Глава 1. Вторник
Шерри лежала в темноте и ждала. Ждать обычно было совсем недолго: через несколько секунд после пробуждения раздавался звонок будильника ,контрольный выстрел в ноющую, непроснувшуюся голову. Что-то сломалось в нем давным-давно и он сначала вздыхал голосом рессоры, выпускающей воздух, а только потом звонил, как все нормальные его собратья. Услышав подтверждение тому, что надо вставать, Шерри тоже вздыхала, но только про себя. Трудно было поверить, что сегодня всего лишь вторник - разве нe спала она вволю позавчера? Казалось, что позади несчетное количество ранних пробуждений и скольжений в направлении ванной по бесконечности холодного пола. Утро среды ей казалось пятницей (как будто отработала все пять дней!), четверговое пробуждение было особо тяжелым (какая безнадега!), а к пятнице, наоборот, появлялась надежда выспаться. Но в субботнее утро она просыпалась всего минут на десять позже привычного времени и потом лежала в темноте, борясь со жгучим желанием встать и, как обычно, в одеяле пропрыгать в туалет.
Пока наощупь натягивала затвердевшие, потерявшие за ночь эластичность колготки на неуклонно расползающиеся в ширину ляжки, телевизор подтвердил, что сегодня вторник, что затяжная осень кончилась, и что в Централ-парке выпал снег. У телевизора был старый кинескоп и поэтому раскочегаривалась видимость довольно натужно. Лучше всего он показывал именно в темноте, не раздражая Шерри ненужной яркостью.
Выйдя на улицу, никакого снега Шерри не обнаружила. Вечное вранье, вранье во всем. Дул северовосточный, наполненный остренькими брызгами ,отголосками какого-то дальнего дождя. Утренние пешеходы, преодолевая встречный ветер, шли задом наперед или сгибались в три погибели. Муравьи с влажными, в основном черными, нейлоновыми спинами. Черное - это цвет дождя, мокрой ткани. Так, тоже потемнев и сгорбившись, она доползла до остановки автобуса.
Шерри, сколько себя помнила, ездила на работу через неосвещенный город: ранним утром - туда, поздним вечером - обратно, а летний день хоть и длинный, но ведь большая часть дороги все равно пролегала под землей. Отношение к подземке у нее было двоякое. С одной стороны, бесили толпы, а с другой, там было сухо и всегда происходило что-то новенькое, что можно было потом обсуждать в офисе. Ненавидела она разговоры "как-прошли-праздники" с условным откликом "ели-много". Или вот: пароль "Как было в отпуске?", отзыв -"Хорошо, но мало." Шерри никогда не ездила в отпуск.
Еще одна перебежка под обстрелом ветра, и задул навстречу теплый несвежий ветер метро. Сегодня вагон порадовал новыми лицами, в добавление к привычным, знакомым издавна мученикам такой же, как и у нее, рутины, всегда садившимся в один и тот же вагон, чтобы потом выйти через дверь, ближайшую к нужному им выходу, ближайшему к двери их здания и тэ дэ. Самым интересным был молодой мужчина с собакой, сидящий у самой двери. Собака лежала у него в ногах. Они оба, молодой человек и собака его, были в красном: у собаки - красный поводок, у хозяина - красные кроссовки, из-под расстегнутой куртки виднелись красные буквы на груди синей спортивной кофты: пол-Л и Д - на правой стороне, Н - на левой. На кулаках его тоже виднелись буквы, но голубые, татуированные. Шерри подумала почему-то, что он вытатуировал имя собаки, и некоторое время машинально пыталась разобрать надпись, но потом спохватилась и пялиться перестала. Собака изредка зевала, а вообще лежала себе вполне дисциплинированно.
Поезд сдуру из местного превратился в экспресс и понесся, не останавливаясь на тех станциях, где не было пересадок на другие линии. Шерри, в общем-то, не возражала против подобного ускорения. Она даже любила приходить раньше других и наблюдать за появлениями остальных девочек. Она продолжала мысленно называть своих разновозрастных разномастных сотрудниц девочками - в ее воображении они не менялись, отпечатавшись раз и навсегда на матрице памяти в том виде и возрасте, в котором они пришли когда-то в агенство, где Шерри была одной из старейшин и не одного начальника пересидела. Правду говорят, что администрация меняется, но административные помощники остаются, постепенно превращая новую метлу в предыдущую, старую.
