София Юзефпольская-Цилосани, филолог по профессии и по складу ума, поэт по призванию и по образу жизни, доктор философии, переводчик, член СПб ГО Союза писателей России, автор сборников стихов "СтранНствия" и «Голубой огонь», книги об Арсении Тарковском «The Pulse of Time: Immortality and the Word in the Poetry of Arsenii Tarkovskiи» и соавтор-переводчик двуязычного сборника "Арсений Тарковский. Белый День", умерла внезапно. Внезапно - и потому, что болезнь ее только недавно была обнаружена, и потому, что она очень активно, истово боролась за жизнь. Мать четырех детей, жительница (в разное время) четырех очень разных городов, София вполне постигла науку выживания.
Мне она помнится с рюкзачком за плечами, легко поднимающейся с места и готовой отправиться в любую дорогу, как на практическом, так и на духовном, эмоциональном уровне.  Так же легко, в минуты, она отправилась в тот путь, который принято называть последним.

 

 

 

Ее стихи, научные статьи, короткая проза и переводы на русском и английском публиковалась в журналах и альманахах “Dictionary of Literary Biography”; “Slavic and Eastern European Journal”; “Поэзия женщин мира”; “На Холмах Грузии”; “Под Небом единым”; “Эмигрантская лира”; “Пушкин в Британии”; "Образ", "Перекрестки", “Интерпоэзия”; "Подлинник", "Мастерская", "Наша Улица" и других международных периодических изданиях, на литературных порталах "Белый Мамонт" и "Золотое Руно". Ее история, как и история ее семьи, была рассыпана по страницам ее рукописей, достаточно было раскрыть на любой странице и впустить в себя ее мир:

 

Феодосийская родня.

Один кораблик в сорок первом

спас здесь прабабку, вся семья

во рву лежит, на небе - первом.

***

Меня водили за ручку в домик.

В нем жил как-будто люд из местечка:

пять дочек Енты, и дети дочек,

кузина с сыном, голландка-печка,

 

и керосинки, и семь перинок,

и бабка с дедом, и коврик с небом -

таким белесым, таким любимым;

и пахло сельдью, и пахли снегом

 

моя подушка и плед индиго.

Там знали Идиш, ругались смачно.

Там был чуланчик, где Мойше с Пашей

в обнимку спали, - из уцелевших.

***

Онa одна, одна тебе верна:

в кастрюле медной своих куриц варит,

помешивая суп пером крыла —

Сен-Санс над плиткой птичкой газовой пoрхает.

 

Она заполняла пробелы на карте, вычерчивала маршруты, пересказывала историю семьи, - но семьей считала и Тарковского, и Сен-Санса, и Вивальди. Искусство, поэзия были не менее реальными, чем плита и домашние стены, были значимой частью ее быта, ее хлебом и десертом.

 

В 1989 году София, на последнем месяце беременности, уехала из Ленинграда с двумя маленькими детьми и мужем-художником. В долгих разговорах она описывала драматические обстоятельства своей эмиграции, те моменты преодоления страха, которые, по существу, формируют личность. В Вене родился третий ребенок.  Потом, после  Австрии и Италии, она жила в Сиэттле, там родился четвертый ребенок. С 1994 года училась в аспирантуре и преподавала в Вашингтонском Университете Сиэттла. В 2005 году защитила диссертацию об Арсении Тарковском. В 2012 году уехала в Грузию, где вторично вышла замуж,  a в 2014 году поселилась в  Нью-Йорке. 

Я познакомилась с Софией не в Нью-Йорке, а, как ни странно, в Льеже, на фестивале "Эмигрантская лира" летом того же 2014 года. Она была дружелюбной, но слегка настороженной. Потом, много позже, она призналась, что, впервые услышав, не поняла моих стихов, "не услышала". Это было очень для нее характерно: стихи были делом ее жизни, и она не признавала никакой игры, видя людей через призму ими написанного. Только так, только всерьез. Я изредка встречалась с ней на поэтических чтениях, она была неизменно любезна и всегда звала в гости. Жаль, что я упустила это время, что наше общение не началось тогда. Если бы видеть наперед... Мне интересны были стихи, но я не знала еще их автора.

