где проживает до сих пор. Её поэзию Александр Вертинский называл «Божьею Милостью талантом».
Валерий Перелешин (1913, Иркутск — 1992, Рио-де-Жанейро) — русский поэт и переводчик «первой волны» эмиграции.
Нора: А с Вертинским дружил мой муж, так что мы с ним были знакомы. Вы знаете, впервые я собиралась пойти на концерт Вертинского в Мукдене, он был там проездом. Но мне тогда идти на концерт запретил отец: не надо, это богема. А потом оказалось, что тот концерт так и не состоялся: не набрали зал.
Вертинскому было очень плохо в Шанхае – здесь у него уже был закат. И он уехал. А когда он приехал в Россию, и у него всё началось сначала. Гениальный был певец.
Историческая справка: В 1935 Александр Вертинский приехал в Шанхай в поисках русского слушателя. Но именно здесь, впервые в своей эмигрантской жизни, он узнал нужду. Артист, привыкший к мировой славе, должен был выступать по два раза в день в очень скромных заведениях – и не мог свести концы с концами. Наступил кризис. В 1943г. Александр Николаевич уезжает в Советский Союз.
Наталья: А как сложилась Ваша жизнь после Шанхая? Ведь позже «советская репатриация» пришла и в Шанхай, а потом началась культурная революция. Наверное, это было страшно?
Нора: Страшно… Очень страшно. Мы-то с мужем уехали в Гонконг, но от друзей такие вести приходили о этой культурной революции! Вы знаете, моя подруга вышла замуж за китайца. Жили они очень хорошо. И вот началась культурная революция, пришли хунвейбины к ним домой. Ковры в доме были тяжёлые, не порвёшь и не порежешь – так хунвейбины поливали их чернилами. Но это дело маленькое. Схватили они её, вывели в парк, поставили на какую-то тумбу, надели на неё дурацкий колпак, ходили вокруг, ругали всяческими словами, плевались. А любимую её собачку, домашнюю, прибили гвоздями к забору. Можете себе представить? Я поражаюсь, что она выжила. А мы с нею в детстве были «девочками из соседних домов». Очаровательная была девочка: музыкальная, способная. Вот как жизнь сложилась. Причём то, что сделали с моей подругой, это ещё не самое ужасное. Всё-таки, её не били…
А друг моего отца женился на китаянке, директрисе школы. И с культурной революцией дети стали всё растаскивать на продажу, делали, что хотели: надо старое сломать, чтобы новое построить! Ну, и пришли за этой директрисой: она же начальство из отжитого мира! Посадили её в яму с нечистотами, прикрыли крышкой. Её потом нашли, но к тому времени она уже немного подвинулась умом.
В то время пострадали все. Но, Вы знаете, мой отец преподавал в университете, в Шанхае. И был там даже во время культурной революции. Так вот, китайцы настолько уважали стариков, особенно европейских стариков, что он уцелел. Правда, выписать родителей к себе в Гонконг я не могла, да и поехать в Шанхай тоже: а вдруг назад не выпустят? Но когда от рака умерла моя мама, я стала бомбардировать письмами китайское посольство и, наконец, отца к нам пустили. Свои последние годы он прожил с нами, в Гонконге.
Наталья: В Гонконге жизнь была проще?
Нора: Да, жизнь в Гонконге была очень комфортной. И я была постоянно чем-то занята: организовала Клуб Тамады («Toast Mistress Club»), занималась икебаной, учила языки, работала в газете. А в 1976г. мужа перевели в Австралию.
Наталья: За кого Вас принимают по акценту здесь, в Австралии?
Нора: Да просто не знают, что и думать. Спрашивают, откуда я – я отвечаю «из Китая». Все очень удивляются (смеётся).
Наталья: А когда Вы начали писать стихи?