Когда, наконец, вынырнули из подземелья и поехали по мосту, с которого виден был открыточный Даунтаун, тетка в голубом послеоперационном тапке на липучках пришлепала откуда-то и встала прямо перед собачьей мордой. Она приплясывала в такт покачиваниям поезда, балансируя на непораненной своей ноге в грубом сапоге, а Шерри вдруг подумала :"Я бы на месте собаки укусила за голубое", - и сама рассмеялась мысленно своей кровожадности. В какой-то момент тетка действительно чуть не наступила на собачий нос. Собака дернула головой, но скандала не последовало. В любом случае, Шерри решила не дразнить животное еще больше и выйти из другой двери.
Выйдя из последней двери пятого с конца вагона, она оказалась ровнехонько между двумя лестницами, ведущими на улицу. Поскольку времени было много, она решила изменить маршрут и пойти не вперед, как всегда, а назад, к выходу на предыдущую улицу. Получалось лишних полтора квартала. Надо же что-то менять в жизни. Иногда. Так и запишем - сегодня упражнялась в ходьбе.
На этом, неизвестном ей, квартале, совсем как на следующем, "ее" квартале, стояла тележка уличного торговца, полностью оснащенная завтрачной всячиной: теплыми бубликами, пористыми круассанами и прилипшими к вощеной бумаге с подгоревшими мазками теста маффинами в изюмных черных бородавках. Шерри никогда не позволяла себе завтракать по дороге нелепо дорогими бубликами из передвижного киоска, и покупала их бледных, рыхлых тезок в супермаркете - по шесть штук в целлофановой упаковке. Плохо, конечно, что каждую разновидность приходилось есть шесть дней подряд, но зато втрое дешевле . Возможно также, что они были не такими вкусными, как эти, золотящиеся за мутным стеклом свежевыпеченные бублики, густо посыпанные маком или луком или смесью всяческих зернышек (а на магазинных было не более полудюжины зерен на каждом!). А может, уличные эти лакомства для финансово неозабоченных и не были вкусными совсем, кто знает.
А вообще квартал оказался неразнообразным. Во всю его длину тянулась стеклянная витрина банка. Название было незнакомым. Форекс. Похоже, банк специализировался на валюте, поскольку огромное табло с курсом доллара против других валют украшало его вход. Продолжая менять жизнь, Шерри зашла в помещение, провернувшись, как в сушилке, в теплой струе вращающейся двери. Остановилась, раздумывая, и услышала голос за спиной: "Зато теперь я смогу проводить больше времени с тобой". Это парень у двери говорил в трубку телефона, для удобства посетителей висящего внутри вестибюля. Никто не высвобождал время для нее. Никто.
Она решительным шагом подошла к стеклянному прилавку и положила на него деньги, приготовленные для оплаты кабельного телевидения, света и газа по дороге домой.
-Что меняете?
Она пристально изучала таблицу.
-Вы куда собираетесь? - девица, бледный цветок банка с узким ротиком, попыталась ускорить процесс.
В глазах рябило от незнакомых названий чужестранных денег. Шерри в жизни не путешествовала дальше Южной Каролины, где жили дальние отцовы родственники, но колебания ее выглядели, должно быть, странно. Рупии показались смутно знакомыми, и она купила их на всю наличность, оставив в кошельке лишь мелочь и сабвейный жетон на обратный путь домой.
-Сегодня хороший курс, - подбодрил ее бледный цветок.
Повезло, значит, подумала про себя Шерри и рысцой рванула к своему зданию.
Впервые за двадцать три года она опоздывала. Ненамного, правда.
Глава 2. Воскресенье
В конце дня Шерри решила рассмотреть свои сокровища получше и пошла в туалет, общий для всех компаний на этаже.
В туалете жил таракан. Шерри была просто убеждена, что таракан этот - один и тот же, определенный, поскольку она всегда заставала его в одном и том же углу, по диагонали от двери из коридора. Когда она, просунув руку в щель приоткрытой двери, включала свет, таракан некоторое время неодобрительно разглядывал ее испуг, а затем нехотя уползал. Они встречались по вечерам, когда в здании, казалось, не оставалось никого, кроме нее и поджидавшего ее насекомого. Хотя она могла и ошибаться, и в туалетах других этажей тоже были сейчас свои Шерри из других офисов, выходившие на схватку со своими этажными тараканами.