В 2016 году София прислала мне короткий отзыв о моих ранних стихах: "Браво! Снимаю шляпу!" Мы начали общаться, ища и находя совпадения, биографические и духовные, пытаясь понять, что объединяет нашу поэтику. Потом была совместная работа над подборками, над чтениями "на двоих", над видеомостом с российскими поэтами. Все больше и больше проектов, все меньше и меньше времени - кто знал, что бег оборвется, что планы не осуществятся:

 

"В мерзлоту протекает звезда, протекает уют...

И уходит, уходит ноябрь, oн уходит совсем —

И на плаху другого зовут." 

 

Она все уговаривала меня работать над книгой: "Это нужное дело, собственое видение оформится, все встанет на свои места." Была бесконечно благодарна тем, кто помогал ей с ее последней книгой "СтранНствия"; предлагала подобную же помощь мне: "Хорошо работать с единомышленниками, ты попробуй!" Мы говорили об этом в тот последний визит после последнего же совместного выступления на публике (презентация сборника "Золотое руно"), в октябре 2017-го. Она сказала: "На этом выступлении ко мне вернулись силы, я опять начинаю писать..." Она дописывала "давно обещанную" статью о Тарковском, готовила сборник переводов Тарковского на английский, после небольшого перерыва вернулись стихи. Она разрешила свои отношения с болезнью, выбрав - живую жизнь.

Как только я закончила манускрипт, я отослала ей, и она ответила очень кратко: "Скоро не обещаю, у меня всякие ухудшения, пока не смогу, наверное, быстро сделать, но должно все улучшиться и тогда обязательно..." Ей как будто было неловко, что чего-то она не может, что подводит. Ее не стало на другое утро. Говорят, она улыбнулась, умирая. Нам остались стихи, в которых так слышен ее голос, в которых отражается известное ей прошлое и то будущее, которое она наблюдает сейчас из своего далека. Поэтам будущее открывается, и лучше из них могут записать то, что видят - не зрением. Софии - открывалось. Вчитайтесь.

Г. Ицкович

 

 

София Юзефпольская-Цилосани 

(17 мая 1959--22 ноября 2017)

 

...И время устает. Стихи разных лет

 

На белизну

На белизну - на всю ее протяжность

выть волчьим воем, подменяя жуть

отсутсвия следов,

но здесь волков не держат -

и вой сирен просверливает путь

сквозь бруклинский пейзаж -

заснеженный и нервный,

осколки черных веточек и скрип

от поросли сосулек, утром тик -

так у часов застрял, что хочется вернуться

в свой первый сон глухой, - нет разницы меж пашней

смертей и жизней и грохочущей, бумажной

той тишиной, где изначально ты - один.

 

Погорелец

1

Погорелец ноябрь собирает лохмотья в узлы.

Но он скинет их с плеч, как дойдет до колодцев зимы.

А колодцы хрустальны, небесны...

В бидонах буранов, во всхлипах ветров

yголь губ его выцветет, станет белесым, как серп его снов.

Он цветастое племя пожаров скосил: все — в один перстенек.

Он горит — только выйди, взойди на порог — за порог.

Ничего за порогом, ни с той, ни с другой стороны —

Только свет благодарности льется на снежныe срубы, в сугробы,

И золотом каплет в полозья —

cозвездьем — в застывшие сны.

2

В тучный праздник семейный под звездами веточки скрипнут:

Услышишь — стезя,

cловно скрепка для листьев в архивы зимы, — им не верить

нельзя.

Стали пол и земля так бесшумно бумажны, нежны.

И как масляно крошится мел!

Этот праздничный дождь, угостив серпантином,

совсем, он совсем прогорел.

3

Он прекрасен и бел,

погорелец надежд, — угли в стенах брезентовых,

cлизь от улиток — в опухших ноябрьских губах.

Листьев выжига — пьет шелуху.

Но и в зимних наркозах есть срыв,

и в узорах на окнах есть страх

пред горящим кустом...

Под язык — немотa, но колючки поют и поют:

в перстеньке, как в терновом венке,

да они не о том...

В мерзлоту протекает звезда, протекает уют...

И уходит, уходит ноябрь, oн уходит совсем —

И на плаху другого зовут.

 

* * *

Легкое дыхание разлук,

пастушoк мой с дудочкой далече,

только звездным блеском вечер мечен,

только сердца одинокий стук:

 

тук-тук-тук — шершавых ниток ком,

пастораль под пальцами распалась,

улица, фонарь, такси, роддом...

