***
Господи, как я хочу начать сначала!
Поселиться в пригородном домике,
Окруженном магнолиямии и покосившейся
Деревянной оградой.
Выносить мусор по средам,
Банки-бутылки по четвергам.
Приезжать домой вовремя.
Рассказывать о событиях дня,
Распуская галстук, плотоядно глядя
На индюшачьи котлеты.
Долго спокойно курить, наблюдая
Как ты сортируешь почту.
Смотреть сериал вполглаза.
К двенадцати лечь, почитать
дневники Кафки, просмотреть
стихи в последнем Нью-Йоркере,
напоминающие скелеты лодок
на берегу пересохшего озера.
Ощутить счастье обитаемого
Острова в океане.
Дождаться момента наступления
Твоего легкого женского сна,
Плывущего все дальше от меня
К берегам девичьего детства.
Улучив момент, выскользнуть из постели,
Бесшумно выломать дверь счастья,
выскочить наружу,
Бежать куда глаза глядят
Мимо чужих фосфоресцирующих окон,
Оставляя клочья шкуры на
Ветвях деревьев, добраться
До окраинного сырого оврага, где
все еще тлеет тот костер,
пахнет дымом от неизвестного
мне дерева, найти место,
где я когда-то спрятал то,
что все равно не могу найти,
заметить тень ее фигуры
стремительно ускользающей
в темноту.
***
Паденье. Замороженный рассвет.
Движенье, остановленное в фильме.
В разреженном пространстве - струнный свет,
застывший на завесе пыли.
Пыль памяти. Июня бормотанье,
что худшее в разлуке - возвращенье,
к тому, что не случится, потому,
что не сбылось, но продолжает
жить воспоминаньем.
Забытое осело слоем пыли.
Лишь отголоски запаха сирени,
да в зеркалах мелькающие тени
давно пропавших лиц.
На темных полках книги
видят сны о лесе.
Ты изредка дотянешься до них,
оставив пустоту в качающемся кресле.
В тот час виднa слюда прозрачных лун,
оттенки покаянья в сонных окнах.
Пробравшись сквозь окрестные сады,
прошелестев в пустом закрытом доме,
где по углам воспоминанья глохнут,
ты видишь прошлого безлиственные купы.
Орешник свет струит
на изумрудный купол,
висящий меж прудом и старою скамьей,
где ты порой сидел устало.
Дождь напевает песню птиц,
ту, что для всех давно молчаньем стала.
***
Я читал Чехова у постели матери в больнице для престарелых.
Короткие рассказы. Поздний свет несмелый
сочился сквозь окно – рама стояла на томике Куприна.
На крики болезных семенили медсестры, филиппинки, цветные.
Места нагорные висели в закате, ей недоступном. Была весна.
Я дочитал, проверил растворы, тронул мел лба
и вышел, размышляя о том, что время течет для нас по-разному.
Для меня неделя, для нее – минута, месяц ли, годы,
и бормотанье, слов предтеча, становится также праязыком
другого молчания. Что еще вспомнить? В такие погоды
на расстоянии “Еврейский дом” на холме
кажется усадьбой Набокова или Бунина,
то есть почти родной речью,
перенесенной в таинственную индейскую долину.
И чем дальше маячит тот дом за пределом,
тем все более и более ткань бытия,
цвета, запаха, боли – для тебя,
да и для меня
постепенно становится
ветром в кронах,
в овраге мелом.
ПИСЬМО ОТ НЭНСИ
Моя жизнь протекает как обычно:
заботы, поддержание очага, борьба со стихией.
Жуки поели настурции,
которые я бережно растила из семян.
Пришло время сбора нападавших яблок.
Они лежат вперемешку
с замерзшими мышиными тушками,
добычей нашего кота.
Сколько ни сгребай листву,
земля становится желто-бурой к утру,
будто никто тут никогда и не жил.
Последнее время ветры вносят полный хаос,
газон усыпан сломанными ветвями и похож
на перекопанное кладбище деревьев.
Холодная ранняя осень нагрянула,
и теперь кажется, что мы проведем остаток жизни
на дне истлевающего лиственного моря.