Вытерпев тараканий ритуал, она распечатала конверт, набитый ненастоящими с виду бумажками и монетами. Они даже пахли не так, как пахнут выданные в банке деньги: от них исходил слабый аромат то ли бакалеи, то ли портового склада, Шерри была однажды в таком по поручению босса. Бумажки были слишком маленькими, монеты - слишком большими, а все вместе напоминало игру вроде "Монополии", вот только играла она сама с собой. Буквы неизвестного языка вились лианaми вокруг значительных лиц с прекрасными, глубоко посаженными глазами.
Приеха домой, Шерри первым делом переложила рупии в надежное место. Нашлась аляповатая матерчатая косметичка, подаренная ей в прошлое Рождество неизвестным сотрудником (каждый год они играли в одну и ту же игру: имена тех, кому надо было сделать подарок, вытягивались из шляпы, и анонимному дарителю можно было не краснеть за нелепый выбор подарка). Чужестранные деньги чудесно уместились туда.
Закончив вечернюю часть программы борьбы с холодным краном в душе, Шерри улеглась наконец. Но не спалось. Она встала и наощупь, не включая света, перепрятала косметичку. Легла снова и вроде бы стала вплывать в привычно-уютное серое облачко сна без сновидений, но вдруг отчетливо услышала шорох открываемого снаружи окна, тень мелькнула на заоконной пожарной лестнице. Нет, это ей, конечно же, почудилось... но все-таки она встала и принесла косметичку в постель. Вот так, прислонив к подушке новообретенную валюту, она и заснула.
…С утра надо было собираться. Шерри решила путешествовать налегке. Все равно она плохо представляла себе, без чего в дороге можно обойтись, а без чего никак не выжить. Не тащить же за собой всю дребедень из прежней жизни. Вещи вкладывались и выкладывались, но в конце концов Шерри определилась со скудным гардеробом, втолкнула туда же документы, наличность, путеводитель по Калькутте и зубную щетку, и отправилась в противоположную Манхэттену сторону, к пересадке на аэропортовский экспресс в Куинсе. Ее слегка тошнило. Последний раз она испытывала такое состояние, когда третий и последний ее бойфренд не явился на свидание. Вот только ситуация в этот раз была совершенно другая: и свидание было назначено, и решение было только за ней.
Через два с половиной часа она сидела в самолете. Там было здорово и разноцветно. Она хотела заговорить с сидящим у окна стариком, одетым в немодный костюм-тройку и кожаные дырчатые шлепанцы на босу ногу, но многолетняя привычка не заговаривать с посторонними не давала ей раскрыть рот. Кроме того, старик мог и не говорить по-английски. Зашумело что-то в чреве самолета. Самолет разбежался и подпрыгнул... нет, это Шерри подпрыгнула от возбуждения - она летела, и небо расступалось перед самолетными мощью и напором. Голубизна отступала все дальше, казалось, самолет никогда не нагонит ее. Земли со своего места Шерри не видела, но так было даже лучше.
Шерри, такая обычно наблюдательная, в возбуждении своем не заметила, когда именно началась странная суета: забегали бортпроводницы, вывалились одновременно маски из каких-то скрытых карманов в потолке. Самолет стал резко снижаться; как по команде заревели невидимые младенцы. Ее уши разрывались от невыносимой ломоты, но Шерри не замечала ее, приготовившись к совсем другой, большой и неотвратимой - возможно, последней - боли. Пассажиры пристегивались и напяливали на себя маски, становясь неузнаваемо одинаковыми. Шерри зачем-то вскочила и побежала вперед по проходу. Чьи-то руки замедляли ее продвижение вперед, останавливали, но она все бормотала осипшей скороговоркой: "Ведь можно еще ... не поздно же..." Когда она добежала до закрытой двери в кокпит и толкнулась в нее, обшивка оказалась раскалена невидимым пламенем. Шерри осела в проход. После ослепительной вспышки погас свет, и теперь они беспомощно падали из темноты в темноту.
