12.05.2016

 

С Александром Пушкиным, главным редактором журнала “Слово\Word”, издающимся в Нью-Йорке,  мы встретились в самом центре Манхэттена, на Пятидесятой улице, и хотя мы до этого никогда друг друга не видели,  я ничуть не сомневалась, что узнаю его сразу. Как, впрочем, и он меня: эмигранты из бывших советских республик узнают друг друга безошибочно, невзирая на количество лет, прожитых на новом месте. Я, собственно говоря, обрадовалась предлогу, познакомившему меня с редактором издания, влияющего на литературный процесс, формирующего вкусы и просто позволяющего русскоязычному Нью-Йорку следить за новинками прозы, поэзии и публицистики.

 

Журнал основал Сергей Довлатов  в 1987 году, а Иосиф Бродский поддержал идею.  Если статья в "Новом Русском Слове", написанная в 2004 году, упоминала скромный объем означенного издания, то при нашей встрече Александр передал мне увесистый номер 89. Да, вот еще что отличало нас от воскресной манхэттенской толпы, говорящей в свои телефоны, глядящей в свои телефоны, выстукивающей текст, прокручивающей ленту сообщений в телефонах, - книги. Живые (теперь, на фоне электронных материалов, они кажутся практически одушевленными), теплые, вкусно пахнущие. "Вначале было «Слово..." Хотя - нет, “Слово\Word” было не первым журналом, издающимся в Новом Свете, но - первым двуязычным.

 

Г.И.: Александр, коль скоро мы с Вами познакомились и беседуем, может, Вы расскажете свою версию возникновения журнала?

 

А.П.: Эту историю Лариса Шенкер [бессменный главный редактор с 1987 по 2015 - Г.И.] рассказывала неоднократно. В 1987 году первый крупный русский  двуязычный журнал (газета двуязычная существовала) был задуман, практические вопросы решены, и маленькая (ростом) Лариса спросила очень большого (тогда еще не писателя, но мужчину) Довлатова: - А кто же будет главным редактором? – Да вот ты и будь... – пробасил занятой Довлатов (он уже издавал газету «Новый американец»).

 

Г.И.: Идея, очевидно, была в объединении мира русскоязычного (русскочитающего) и англоязычного, иначе почему название на двух языках?

 

А.П.: «Способствовать взаимопониманию между народами, классами, расами, религиями, родителями и детьми, мужчинами и женщинами (мужчинами и мужчинами тоже)» - так было написано в программе журнала. Хотя, по правде, любое лит. издание на любом языке могло бы поставить таковое себе в программу.

 

Г. И.: А что изменилось в позиции журнала за четверть века? Много ведь произошло перемен в мире, как и в мире вообще, так и в мире русскоязычном, да и читатели изменились?

 

А.П.: В принципе, ничего не изменилось. Сейчас в нашей редакционной статье, что напечатана на 4-ой странице, делается упор на «сохранение живого русского слова в эмиграции», соответственно русских отцов и американских детей, на «объединение писателей диаспоры», следовательно диаспоры и метрополии, на отражение интересов еврейской общины за границей. Стараемся, поелику возможно, ставить материалы с переводом на английский, и наоборот, а то и просто английские тексты русских авторов.  

 

Что изменилось? Шрифт крупнее. Читателям почему-то нравится. Это не значит, что все наши читатели – полуслепые пенсионеры. Но, возможно, даже после электронного прибора, который в метро читается, – оно так приятней. Журнал в метро не почитаешь. Большой и тяжелый. Не как «Четьи Минеи», но все же...

 

Еще. Лариса Шенкер была истинным главным редактором, т.е. всё решала сама и со своей точкой зрения. Сейчас – нет. Коллегиальность мнений и никакого диктата. Редакция – реально действующая и работающая. За исключением трех фамилий из списка в пятнадцать человек (сейчас впервые посчитал). Причем, забавно. Думаю, больше, чем на 50% друг друга никогда не видели. Ибо люди из таких мест: Лос-Анжелес, Чикаго, Филадельфия, Миннеаполис, Афины (Джорджия), Оттава (Канада), Москва, ну и Манхэттен с Бруклином и Бронксом.

 

Г. И.: Это редакция. А какова география авторов?

 

А.П.: Чем шире разброс, тем лучше. От Австралии и Тайваня, Новосибирска и Перми – дальше на Запад – Армения, Крым, Украина, Белоруссия, Германия, Англия, Франция, Дания – так до Нью-Йорка и Калифорнии.  Краткие биографии – обязательно. Так, в №85-ом соседствуют иерей из Вологды и церковный сторож из Воронежа.

