05.12.2016

Гамлет ошибался: Йорик не бедный. Его ожидала блестящая будущность в Новом Свете. Сахарный Йорик, шоколадный Йорик. Веселый, как его хулиганистый близнец с пиратской шхуны. Смерть вообще веселая штука. Уж если суждено мне умереть, Смерть как невесту встречу я,   – говорил бы каждый мексиканец словами шекспировского Клавдио (Овода?).   А суждено-то, собственно, всем. Потому и встречают. Не только в преддверии гроба. Ежегодно – Второго ноября (красный день календаря, между прочим: отдых от работы как символ неизбежного грядущего упокоения). Встречают и радуются. И празднуют – мексиканский День Мертвых. Memento mori, in mori we trust.

Мексиканская «мори» не чета отечественной. Вместо дурацкого черного плаща  с капюшоном – цветастое платье с кокетливой шляпкой. Вместо размашистой косы – размашистый веер. Вместо морщин злобной старушенции – гладкие кости расписной красавицы, даром что скелетообразной. Даже имя у нее говорящее – Катрина, элегантная, в дословном переводе. Ибо смерть – соблазнительна, не зря ж, она всех однажды за собой уводит.

Такую, яркую, расфуфыренную, выдумал ее в начале прошлого столетия мексиканский график-карикатурист Хосе Гваделупе Посада. Тот еще неудачник. Даже его собственным костям  – и тем не повезло: спустя семь лет после первого захоронения их перенесли в общую могилу. Зато другие кости – им нарисованные  – утвердились в истории. Правда, при жизни свою Катрину Посада особенно не идеализировал. И уподоблял ее не столько «единственно-истинной демократке», каковой художник величал смерть, сколько мексиканскому мещанству, кичащемуся своими псевдо-европейскими корнями. Да и под именем Катрины костлявая фанфаронка предстала публике уже позднее, а прозвище, данное ей родителем, было вполне презрительным  – Черепушка гороховая (многие «аристократы» той поры промышляли торговлей горохом).

Переродил Черепушку Диего Ривера. Несколько лет спустя после смерти своего создателя Катрина появилась на каменном полотне знаменитого муралиста. Отныне она  хвастала не только шляпой с перьями, но и щегольским платьем поверх костей. Такой худосочная модница и вошла в сознание народа, отождествившего ее со смертью. Нынче почитается она фигурой фольклорной, вечной как мир иной.

Но если Катрина украшающая в преддверии праздника (да и не только) пороги ресторанов, театров и гос-учреждений, еще очень в сущности молода, то местных бедных йориков и вправду выплюнула  – на прилавки всех торговых точек  – сама мексиканская история. Кровавая, как и полагается истории по определению. Очень кровавая – как воспринимаем ее мы. Кроваво-радостная – как воспринимают ее сами мексиканцы.

Смерть вообще радостная штука. Радовались все: древние жрецы Теночтитлана и Чичен-Ицы, когда рубили головы в усладу своих бесчисленных богов. Радовались боги, попивая из драгоценных кубков священную кровь.  Радовались жертвы – ну еще бы не радоваться: такая выпала честь! Радовались их черепа, улыбаясь во все тридцать два зуба с каменных постаментов.

Особенно радовались будущие йорики перед ритуальной игрой в мяч. Суть ее была такова. В кольцо, расположенное на высоте пяти метров над землей нужно было забить четырехкилограммовый мяч. Бедром. Игрокам проигравшей команды отрубали головы (по иным сведениям, в жертву приносили победителей, ибо – почетно). В желающих посостязаться недостатка не было никогда.

Любовью к черепам отличался и верховный бог древних ацтеков – Уицилопочтли (он же булгаковский Вицли-Пуцли). Матерью ему пришлась богиня земли и огня Коатликуэ, а отцом – комок перьев колибри (что дозволено голубю, дозволено и колибри). Старшая сестра Уицилопочтли не одобрила такого отчима и попыталась убить беременную родительницу. Но бдительный верховный бог вовремя выпрыгнул из материнского чрева и отрубил голову сестре, а заодно и всем четыремстам братьям (не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня). Отрубленные головы он забросил в небо, по факту чего черепушка сестры стала луной, а головы братьев – звездами. Так что всем красавицам, претендующим на луноликость, стоило бы призадуматься: а достойны ли они сравнения с ацтекской божественной?