Глава 3. Со среды по субботу
Шерри проснулась в поту. Сердце прибилось куда-то к трахее, ее тошнило. Так тошнит при беременности, хотя ей-то, жрице вечного предохранения в храме мимолетных отношений, откуда было знать об этом. Еще несколько секунд было потрачено на то, чтобы понять, что она жива, а самое главное, что сегодня никакое не воскресенье, а самая настоящая среда, и ей надо бежать на работу. Так и есть: то, что в ее кошмаре прозвучало сигналом тревоги, было на самом деле неуслышанным ею будильником. Все утро было смято и порушено, и на работу она примчалась в последнюю секунду. Полдня ушло на то, чтобы прийти в себя, а в обед пришлось купить сэндвич с запретной уличной тележки,поскольку и позавтракать ей не удалось, и с собой захватить ничего не успела.
По дороге домой Шерри завернула в книжный магазин. Она не совсем была уверена, что именно она искала, но в конце концов, просидев полчаса на полу между стеллажами, она выбрала тоненький путеводитель "Десять дней в Индии". Покупка путеводителя еще больше усложнила ее финансовую ситуацию. Подумать только, ещё вчера никакой такой ситуации и не было.
Сегодня она легла пораньше, не дожидаясь сгущения силуэтов на экране. Косметичка, совсем как плюшевый медвежонок или еще какая нелепая игрушка, лежала рядом. Шерри обхватила ее обеими руками. Да нет, она вполне была довольна своей жизнью, если бы не вечный холод и не утренняя темнота. За окном дышал опостылевший город, ворочаясь в бессонице, словно температурящий ребенок. Разноцветные отблески карамельками рассыпались по потолку. К соседке слева приехала скорая. Потом взвыл мотоцикл, с преувеличенным ревом рванул к главной улице. Внизу заплакала, упрекала кого-то неслышного женщина. В четыре утра вышел из дому верхний сосед, работающий где-то в коммунальной службе, и пискнула сигнализация его машины. В шесть приехал первый школьный автобус. Шерри продолжала лежать, сжимая коленками косметичку. Наконец раздался вздох будильника - можно было вставать, чтобы проделать утренние процедуры.
Так и продолжалось со среды по субботу, а потом и с понедельника по четверг: то бессонница, то новый кошмар. Кошмары отличались удивительным разнообразием - ни один не повторился, более того, сценарии ее гибели становились все более изощренными, но с каждым сном она забиралась все дальше и дальше и чувствовала себя все увереннее в стране своих сновидений, ориентируясь в ней с той же легкостью, с какой она следила за персонажами нескончаемых вечерних сериалов. А примерно через неделю ей приснилось нечто совсем уж удивительное: она, как и в прошлые ночи, прилетела в аэропорт Дум-Дум (название снившегося ей в недавних сериях аэропорта нашлось-таки в книжице) , но в этот раз ей удалось выйти в пустынный зал. Пройдя до середины, она заметила мужчин в белых длинных одеждах, сидящих на полу по периметру зала. Выйдя в следующий зал, она увидела, что все эти мужчины следуют за нею. Ей стало страшно, но мужчины, казалось, смотрели на нее с каким-то пьяным восторгом в глазах. Один подошел очень близко и глубоко вдохнул запах ее рукава. Ей вдруг стало так неловко, как будто она обнажена.
Она вышла на большую площадь. В желтом от жары небе миражом плыли узорчатые яйцеобразные купола. Подскочивший к Шерри совсем юный парнишка накинул ей на плечо расшитую золотом ткань, потом другую, на другое плечо, и глянул со значением в устье образовавшегося на ее груди острого угла.
Волна чего-то неведомого и душного захлестнула ее, и она проснулась от этого удушья. Видимо, в доме наконец затопили, и сухой жар волнился над радиатором. Нагревшаяся осметичка пахла ее потом и кумином рупий. В этот день Шерри осталась дома, сказавшись больной, и провалялась в постели большую часть дня. Она попеременно читала книженцию и смотрела передачи о путешествиях по образовательному каналу. Ближе к вечеру, когда она наконец встала и подошла к зеркалу, она действительно выглядела переболевшей: отяжелевшие от пота нечесанные волосы удлинились, кровь, покинув губы, прилила к скулам, глаза слегка ввалились. Она даже стала немного похожа на женщину с индийской монеты.