Однако отъезд и побег от домашних забот
никакого покоя не сулят:
одевать детей, наскоро есть
в придорожных кафетериях, переругиваться
с мужем в машине по поводу семейного бюджета,
сдерживать мочевой пузырь до последнего,
съезжать с шоссе в незнакомые городки,
спрашивать дорогу у местных жителей,
заглядывать в их глаза, жалеть их
за то, что у них такая жизнь,
как и они, наверное, жалеют нас за нашу,
лежать в ничьей постели в мотеле
ночью с открытыми глазами,
сквозь наглухо закрытые окна
осязать запах стерильных поверхностей,
мертво-синего квадрата воды во дворе,
слушать дыхание большой реки,
несущей свои воды среди
незримых темных холмов
до самого конца, туда,
где начинается бесконечность,
где океан сливается с небом,
тлеет восход, и где не надо
вставать утром и будить близких.
***
Наконец-то, вокзал. Выхожу к платформам, к доске объявлений.
Поезда идут по любым странным направлениям.
А на доске написано – отправление неизвестно.
Написано – прибытие неизвестно.
Счет ноль – ноль в пользу хозяев. Ушла на базу.
Бегу по перрону, поезд отходит, пахнет дымом, горячей сталью.
В проплывающих окнах, в купе, за столом, на полках - знакомые лица
в поезде дальнем. Докричаться до них невозможно, куда – неизвестно.
Стою на перроне, и сам не рад, что в это ввязался.
В запретной зоне, в полосе отчуждения. Сам виноват, жаловаться некому,
Все уехали. Съели курицу, допит самогон.
Ну и ладно, теперь мне не к спеху.
Подойтет когда-то и мой вагон.
***
Антипов не пьет! Ну, может, немного,
Не так, как Петров. Так, на дорогу.
Грусти посошок, хрусти издалека.
К жидовской питейной ведет нас дорога.
Вот так на Руси повелось безвозвратно,
Антипов глотнет поутру, вероятно.
И я вместе с ним немного, однако,
по косогору, вдоль буерака.
А что еще делать-то? Что нам осталось?
Дорожная грусть, подорожная жалость,
Грозили мне съезжей, да местный я, братцы!
Кричу, бормочу в пучину колодца.
И слышу себя, себя – имярека. К подземной реке
летит мое слово со скоростью света до дна.
Без ответа.
ЯМА
А.Головкову
Официант поставит кружку деликатно.
По высшему разряду, еле слышно.
А по утру похмелья клин нещадный,
и даже легкий звук - ударом страшным.
Но мрамор столика под кружкой стынет.
Официанта Сашу за фарцу и прочее
из Метрополя в Яму опустили.
Потом без Саши Яма обесточена.
За 20 коп автопоилка пенисто,
затем еще жетон - и кружка полная.
За рубль гардеробщик - за «Московской»
и в наших душах кружка та бездонная
Актеры роль зубрили, барды плакали,
художники сарделькой в долг обедали.
Из Ямы парни уходили в армию,
туда же возвращались после дембеля.
Прощай Москва пельменная, пивбарная,
и подворотная, подъездная, морозная.
Базарная, дворовая, бульварная,
вокзальная, зенитная, безъямная.
Безъямная, жетонно- телефонная,
родная, трехвокзальная, бездомная.
ОСЕННЯЯ СОНАТА
Челси – Манчестер Юнайтед.
Он – на угловом диване:
курица из супермаркета,
картофельный салат,
немецкий, с горчицей,
Heineken light.
Челси – случайный гол
с углового. Абрамович
заменит тренера – он думает.
Она в городе. Раньше в мотеле
с любовником. Теперь -
по бутикам.
Тишь и гладь. Пора – он думает -
перекрасить веранду. Овертайм,
еще банка пива. Она снова
не отвечает. Мобильник в машине.
Не забыть от давления – ему.
Она - в «Бланик» до закрытия.
Обменять туфли.
Листва желтеет,
изумруд под утро.
Гуд пригородного состава
Metro-North
в холодеющем
осеннем воздухе,
пропадающий
на пути к дальнему острову.
Навсегда.
|