 

Г.И.: Есть ли у журнала “целевая аудитория”? Кто его читает?

 

А.П.: В основном, интернет, конечно, которому все возрасты покорны. А из подписчиков... После сорока и выше. Впрочем, в университетских библиотеках студенты читают.

 

Г.И.: Есть ли у журнала спонсоры и влияют ли они на художественную концепцию журнала?

 

А.П.: Увы, мы сами себе спонсоры. Т.е. редколлегия. Плюс – подписки и авторские вклады. Так что влияний (как и вливаний) никаких.

 Сиюминутной политики стараемся не касаться. Посему рубрики «Мнение редакции» быть не может, ибо мнения разные. Осторожничаем с русским разговорным и сексуальными подробностями. Но это естественно...

 

Г.И.: Хотелось бы также узнать больше о Вас: как давно Вы стали главным редактором "Слова", что привело Вас на пост главного редактора, немного о Вашем собственном творчестве.

 

А.П.:   Стать редактором никогда особо не стремился, хотя пребываю в этом «бизнесе» с 90-го года – в «Новом Журнале», еще с Ю.Д.Кашкаровым. Чуть-чуть Романа Гуля не застал. А одновременно был в другом бизнесе – ночно-таксистском.

 

 

 

А что было потом?

 

А.П.: С Ларисой я – года с 2000-го. В 2013-ом она уже болела, и №77 – наполовину, а №№78 и 79 - целиком – мы делали с Надей Рафалсон. Потом произошла, как говорил Райкин, довольно «длинная и кошмарная история», когда вдруг оказалось, что давний журнальный автор Лев Бердников из Лос-Анжелеса является моим опосредованным одноклассником по 17-ой спец. в Москве (т.е. он ушел класса из четвертого, а я пришел позже. Кстати, писательница Маринина тоже училась в этом «Б»-классе). Короче, так и сговорились: я буду главным, а он – замом. Так что 80-ый номер вышел уже в новом обличье. Сейчас заканчиваю делать 90-ый. А Лариса Шенкер ушла в марте 2015-го года, после того как в августе 14-го ушел [ее муж] Илья Шенкер (1920-2014), замечательный художник и почти святой человек.  

 

 

Г. И.: Елена Ахтерская, писательница поколения "детей", выросшая в эмиграции, метко заметила в своем весьма успешном романе, что чем крупнее автор, тем дерьмовей его "дневная" работа. В Вашем случае - ночная, но все-таки хочется узнать, что пишете Вы ?

 

А.П.:  Сам стишки сочиняю с детства. В Нью-Йорке было две книжки: «Второй завтрак» и «Произвол судьбы», в Москве в прошлом году вышла книжка «Уходя по-английски» (изд. АСТ). Гонорар зажали.

 

Г.И.: Возвращаясь к разговору об "американских детях" русских эмигрантов: насколько часто печатается в журнале поколение "детей" - второго поколения, которые интегрируют две культуры, русскую и американскую, интегрируют традицию и формы, но пишут исключительнo на английском?

 

А.П.: Если качественно, то приветствуется. Но пока - не часто. Они предпочитают нью-йоркские сборнички, коих много.

 

 

Вопросов у меня еще немало, но лучше передать слово авторам "Слова":

 

  

Елена Крюкова (#84)

 

КЛАДОВКА

 

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке

Длинной жизни, - дай мне на ночь поглядеть твои открытки.

Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты -

У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты…

Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья -

Перед тем тифозным годом, где - стрельба и подаянье…

Мать твоя в Стамбул сбежала - гроздьями свисали люди

С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…

Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, -

Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!

Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.

Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли -

Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны -

Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…

 

Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,

Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих!

Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут -

До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!

В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.

Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.

Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой - в воске! - книжки…

Мы уйдем с тобою… за ночь… я - девчонка… ты - мальчишка…

Рыбу с лодки удишь ловко… Речь - французская… красивый…

 

А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.

И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом

И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых - я - восстала.

 

 

Борис Кушнер (#85)

 

* * *

И вот во Времени дыра,

И в рваное отверстие

Смотрю на внутренность двора

С эпохой в соответствии.

Занозный стол и домино,

Сомнамбула и небула,

И было это так давно,

Что, кажется, и не было.

Лениво шествие минут,

Но позже это скажется,

Когда вдруг остро подрастут

За прудом ели-саженцы.

Сознанья микроскопный срез:

На плёнке, вдрызг лубочной,

Увидишь, как поднялся лес... –

И... холод позвоночный.

Костяшек стук, лучей азарт,

Разлуки и признания... –

Давно погасли те глаза,

Под плуг – и двор и здания.