В утреннем поезде она чувствовала на себе взгляды. Босс остановился около ее стола узнать, как здоровье.
Излишества подходящего к концу месяца истончили тоненькую прокладку финансового жирка, имевшуюся у Шерри ранее. Первого надо было платить квартирную ренту. На это деньги пока были, а вот потом она прочно садилась на мель. В субботу перед рентой Шерри решила занять денег у соседки, чтобы потом, с рождественским бонусом, отдать. Шерри старалась долгов не делать, но занимать деньги умела. Еще с дней ее студенческого займа она накрепко запомнила, что, одалживая, ты должен точно знать, как и когда будешь отдавать. Так она Вирджинии и сказала: нужны сто пятьдесят до бонуса. Нужно, может, было и больше, но она не хотела никакого риска.
Мать-одиночка, неизвестно на что живущая, но, похоже, не нуждающаяся Вирджиния преувеличенно вытаращила глаза, но не отказала. В качестве ответной услуги, правда, она всучила Шерри свою девочку, попросив подержать ее у себя до ужина. Шерри даже не успела придумать предлог, чтоб отказаться: хмурая пятилетка с комиксом-раскраской и большой пластиковой банкой всякого рисовального инструмента, дочка Вирджинии, была доставлена к ее порогу незамедлительно.
Шерри не понимала детей и побаивалась их непредсказуемых движений и высказываний. Она поместила незваную гостью в спальню, а сама побежала в подвальную прачечную переложить белье в сушилку - выходной-то шел! Девочка, быстро устав от раскрашивания, нарисовала на полях комикса жирафа, похожего на оранжевый шарфик с ногами-бахромой, а потом соскучилась и оглянулась в поисках более интересного занятия. Нашелся на комоде фотоальбом красного бархата, но фотографии невнятных незнакомцев были затянуты накрепко прилипшей к ним пленкой и не вытаскивались. Девочка попробовала раскрасить и их, поскребла фломастером, потом карандашом, но они оставляли на пленке лишь бесцветные борозды.
В прачечной собралась небольшая очередь из женщин и мужчин, живущих по такому же, как и Шерри, графику, поэтому вернулась она почти одновременно с Вирджинией, и Вирджинии удалось послушать, как Шерри оплакивает нежно-салатовую стену, на которой за время ее отсутствия поселился очерченный прерывистой фломастерной линией гигантский человечек с гигантским же, непропорциональным пенисом, упирающимся в плинтус. Дешевый "суперский" ремонт за счет менеджмента был сравнительно недавним, всего года три, поэтому новый придется делать самой, за свой счет. Вирджиния победно заявила, что она не только ни за что не отвечает, но даже рада: не надо было ребенка оставлять без присмотра - хорошо еще, никто не сообщил в социальные службы об оставленном без присмотра ребенке и малышку не отправили в приемную семью! Содрогнувшись от нарисованной ею же картины, Вирджиния ушла навсегда, волоча за собой ни разу не изменившее выражение лица вновь обретенное свое сокровище. Шерри даже засомневалась, заметила ли юная примитивистка скандал, положивший конец многолетнему содружеству матери и унылой соседки.
Глава 4. Декабрь
Шерри тяжело переживала Рождество, вышеупомянутые офисные игры, поцелуи под веночками из омелы, запаянные в пластик черствые кексы с цукатами - привет от дальних родственников, толпы приезжих зевак, неприкаянность двух выходных дней и обязательную суету вокруг подарков тем, от кого так мучительно было зависеть весь год - суперинтендантам и охранникам, мусорщикам и начальникам. Единственной приятностью, отличавшей Рождество от прочих праздников, был пахучий красно-зеленый рождественский базар, из года в год располагавшийся в квартале от ее офиса около обычно тихого цветочного магазина. Забытая радость, напоминавшая какое-то лакомство из детства, наполняла ее в тот момент, когда она заворачивала за угол и бывала ошеломлена пряным елочным запахом. Коренастые мексиканцы упаковывали елки в специальную сеть теми же движениями, какими их предки вытаскивали сети из Мексиканского залива, и покупатели растаскивали зеленых рыб-неудачниц по всему городу. В этом году елки пахли дождем, но все равно Шерри снова стала выходить заранее, чтобы оставалось время замедлять шаг, проходя через елочный строй.
