Настоящее мое знакомство со столицей состоялось в конце шестидесятых, когда мы студенческой компанией впервые приехали в Москву. Компания наша – это три студента-медика: Валера Пухов, я и Монька, он же Саша Синьков. Четвертым был Монькин приятель Шикубан. Это было прозвище, я догадывался, что Шикубан - что-то вроде попрыгунчика, кузнечика, весельчака. Друзьями мы не были, нас лишь одно объединяло: желанье посмотреть Москву. И еще гостиница, где мы жили. Я и Пухов в основном бегали по Москве. У Валеры неожиданно обнаружились родственники, некая таинственная кузина, которую я только раз видел издалека. У меня – знакомые девочки из нашего института. Шикубан и Монька предпочитали не отходить слишком далеко от гостиницы.
Монькин отец заведовал кафедрой марксизма, хотя, по моим наблюдениям, как всякий нормальный человек, ни в Маркса, ни в Ленина он особенно не верил, но об этом я догадался позже, бывая у Моньки в гостях – семья его была веселая, гостеприимная, к ним частенько приходили приятели, с которыми родители вели веселые, остроумные разговоры, читали стихи, обожали Есенина, обсуждали запрещенные книги, того же Солженицына и, слегка выпив, посмеивались над великой теорией. Впрочем, посмеивались не зло, все-таки кормились от Ленина с Марксом. Как-то, помню, Монькин отец, Александр Александрович, смеясь, назвал себя служителем культа.
Александр Александрович, понятное дело, часто ездил в Москву – конференции, встречи, библиотеки, Институт марксизма-ленинизма – вот он и останавливался в гостинице в самом центре Москвы, и завел там все нужные знакомства.
Словом, мы не наобум ехали, знали, к кому подойти, кому вручить подарок, а подарок не простой был: дубленка. Нет, конечно, Александр Александрович вовсе не приобрел дубленку за свои деньги. Тут другое. Экономика дефицита, как потом ее стали называть, всеобщий обмен. Лисьи шапки и оленьи рога привозили с севера оппонентам, соболиные шкурки дарили врачам, дыни и виноград везли из Средней Азии, коньяки и золото из солнечной Армении, ковры из Туркмении, и отовсюду, откуда только можно, везли модные в то время плащи-болоньи.
Доставали. А в нашем городе имелась мастерская, где для нужных людей шили дубленки. Вот Борис Федорович, главный администратор гостиницы, и попросил для сына. С виду ставропольские дубленки были очень хороши, не хуже турецких. Но то с виду, зато весили целых восемь килограммов, литые, негнущиеся, с непривычки от такой дубленки болела спина. И мы с ней умаялись, пока довезли.
Мы торжественно вручили дубленку и оформили номер – с видом на Кремль, на Большой каменный мост и на Василия Блаженного; по другую сторону скованной льдом реки возвышалась только что построенная махина несчастливой, но гордой гостиницы «Россия», самой большой в Европе. Мы вошли, распахнули форточку и – в этот самый момент совсем рядом раздался торжественный, величественный бой курантов.
- Ур-ра, - с восторгом закричал Монька. Не снимая пальто, он бросился на кровать, сделал стойку и так и стоял вниз головой, то размахивая ногами, то упираясь ими в стену, оглашая номер победным воплем.
Нечего и говорить, мы были в восторге, счастливы в самом сердце Москвы. Театры, музеи, Кремль, Мавзолей, Оружейная палата! И – иностранцы! Они жили рядом с нами, в соседнем номере расположились шумные индусы.
Нет, мы не были так уж дики. Нельзя сказать, что до того мы не видели ни одного иностранца. Не далее как у нас на курсе учился сомалиец Мухаммед, тонкий, кудрявый, шоколадный, слегка похожий чертами на Пушкина. И еще Патрис – тот был значительно старше, вечный студент с невозможной для запоминания фамилией, с брюшком, приторговывавший разным дефицитом, африканец то ли из Гвинеи, то ли из Ганы. Он так и не усвоил русский язык и оттого мало с кем общался. Учился Патрис из рук вон плохо, его постоянно оставляли на второй год, но через год переводили на следующий курс: отчислить иностранца без большого скандала было нельзя. С нами он проучился года два, потом отстал и так и не закончил институт. Уехал доучиваться во Францию. С Патрисом я общался всего один раз, вскоре после той нашей поездки, летом. Мне нужен был срочно билет на самолет до Москвы, но билеты все оказались раскуплены надолго вперед. Отступать я не хотел: молодость, любовь, сердце мое рвалось; и тут меня осенило: для Патриса, иностранца из дружественной страны, билет наверняка найдут. Хотя бы возьмут из брони, которую всегда до последнего часа держали для крайкомовских. Я отыскал комнату Патриса в общежитии и изложил свою просьбу. Он долго не мог понять, чего я от него хочу, таращил глаза с желтоватыми белками, а когда наконец до него дошло, долго смеялся, показывая свои лошадиные зубы.
- Я невыездной, - стал он объяснять, коверкая русскую речь, - мне никуда отсюда нельзя. В Москву нельзя. Нужно писать заявление.
- Куда? – не понял я.
- В секретный комитет, - так и не припомнил название Патрис. – Я - иностранец.
Мне стало смешно, вот уж действительно, секретоноситель, но я не показал вида.
Кроме африканцев на параллельном стоматологическом факультете учились студенты из Венгрии и ГДР, соцлагерники, а тут… Тут был Ноев ковчег, постояльцы всех рас и наций, хотя опять же преобладали соцлагерники.