И резко сводит полотно

Столетье – клоун-изверг. –

Мой клавесин, моё окно.

Холмы и крыши. Питтсбург.

17 августа 1999 г., Pittsburgh

 

 

Александр Апуш (№85)

 

ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ И БРАТ ЛЕВ В ДОРОГЕ 

 

Зима была страшенная,

чума открыла зев.

– В чем радость совершенная? –

спросил Франциска Лев. – 

Мы знаем страны света, и

народов всех молву.

Не в этом ли? – Не в этом,

– Франциск ответил Льву.

 

– Нам внятны звезд сребристые

пути, и мыший писк.

Не в том ли радость истая?

– Не в том, – сказал Франциск.

 

– Идем, как ОН, по терниям,

посрамлен Мухаммед.

Не в том ли радость верная?

 

Франциск промолвил: – Нет...

Вот, рваные и грязные,

мы явимся в приют.

Хозяин скажет грозно нам: 

«Не место нищим тут».

Промокнем как мокриды мы

под снегом января.

Но – не скопим обиды мы 

на грубость корчмаря.

 

Нас бесы оглашенные

в чумной погонят хлев...

Но – радость совершенная –

пребудет с нами, Лев. 

 

 

Виктор Фет (#86)

 

ВТОРОЙ ОДИССЕЙ

Oлимпийские боги, не скрою,
Развлекались мы в юности бурной.
Мы глядели в бинокли на Трою,
Мы качались на кольцах Сатурна.

 

Ахиллес пот со лба только вытер,
Зачитавши бойцам манифесты:
Koмиссаром назначен Юпитер,
А щиты – это дело Гефеста.

 

А поручик Улисс, без махорки,
Всё на запад стремился, к заходу.
Шлем ахейский в музее, в Нью-Йорке,
Обозначен «предмет обихода».

 

Mёртв язык египтян да ацтеков,
Растворилася их ДНК.
Разбросало нас по свету, греков,
Но остался язык на века.

 

Были боги охочи до драки,
Обсуждая жену Менелая,
И землею покроется Троя,

Но три тысячи лет на Итаке
Всё звенит тетива удалая,
Ударяяся в грудь Антиноя,
Удаляясь ударной волною…

 

 

Краем моря кони скачут,
На горах играют в нарды.
Под луной гиены плачут,
Молча ходят леопарды.

 

Прошуршат в рогозе змеи,
От ручья запахнет илом;
Улыбаются Цирцеи
Одиссеям и Ахиллам.

 

Дай нам шанс – и мы смогли бы -
Понт Эвксинский – ус гусарский…
В глубину уходят рыбы,
Тонет, тонет перстень царский…

  

Сергей Жадан (#88)

 

(перевод с украинского Аркадия Шпильского)

 

* * *

 

Просыпайся. Пока ты спишь, трамваи с повинными вздохами
замирают на углу, как будто идти передумав.
Пока ты не проснулась, время за твоими окнами
ходит на цыпочках, лишь бы не поднимать шума.

Ты всё ещё спишь.

И время поэтому
будет ждать, не спеша и не перетекая ни во что.
И город с его плакатами и поэтами
тоже будет ждать, нетерпеливо и горячо.

Пока ты не соберёшься с вещами и мыслями,
с тем, что тебя страшило и утешало,
снам и теням будет легко неистовствовать,
сидя на плече, кружа над тобою из шалости.

И небу достаточно будет короткого дыхания,
лёгкого движения всеми своими пружинами,
чтобы добиться тебя, твоего пения и очарования,
чтоб разбудить нежность твою вознесёнными машинами.

Делись с ним после этого своими шансами,
своей откровенностью, частичками её, мелочёвками.
Трамваи трогаются: кто-то зайдёт, кто-то останется.
Всё самое интересное случается между остановками.

    

                            

* * *

Пока жажда в тебе томится,
пока в тебе держится твоя вера,
солнце двигается с точностью птицы,
и время подбирается с осторожностью зверя.

Отчизны поздняя вокзальная облава,
тёплые руки и декабрьские снегопады.
Страна болит, как перебитая лапа
щенка, что вырывается из ночной осады.

Вырывайся, вырывайся из ночи и тумана,
выгрызай уныние и безнадёжность.
Я буду лечить потом твою рану,
насколько успею, насколько возможно.

Я потом  увижу, потом обозначу,
когда следом за тобой вырвусь,
всю твою бесприютность собачью,
эту всю твою детскую верность.

Оставляй ни с чем их подлую стражу,
обходи расставленные умело капканы.
Стоит биться и привставать, даже

если потом и придётся падать.