Есть что-то временное в автобусных поездках; метро - дело другое. Живая повседневность выплескивалась сюда из домов и квартир и не прерывалась на время вынужденных поездок. Люди привычно обживались в вагоне: кто добавлял последние штрихи к макияжу, кто допивал утренний кофе, кто, завоевав сидение точным броском, немедленно засыпал чутким, кратким вагонным сном. Женщины вплетали пальцы в теплые недорасчесанные детские кудряшки, дети доплетали каллиграфию школьных заданий. Остальные читали, от учебников по гематологии до молитвенников всех и всяческих религиозных групп. Им казалось, что все движется вперед, что изменяется что-то, а это просто из недели в неделю понедельники превращались в пятницы.
Шерри подумала обо всех черных рабочих муравьях мегаполиса с ежедневной заплечной ношей, у каждого своей, у кого-то видимой и конкретной, вот как ее темно-фиолетовый рюкзачок, у кого-то - невидимой и абстрактной, но не менее весомой. Назовем эту ношу условно счастьем. Кому-то достается непомерно большое, и тащить его нелегко или даже невыносимо. Кому-то - компактное и незначительное. И некоторым из последней группы кажется, что они могли бы снести счастье покрупней... Шерри поправила лямки своего счастья с бутербродом внутри и окунулась в толпу штурмующих вагон сомуравьев.
Если елки и звездообразные пуансеттии с базара были приятностью, то настоящей радостью был ежегодный бонус. Разговоры о его предполагаемом размере начинались обычно задолго до праздника. Сотрудники, не имевшие доступа к информации о доходах компании в заканчивающемся году, пытались по косвенным признакам определить ситуацию; имеющие доступ молчали и значительно надувались. Шерри всегда вспоминала школьные экзамены и то, как они раздавались - вниз лицом, чтобы, Боже упаси, кто-либо, за исключением самого ученика, не увидел оценку. А так и позор твой, и успех остаются конфиденциальными, и только ты один знаешь, умный ты или дурак. Ей, впрочем, из года в год удавалось удерживаться в умных.
Шерри обычно мысленно тратила бонус задолго до получения оного. С самого начала этого года в плане был телевизор, но в последнее время у нее стало возникать странное ощущение, что кто-то стал планировать за нее, или что сама она раздвоилась, строя два вида планов: разумный и полезный и план-разрушитель всех прочих планов. Как бы то ни было, деньги были очень нужны. Может, чтобы отдать долг. А может, чтобы купить билет на самолет в один конец. Вынужденно, конечно, поскольку именно она знала кое-что о размере бонуса в этом году. Она была не последним человеком в фирме, да и в общем жизнь у нее была неплохая.
С таким конструктивным, можно сказать, настроением Шерри дошла до офиса, с непривычки покачиваясь на каблучках лучших своих сапог. Они, сапоги то есть, не пропустили еще ни одного важного события за последние десять (или одиннадцать?) лет, а все были как новенькие. Сегодня дух праздника был заметен с утра, и даже среди идущих на работу виднелись красные остроконечные шапочки доморощенных Санта Клаусов. Перед самым парти с пресловутым обменом подарками администрция раздавала свои, в конвертах. Сотрудников приглашали по одному поговорить о том, о сем. Из-за сакральной двери они выскакивали более или менее осчастливленные – у кого чек, а у кого и прибавка к зарплате. В конверте у Шерри лежала одна из тех, оптом закупаемых, открыток с надписью "Счастливого Рождества", которые она же сама и заказывала по дешевке для рассылки постоянным клиентам, недостойным фруктового кекса. Она даже не поняла сперва, что это означает всего лишь, что все получили бонус, а она – нет. Ей таким образом деликатно намекнули, что поведение последнего времени замечено и оценено соответствующе – не одобряется, то есть.