Впрочем, мексиканцы кощунства не боятся и ежегодно измазывают лица черно-белой краской. В первых числах ноября тутошние города начинают походить на декорации  глупого американского ужастика. Десятки живых мертвецов выходят на улицу и бредут к главной площади, попивая пиво и покуривая марихуану. Марихуану республиканские власти не одобряют, а мертвяцкие шествия – вполне. Даже сами расклеивают по городу  плакаты с призывом поучаствовать в параде. За подписью местного министерства культуры. Мир, смерть, ноябрь.

Также власти (а вместе с ними музеи, университеты, школы, частные компании, да и просто обычные граждане) организуют поминально-праздничные алтари: офренды. Те, у кого в распоряжении для этого имеются площади, дворцы и залы, чествуют таким образом художников, писателей и революционеров (в Мексике еще не развенчали культ революции). Те, у кого жилплощадь исчисляется парой-тройкой десятков квадратных метров, поминают, как правило, почивших родственников. Алтари, увенчанные фотографиями героев торжества, уставляют цветами смерти (у нас они растут под видом обычной календулы), свечами, фруктами, сладостями, шоколадными или сахарными черепами и прочей всякой всячиной, предпочтительно оранжевого цвета: смерть, в представлении мексиканца, любит все оранжевое. Могут поставить и стопочку текиллы, пусть мертвые потешатся (в аду пить жарко, а в унылом раю кто нальет?) На закусь, вместо соленых огурчиков  – хлебец мертвеца. Вкусный такой пирог, украшенный изображением человеческих костей. Его в преддверии праздника продают в каждой булочной. На любой вкус – большой, маленький, со сгущенкой, с орешками. Смерть вообще вкусная штука.

В часы праздничного утра одни усаживаются за письменный стол, другие отправляются на кладбищенскую фьесту. Первые сочиняют калавериты (с испанского «черепки») – рифмовки, в которых со смертью встречаются близкие и друзья пишущего (покуда живущие). Получить калавериту почетно: посвящают их только тем, кого действительно любят. Потому, по сюжету стихотворения, любимый и родной  совсем не обязательно умирает. Вполне вероятно, что он еще на первом свидании так прискучит смерти, что та фыркнет и уйдет, оставив его до худших времен.

Те, кто пойдут праздновать День Мертвых на кладбище, вряд ли станут плакать у серой могильной плиты. Во-первых, в этот день вообще не принято плакать. Во-вторых, могильные плиты здесь куда более «жизнеутверждающие», украшенные то умиротворяющими фигурами святых, то смазливыми мордашками ангелочков. На погосты мексиканцы ходят не только, чтоб помянуть ушедших, но и дабы оных повеселить. Могут, к примеру, привести на могилку ансамбль народных музыкантов – мариачи – пусть порадуют покойного веселыми песнями. Глядишь, и подпоет с того света.

Куда мы идем?

Туда, где уже нет смерти?

Поэтому ли мне плакать?

Пусть расслабится твое сердце:

Здесь никто не живет вовеки.

Даже принцы родятся, чтобы

Умереть и расцвесть золою.

Пусть расслабится твое сердце,

Здесь никто не живет вовеки.

– писал пятьсот лет назад великий ацтекский царь-поэт Несауалкойотль. Сам-то он века пережил. Правда, стихами. Правда, едва-едва не канув в мексиканскую Лету (испанские конкистадоры уничтожили большую часть его литературного наследия). Но толк в смерти знал еще при жизни. Как, впрочем, любой царь. Как, впрочем, любой поэт. Потому и принимал ее без страха и упрека. Что, если вдуматься, вовсе и не оригинально. Ведь, согласитесь, глупо бояться черной комнаты, понимая, что сидящая в ней черная кошка все равно тебя рано или поздно расцарапает.