Нора: Стихи я стала писать в восемь лет. Это было время конфликтов между СССР и Китаем, и я написала стихотворение, в котором призывала людей разных стран не воевать. Стихотворение вышло с заклеенным текстом, а на другой день журнал закрыли…
А позже я стала писать стихи по-английски. Просто потому, что мне некому было читать русские стихи. Но самое первое моё английское стихотворение было написано по просьбе подруги. Она соврала своему португальскому парню, что пишет стихи. А потом прибежала ко мне: «Ой, нужно написать!»
Наталья: Да это у Вас просто история Сирано де Бержерака!
Мы обе смеёмся.
Нора: Я не помню этого стихотворения – совсем. Но, помню, что я ещё подумала: «Ничего себе, это она будет каждую неделю просить по стиху!»
«Двуязычный поэт»: Нора в совершенстве владеет английским и русским, легко переходя с одного языка на другой. Например, она работала журналистом в русской газете Шанхая, а непосредственно после этого – журналистом в английской газете Гонконга! В 1993г. Нора получала австралийскую литературную премию Джин Стоун (Jean Stone).
Наталья: Как Вам кажется, на каком языке Вы, как поэт, пишите лучше?
Нора: Дело в том, что у меня гораздо меньше русских стихов, чем английских. Сейчас выходит уже третья книжка моих английских стихов. Первая вышла в Гонконге в 1975. Называлась она «Пусть даже» (“Even though”). А вторая книжка, появившаяся уже в Австралии, в 2004г., охватывает значительную часть моей жизни. Она называется «Кожа для уюта» (“Skin for comfort”).
Отзывы английской критики о книге Норы Крук «Кожа для уюта»: «В этой книге собраны стихи, написанные не за шесть месяцев, и не за два года, а за двадцать с лишним лет – трогательная, сильная поэзия, вобравшая в себя целую жизнь – и множество других жизней, вплетённых в её ткань. А ещё в этой книге – значительная часть двадцатого века, с его ужасами, войнами, жестокостью и ложью. Когда я читаю Нору Крук, я вспоминаю Анну Ахматову. Как Ахматова, Крук – один из представителей глубоко серьёзной и глубоко человечной традиции в поэзии» (Питер Бойл, 2004г.)
Нора: Я сейчас по-английски пишу, в основном, белым стихом, но иногда вкрапляю рифмы. Когда я стала ходить здесь на поэтические семинары, лет пятнадцать тому назад, мне все говорили: «А что это у Вас? Рифма? Уберите, это совсем не нужно!» Но, сейчас, кажется, отношение меняется, мне начинают говорить: «Это здорово, это забавно». А одна читательница мне сказала: «Мне особенно нравится в Вашей поэзии то, что у Вас есть рифма». Вот так. И точно так же, когда я переводила на английский язык русских поэтов, я делала две версии: с рифмой и без. И редакторы всегда брали нерифмованный перевод.
Наталья: У Вас есть замечательное стихотворение «Париж». Что Вас связывает с этим городом?
Нора: Вы знаете, как-то я очень заболела. И после операции просто не могла больше здесь жить – от жалости всех моих здешних друзей. И тогда я уехала в Париж.
Наталья: Вот уж действительно: «Мы лечились Парижем»! И что же Вам больше всего запомнилось из этого «лекарства»?
Нора: Мой муж, несущий длинный хлебный батон (смеётся).
Наталья: «Красота каждодневна, как хрусткий батон»!
Нора: А из Парижа мы поехали в Россию в первый раз, тогда уже было время перемен. И я ужасно хотела, чтобы меня приняли за местную. Но никак! «Вы – француженка», – говорила мне лифтёрша.
Наталья: И какое у Вас было первое впечатление от России?
Нора: Во-первых, мы ужасно боялись: а вдруг наши паспорта не признают, да и вообще, мало ли что пришьют! Так мы думали. Но главное было повидать родных. Это было очень трогательно. Мой муж увидел своих родных через пятьдесят лет.