Глава 5. Yтро
На следующее утро Шерри проснулась от мысли, что когда-нибудь, возможно, в новом веке, ее найдут в этой же постели в обнимку с запасом рупий. Найдут, когда запашок начнет просачиваться в тесный лестничный пролет, или чуть раньше, когда у соседки снизу, Миранды, опять потечет из стены во время дождя и она опять заподозрит, что это Шерри оставила включенный кран. Или Вирджинии срочно понадобится бесплатная нянька и она решит помириться. А что, обычная городская смерть, заслуживающая упоминания разве что в бесплатном еженедельнике "Бэй ньюс". Шерри поскребла спину и бока ледяной мочалкой, эмаль - ледяными щетинками зубной щетки, на бегу швырнула уродку-косметичку в сумку, натянула мятые брюки и свитер, а пальто натягивала уже в дверях. Оглянувшись, она отметила, что привыкла к наскальной живописи спальни; малыш-мутант даже помахал ей вслед синим пенисом. Колокольчики Армии Спасения сопровождали ее на всем пути, но ей сегодня нечего было подать.
Прогноз опять вещал о снеге, а с неба сеял дождливый морок и зачерненные туннелем вагонные стекла на мосту затянулись молочной непромытой мутью, сгущающейся в районе верхних этажей небоскребов. В вагоне удалось отхватить место рядом с мамой и дочкой. О том, что они - именно мама и дочка,- они заявляли многократно и громко, выводя взаимную свою любовь на люди, как породистого щенка выставляют на собачье шоу. Дочка была выше и толще мамы раза в полтора, этакий бройлерский подросток, но, даже качаясь в такт ей одной слышной музыки, вливавшейся в нее через тоненькие капельницы-наушники, она не забывала ластиться, и касаться, и пропевать вслух лучшие фразы для мамы. Мама в это время заполняла сканворд, периодически подпевая дочери и радостно подталкивая ее каждый раз, когда искомое слово находилось и становилось на место. Они ехали куда-то в собственном своем странном, вызывающем ритме.
Шерри одновременно раздражало и притягивало их громкое выражение чувств. Она старательно отстранялась от них, пытаясь установить невидимую стену между ними и собой, и за этим увлекательным занятием дорога промелькнула незаметно. Когда Шерри взглянула в окно, станция со знакомыми изразцами проплывала мимо. Самодовольный орел-горельеф махнул вслед псевдогеральдическим щитом с названием станции, пытаясь привлечь ее внимание, но уже замелькали красные диагональки, отмечающие конец платформы, и остались позади металлические переплетения лестниц и балок. Шерри замерла в странном ступоре - хотя что теперь было делать?
Она вышла на следующей, где теплый кондиционированный ветер принес прорезиненый запах вокзала, поднялась на пролет выше. С удивлением она заметила, что пассажиры на этой станции подчинялись другим правилам движения. Здесь каждый час был часом "пик", и стремился каждый - к своему терминалу, к своему времени отправления. Шерри не была на Гранд Централ лет семь, не меньше, со времен того самого последнего бойфренда, который, в выгодную сторону отличаясь от своих предшественников, иногда водил ее в бар на втором этаже на свежие устрицы. Они тогда стоили доллар за полдюжины; сейчас, наверное, гораздо дороже. И вероятно, в силу своей недоступности, вкуснее. Они садились за столик у самых перил двусветного зала, наблюдали сверху суету огромного вокзала с гигантскими окнами и прозрачным потолком, и у Шерри возникало какое-то ощущение причастности к путешествию. Она постояла немного в главном зале, разглядывая снизу тот самый столик, за которым, бывало… но не забывая следить за рюкзачком - растяпы, достойные ада, попадают после смерти именно на вокзал.
Вернувшись в метро, Шерри обнаружила резкую перемену. Толпа значительно разредилась. Часы показывали девять, и теперь спешить было бесполезно, поэтому Шерри поехала не назад, а вперед. Через две остановки оказалась у входа в Централ-парк, но не у парадного, где нарядная площадь и гладкие битюги поджидают седоков, а у бокового. Высотные дома расступились перед ней, как расступаются перед близкими родственниками скорбящие на похоронах, и пропустили ее к промереженному, вычерченному гуашью скоплению деревьев.