Звёзды должны нависать над тобою
или разрываться, как связки гранат.
Сердце должно заливаться кровью
и перегонять её, перегонять.

Кости должны крепко срастаться.
Шрамы должны добавлять злости.
Что-то с тобою должно статься.
С чем-то случилось и ещё доведётся.

 

Пока ты всем этим живешь, бредишь.
Пока выхватываешь из судеб.
Пока ты всё это в себе держишь.
Пока ненавидишь. Пока любишь.

 

          

Юрий Нестеренко (#89)

 

ТРАНССИБИРСКИЙ ЭКСПРЕСС 

 

Поезд стучит по стыкам, ломится сквозь пургу,

Вязнет надрывным криком тонкий гудок в снегу.

Заметены все тропки на перегон вперед.

Жаркое жерло топки уголь с лопаты жрет.

Окна купе погасли, ночью побеждены.

Ходят в холодном масле поршни и шатуны.

Ни огонька снаружи, только снега, снега,

Мертвым дыханьем стужи выморена тайга.

Старого машиниста медленно клонит в сон,

Раз уж, наверно, триста здесь проносился он,

Только сегодня тяжко в долгой ночи ему...

Он теребит фуражку. Пялит глаза во тьму.

Стынут во мраке ели, сгрудившись вдоль пути,

Сквозь пелену метели тянут ветвей культи.

Но не дотянут, полно, и не задержат бег.

Словно корабль сквозь волны, поезд идет сквозь снег.

На кочегарской кепке выступил едкий пот,

А буфера и сцепки утяжеляет лед.

Вьюга в стекло стучится, искры летят во мрак,

Что-то должно случиться, только когда и как?

Ложка дрожит в стакане. Полка слегка скрипит.

Доктор-американец в долгой ночи не спит.

Быстро, как в лихорадке, словно спеша успеть,

Что-то строчит в тетрадке, полной уже на треть.

Прямо напротив - дама, зрящая чрез вуаль

То ль на соседа прямо, то ль сквозь соседа вдаль.

Кажется, молодая. Нервно ее рука,

Бледная и худая, тискает ткань платка.

Доктору нету дела в том, что с начала дня

Так она и сидела, слова не пророня.

Что ей уснуть мешает, кто ее разберет?

Лампа слегка мерцает. Поезд летит вперед.

Севший в Чите поручик также не смежит век,

Как и его попутчик, некий восточный бек -

Так он сказал при встрече: родина, мол, Ташкент,

Только в манере речи слышен иной акцент,

И через эти щелки спит он иль нет, пойми!

Что у него на полке в ящике, черт возьми?

Из багажа сочится странный какой-то дух...

Что-то должно случиться, или одно из двух.

В третьем купе, во мраке, молча сидит один

Немолодой, во фраке, выбритый господин.

Признанный гость в столице многих почтенных мест,

Орден в его петлице, алый на шее крест.

Белые, как перчатка, пальцы холеных рук,

Перстень, на нем печатка - герб, заключенный в круг.

Свет у него погашен - верно, глаза болят...

Но отчего так страшен, так неподвижен взгляд?

Юноша в коридоре, лбом упершись в окно,

Замер, как будто в горе. Так он стоит давно,

Но на губах - улыбка, вызов ненастной мгле,

Хоть отраженье зыбко в черном ночном стекле.

Две непокорных прядки выбились у виска.

"Все ли у вас в порядке?" - голос проводника.

"Alles in Ordnung, danke." Тихие прочь шаги.

Станции, полустанки? Нет, не видать ни зги.

Там, за стеклом нагретым - тысячи верст глуши...

Ломкая сигарета тлеет в ночной тиши,

А в глубине жилета - лишь протянуть и взять -

Черного пистолета твердая рукоять.

Что-то как будто чуя, под паровозный свист

Едущий из Чанчуня бритый монах-буддист

Замер, скрестивши ноги в желтых своих штанах...

Даль дорогой дороги как оплатил монах?

Все остальные люди этой порою спят,

Медленно дышат груди, вялые рты храпят.

Заперты по вагонам, вырваны от основ,

Два или три - со стоном, но большинство - без снов.

Спят, позабыв устало тайны, интриги, страсть,

Пламени и металлу отданные во власть,

Планы не вспоминая, раны не бередя,

И ничего не зная, и ничего не ждя.

Спят они в первом классе, спят они во втором.

Поезд стучит по трассе. Доктор скрипит пером.

Что-то должно случиться. Ночь все темней, темней.

Поезд сквозь вьюгу мчится и пропадает в ней.

 

2015