А я встретила свою подругу: она приехала из Риги, повидаться со мной. И мы с ней пошли куда-то в кафе поговорить. Говорим, говорим, говорим – и тут я спохватываюсь, что мне нужно назад в гостиницу, а то муж будет волноваться. И мне подруга захотела дать что-нибудь в подарок. Я, конечно, говорю, что мне ничего не надо – но она настаивает: «Ну, хоть что-нибудь!» – и тут же в кафе покупает мне дыню.
Я прихожу в гостиницу – скандал! Муж переволновался: «Ты представляешь, что я тут себе передумал! Я думал, что тебя похитили!». Я пытаюсь его успокоить, говорю: «Смотри, между прочим, тебе Шура дыню прислала!». «К чёрту дыню!» – открывает дверь и вышвыривает дыню в коридор. Тут на меня такой смех напал! Отсмеялась, открываю дверь забрать дыню обратно – а дыни уже и след простыл!
Она опять весело смеётся. Смеяться над собой – редкий дар, черта мудрого человека. А я смотрю на эту прекрасную женщину, которая много лет ходила где-то рядом со смертью, видела столько всего страшного и прекрасного – и, тем не менее, осталась весёлой и озорной девочкой. Русский листик, выросший на харбинской земле и кружащийся по миру под пронзительно-искренний пульс стихов.
г. Сидней, Австралия; эта беседа состоялась в марте 2011г.
|
Нора КРУК- Элеонора Мариановна Крук, урождённая Кулеш. Поэт и переводчик. Родилась в 1920 году в Харбине, стихи начала писать с семи лет. В 1933 г. переехала в Мукден, а позже – в Шанхай и Гонконг, где работала журналисткой, дружила с ведущими поэтами восточной эмиграции В. Перелешиным и Л. Андерсен, была знакома с А. Вертинским. В 1976 году Нора переехала в Австралию, сейчас живёт в городе Сидней.
Стихи Норы вошли в антологию "Русская поэзия Китая" (Москва, 2000), публиковались в периодических изданиях России, Америки, Китая, Израиля и Австралии. Автор трёх сборников английских стихов, призёр Содружества австралийских писателей (1993) и Ассоциации австралийских писательниц (2000).
|
Произведения автора:
|
***
В моих стихах
весь смысл как на ладони
хотя ладонь моя
полна секретов
все эти линии
следы агоний
и ожиданий
роковых ответов.
***
Рождество… то… которое… Помнишь?
Нет.
Как же так ты не помнишь?
Всё это бред.
И пеоны? И томик стихов Тагора?
Опьянение полночного разговора?
Обещанье запомнить и день и час…
А потом…
Ты не помнишь, как свет погас?
***
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые – в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит всё чистое, не таясь.
Вот он – Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льется из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжёл, ограниченны дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист.
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
***
На дереве этом трезвом,
большом, узловатом, прочном,
Как сон, расцвели, как чудо
немыслимые цветы.
И стало дерево новым:
нетронутым и порочным
Раздвоенно-человечным
и снова юным, как ты.
***
Мы лечились Парижем. Французским и русским.
Богомольным, похабным, широким и узким.
Красота каждодневна, как хрусткий батон.
Бредит славой и гением Пантеон.
В ресторанчике русском «Вечерний звон».
Бредит…
Мы лечились Парижем. В листве зрела осень.
В облака прорывалась умытая просинь.
Пёстрый говор Метро, Сакрэ-Кер и Монмартр.
Город яркий, как ярмарка, мудрый, как Сартр,
Тасовал нас колодой разыгранных карт.
Париж!
***
Джакаранда роняет листву, как перья,
Оголясь, расцветает персидским цветом.
Вопреки реальности и неверью,
Возрождаюсь женщиной и поэтом.
Этот праздник кожи и обонянья
Тянет в мир таинственный – за порог,
И сомненья старые и прощанья
На развилке дорог.
Тяжесть лет свинцом на моих подмётках,
Шрамы тонкие светятся на запястьях,
Дни скользят, замолённые, как чётки,
Но весна колдует, и это – счастье!