нет, проехали, и ядовитая усталость —

 

в музыке, невнятной и густой,

мокрые тампоны лазарета

и каким-то чудом тот кусок

коврика с пастушкою в корсете.

 

И плывет, всплывает — сонный хор.

Нитки рвутся, и ревут младенцы.

В питерском колодце жутко тесно.

В мировом — не слаще — в унисон.

 

Пастораль? Да, видимо, она:

надпостельных ветхих ковриков орнамент,

зданий выцветших подтеки, как пергамент,

человек с тромбоном у окна...

 

Манускрипт Вивальди

 

Для сердца, для цветка, для гения Вивальди

звенят дожди - бросают кляксы-хроны.

А Моцарт, ангелом пока еще,

подсматривает сзади,

и Бах, - задумывает в фугах тучи крону

прирученной пересоздать -

во славу птице.

А кто-то снова до конца сезона 

ни вымыть окон не успеет, ни влюбиться

весною в небо, - это он, поклонник логик,

забросит ноты в крошках неба в долгой ящик.

 

Но в небе вечна жатва туч - смычок колдует. 

Вивальди с голоду умрет. Но каждой скрипке

- Ты слышишь - крошек плач? - открой меня, мой мальчик! -

он завещает птичьи капли в манускрипте.

 

Ноябрь

(Картинки из моего счастливого ноября)

 

Лопнуло утро, словно пузырь -

в ситечко.

Cонмы звоночков - пресветлый псалтирь* -

c птичками.

Плещется тысячью сарабанд -

саду.

В разворошенность листвы, в гнилье,

в падаль,

в мох, в заусеницы, в сутолоку, в лед,

в плесень -

звуки бросаются. Вдруг - цветет

аленький звук -

персик.

Утлые шутки

осенних божков

местных.

Ах, ну к чему

в ноябре цветет

маленький этот

персик?

Так вот и я на фривольный слог

мудрость времен променяла...

Так променяю на старый шлафрок -

фрачную роскошь бала.

Сереньким пледом затопчет жар

неба, и без уклада

зимы начнутся,

а там вокзал

встанет в дыму заката.

Ты же, хрустальный осенний псалтирь

птичий, дождись апреля.

Будyт еще и псалтирь, и свирель

розовыми - я грею.

* Псалтерий, псалтирь - oбщее название древних музыкальных инструментов семейства цитр. У Цицерона описывается как женский «лег- комысленный» инструмент. У Августинa ассоциируется с человеческим трудами, которые обращены к небу и по Божьей воле осуществляются без забот.

      * * *

В ночь на воскресение темь стоит такая,

лампы все погашены, шторы сведены,

хоть какую выдумай тень — не приласкает,

не спасут, не выведут запахи весны.

В ночь на воскресение темь войдет бездонная

в яблочко — глазастенько, в дырочки ушей;

горе поселилось там — много-тускло-тонное.

В ночь на воскресение, кто там — у дверей?

Пажити — заложены, стадо — на заклание,

только ветер дергает шнур в кромешной тьме.

Ночь на воскресение — озаренье пламенем,

никому не видимым, меньше всех — тебе.

В этом одиночестве на глазах Творения

ты горишь стотысячно — занавесью сцен,

самым древним пламенем в крыльях воскресения.

Спозаранку утречком встанешь — сир и нем.

В ночь на понедельники темь взойдет такущая,

что из сердца филином вылетает звук.

В ночь недомогания, в ночь не до моргания

лучиков и звездочек — праведен Твой Дух.

  * * *

Морщины лба: глубины, рвы. Искажена

на глади — правда:

редко ангелы нас тешат;

ни рукавом пустым не лечат нас, ни лешим;

за шторой старой, за окном растет трава,

как каллиграфий вязь;

на плацах стало тесно,

там ловят мячики то сетка, то вратарь,

идет турнир: у каждого есть местный

мессия с неба, Сара и Агарь,

распятый, чижик, конь троянский, глобус в клетке,

в подпольях — травки в уши лезут, в швы.

И пропись трещин по бетону вьется меткой

к забытым истинам в полях всея души.

Там, где окраина, где пахнет дождь полынью,

морщины — пропись трав, летящих на восход.

Рожденье — тишины... И только время-вымя

нас кормит, кормит... Но и время устает.