Синоптики не врали: в парке действительно недавно прошел снег. Странно, что нигде за пределами парка не было и следа снега; так безалаберная хозяйка в спешке солит свое варево - полосой, не позаботившись размешать. Снежные заплаты виднелись везде. Снег лежал на газонах и скамейках, подтаивая незаметно, точь-в-точь айсберг из воскресной передачи, и общегородской ветер бездомного мусора и оборванных проводов опускал перед ним бессильные руки. Ветви деревьев суровой нитью оплетали, удерживали расползающиеся на лоскуты детали обедненного зимой ландшафта. Шерри смела перчаткой белую соль с ближайшей скамейки на берегу утиного пруда. Никаких уток здесь, конечно, не было в такую погоду, да и людей не видно.
Что дальше? Что дальше, Шерри? В какую игру тебе сподручее сыграть? А может, оставить все это муравьиное счастье и впервые в жизни поступить, как поступают неумные и нехорошие? Шерри прикрыла глаза и явственно услышала реплики директора и сотрудниц, злословящих о поводу ее невыхода на работу. А может, ее как раз в эту минуту и увольняют, воспользовавшись прогулом. То-то они удивятся. То-то им станет стыдно. То-то они пожалеют, узнав о ее исчезновении в лабиринте Индии. Узнав о ее смерти в горном ущельи. Узнав о ее… Но, даже методично додумывая все эти думы до конца, Шерри подозревала, что ни у одного из них не достанет любопытства, чтобы задуматься о том, куда исчезают сотрудники после увольнения. Это все равно, что пытаться понять, где отсыпается солнце после заката. Исчезла, ну и ладно. Она положила рюкзак на колени и вытащила рупии из косметички.
Ей открылась в своем многообразии достаточно изобретательная портретная галлерея. Неизменный тощий старик был украшен когда фиолетовой густо замалеванной шляпой, когда рогами и кисточками на крупных ушах, а пейзажи и многофигурные сцены с другой стороны банкнот были дополнены чарующими или устрашающими деталями вроде кинжалов, пистолетов и повернутых в профиль туфелек на гигантских каблуках. На некоторых банкнотах усердная чернильная ручка "Пилот" проделала дыры с фиолетовой каймой, превратив их в грязноватое кружево. Орудие этого преступления было оставлено тут же, на дне косметички, среди ничего не стоящего нумизматического сора.
Шерри в детстве считалась в семье малоэмоциональной. Бывшие бойфренды согласились бы с этим утверждением. Но сейчас, в одиночестве парковой скамейки, она выразила все накопившиеся за годы этой самой малоэмоциональности непричесанные, малоприличные эмоции. Жизнь,собственно, всегда состояла из нелепых обстоятельств, принимавших решения за нее. Тут и решать-то было нечего. Запасные выходы из реальности обычно бывали завалены всяким хламом, вот как сейчас.
Когда ей надоело кричать, выть, хохотать и грозить кулаком… а зачем, собственно, кричать? Ничего ведь трагичного не случилось. Вообще ничего не случилось.Она возвращалась в свою жизнь, никуда не выходила из нее, ну разве что на мгновенье выглянула посмотреть в проковыренную дверку сна, как оно там бывает за пределами ее мира, но, так ничего и не разглядев, вернулась в реальность. Впрочем, и там, в другом, завлекательно-красивом, открыточном мире, до которого было не добраться, у нее оставалась бы такая же кожа, складывающаяся в будущие, невидимые пока морщины; те же три, неукоснительно отраставшие, сколько ни выдергивай, седых волоска на левом виске; тот же пресный вкус во рту. Завтра она проснется за секунду до будильника, но так просыпаются все жители ее квартала, и ничего, не ропщут. Она будет жить столько, сколько положено среднестатистической женщине ее социальной страты, с учетом, конечно, наследственных заболеваний и отсутствия долгожителей среди предков, а потом умрет в той же постели, в которой так холодно было спать, под предсказуемые звуки знакомой наизусть ближней жизни.
Она снова вытащила обезображенные бумажoнки и начала выпускать их из рук по одной, будто птиц из клетки. Как и полагалось птицам, выведенным в неволе, купюры не желали улетать и садились в перфорированный сугроб в полуметре от хозяйки, ожидая все-таки, что она одумается и позовет назад, но потом закружились, как листья диковинного дерева, и полетели по парку, застревая в ветвях местных, настоящих деревьев.