***
Ясен мир размеренных занятий,
Жизнь безоблачна? Какая ложь!
Искус несомкнувшихся объятий
Заронил мучительную дрожь.
Только внешне я ещё спокойна.
Всё в душе смятенье и тоска.
Знаю: и грешна, и недостойна,
И к непоправимому близка.
Горький хмель переполняет вены,
К чистой радости не подойдёшь,
А когда сомкнётся круг измены,
Я вживусь в чудовищную ложь.
***
Зеркала… мы писали о них с придыханьем,
Их таинственный мир был прекрасен и молод.
Все обиды лечились волшебным касаньем,
Врачевала улыбка наш тайный голод…
О предательстве зеркала всем известно:
– Кто белей и румяней? – И та, и эта…
Опасаясь, что мненье зеркал не лестно,
Не прошу у стеклянной судьи ответа.
Но порой… Проходя близ зеркал нескромных,
В голове подбирая стишок по слуху,
Я ловлю чей-то образ… Неужто маму?
Нет, не маму, а чуждую мне старуху.
СЕМЕЙНОЕ ДРЕВО
Наоми занята поисками корней.
Почему сейчас? Она говорит:
Всё изменилось. В новой России
не все пути ведут к братским
могилам.
Она пишет письма –
никого не находит на Украине –
пропали все.
В Белоруссии – никого.
А потом, после долгих поисков,
весточка из Челябинска:
Анна Ведрова.
Аня? Потерянная кузина?
Наоми объясняет – это ради детей:
я так и не расспросила маму,
а папа был скрытным… Он ведь
порвал со своей семьёй,
когда женился на маме.
Но почему?
Дети полны любопытства –
Дед – польский шляхтич,
Бабушка из клана раввинов.
Наоми пишет и возрождает годы.
Память всплывает, как снег тополей,
как парашюты-зёрна огромных вязов…
Аня, помнишь их вкус?
Дачи за нашей рекой… наша
любимая Зотовская заимка…
Сколько нас тогда было!
Отцы приезжали из города,
нагруженные фруктами…
Помнишь купальню для женщин?
Мальчишки ныряли под брёвнами,
грузные мамы визжали… Мы были
худышки. Помнишь, однажды
Сунгари разлилась?
Лодки нас развозили по городу!
Потом была эпидемия и нас застукали
во время холеры с чёрными от вишни губами…
Как ты живёшь, Аня?
Какая была у тебя жизнь?
Когда умер твой папа?
Где он родился?
Я составляю семейное
древо. С кем из родных
у тебя сохранилась связь?
Где они живут?
Анин ответ подкосил Наоми.
Позже она мне его показала.
«Дорогая Наоми, твоё письмо
было ударом грома. Я помню всё,
даже твой голос. Твоя мама пекла
замечательный штрудель. Те годы,
Наоми, были счастливейшими
В моей жизни. Я помню всё…
Это письмо ты должна обдумать.
Я овдовела и живу с дочкой.
Она хорошая девочка, но
настроена против евреев.
Понимаешь, после папиного ареста
мама поменяла нашу фамилию, чтоб
не потерять работу. Мы выдавали
себя за русских, и теперь даже
дочка меня не подозревает…
Ном, я тебя расстраиваю,
я знаю это, сестрёнка, но если ты
всё же захочешь переписываться,
пиши только на “До востребования”.
Семейное древо?
Мы жгли всё дерево
на отопление.
Это спасло нам жизнь».
***
При всей моей любви
К словам живым и мёртвым,
Непонятым словам,
Словам трусливо стёртым,
Я не сказала тех,
Что жгут сегодня грудь.
Шепчу себе: забудь.
***
Бывает ночь, когда мне тридцать лет…
Ну, пятьдесят – да ведь не в этом дело!
А в том, что ночью закипает бред,
И молодеют и душа, и тело.
И радость расцветает, как сирень,
Считаю лепестки, смеюсь и плачу.
Я не сумела удержать тот день,
Не верила, что я его утрачу.
|
|