Иностранцы - это было интересно, окно в другой мир, куда у нас не было пропуска, в мир, который мы себе плохо представляли. Но нам с Пуховым было некогда, мы обычно уходили с утра, а возвращались поздно вечером. Зато Монька был парень общительный, веселый, любознательный, он и заводил знакомства. А может, наоборот, это иностранцы знакомились с Монькой. Им ведь тоже было интересно узнать, чем дышат, что думают эти советские. Не специальные люди с красными корочками в кармане, но другие, обыкновенные, случайные. Тем более что Монька и Шикубан по многу часов проводили в гостинице, по большей части в буфете или в ресторане. Но Шикубан, в отличие от Моньки, не был расположен к сомнительным знакомствам. Он и Моньку пытался отговорить. Его интересовали только девочки, выпивка и закуска.
Нельзя сказать, что Монькин улов оказался очень богатым. Чуть ли не в первый день он познакомился с поляком Янеком. Тот был рабочим с верфи, передовиком, состоял в коммунистическом молодежном объединении, от Москвы пребывал в восторге, почти свободно говорил по-русски и внешне ничем не отличался от советского рабочего: ходил в простенькой курточке и в вязаной шапочке. Словом, совершенно не был похож на настоящего поляка, как мы его себе представляли. Даром что работал на той же верфи, что и Лех Валенса, но тот прославится только лет через двенадцать. А мы, естественно, вовсе не были прорицателями и не умели заглядывать в будущее.
Вслед за поляком Янеком, к явному неудовольствию Шикубана, Монька свел знакомство с румынами, даже побывал у них в номере, где пил с новыми друзьями вино и получил в подарок значок Чаушеску. О чем они беседовали и на каком языке, так и осталось неизвестно. Единственное, что Монька донес до нас, было «бунэ зиуа», румынское приветствие, «добрый день», кажется, которое он много раз повторял, и мы за ним, и еще «буонасьера домул», тоже что-то вроде того. От полноты чувств Монька поведал, что, когда он был маленьким, его отец работал в Румынии в советском посольстве, и Монька отдельные слова еще помнил по-румынски, теперь же он с упоением и неожиданно проснувшейся ностальгией пытался припомнить давно забытое. «Буонасьера домул, буонасьера домул» повторял он с утра до вечера – звучало это красиво и музыкально, и мы с Пуховым повторяли вслед за ним. Только Шикубан морщился.
Чепухой занимаешься, - ворчал он. – Мы что, за этим буонасьера в Москву, что ли, приехали?
Между тем вслед за румынами последовали французские пролетарии из Марселя, затем американцы, угостившие Моньку жвачкой. Не знаю, на каком языке Монька объяснялся с американцами, потому что, хотя по английскому у него и была пятерка, но разговаривать он умел исключительно про скарлатину и корь, да и эти тексты начинал забывать. Странно, как он сумел понять, что эти американцы, видно, небедные, давно околачиваются в Союзе, потому что не хотят воевать во Вьетнаме. А там как раз вьетконговцы проникли в Сайгон и бои шли недалеко от американского посольства.
- Не умеют воевать, - комментировал Монька. – Себя жалеют. Наши бы вычистили этих мошек за двадцать четыре часа.
Но это несколько дней назад, когда передавали о боях в центре Сайгона. Теперь же он с удовольствием пил пиво с американскими дезертирами. Впрочем, они не назывались дезертирами, они считали себя пацифистами и протестовали против вьетнамской войны.
Между тем Шикубан, оставшийся без компании, все мрачнел. Особенно когда Монька, не понимая английского, пытался объясняться с американцами на пальцах. Шикубан сидел рядом, со скучающим видом слушал непонятную речь, молча пил пиво, а потом неожиданно исчез.
Наступил двенадцатый час ночи, все мы были в сборе, на Спасской башне в очередной раз пробили куранты, когда Шикубан наконец объявился.
- По девочкам ходил? – весело спросил Пухов. – Настоящий альфа-самец.
- Какие девочки? – пожал плечами Шикубан. – Тут не до девочек. Дело пахнет керосином. – Он повернулся к Моньке. – Ну ты и доигрался.
- А что? – зевнул Монька.
- А то, что тебя вызывают. В каждой гостинице есть ответственный от комитета. Смотрящий. Тут, в центре, не меньше полковника. Объект особенной важности, напротив Кремля. Два часа меня пытал. Даже два с половиной. И про Вьетнам, и про все.
- Да ты что? – побледнел Монька. – Сейчас?
- Сейчас. Он уже все справки навел. Все знает. И кто отец. И что мать по секретной части. И вообще. У них на каждого толстый том на Дзержинке. Дело серьезное.
- Что он у тебя спрашивал? – все еще не веря, спросил Монька.
- Ну, вообще. Про настроение. Особенно твое. Что про Вьетнам говорили. Он уже все знает. Агентура. Даже про твою Ларису. Что у нее родственники в Югославии, из белоэмигрантов.
- Я не знал, - испугался Монька.
- Ты не знал, а он знал. Он все знает. И про поляка, и про румын.
- Неужели? – еще больше удивился Монька. – Они же из соцстран. Я думал…
- Индюк тоже думал, - перебил Шикубан. – Он знаешь как говорит: не имеет значения. Соцстраны, а все равно могут быть против нас. Нельзя доверять. Никому нельзя. Там знаешь сколько осталось недобитков. Особенно среди поляков. Они сколько раз восставали. И вообще… русских не любят. Вроде бы он за нас, хвалит, нравится Москва, а сам шпион. У поляков знаешь сколько связей с заграницей.
- Это ты говоришь все или он? – перебил Пухов.
- Он, - заверил Шикубан. – Про румын тоже говорил. Комсомольцы. А все равно нельзя доверять. У них партия свою линию гнет. С Израилем дипотношения не порвали. Фрондируют. А уж американцы…
- Они против войны во Вьетнаме, - возразил Монька.
- Шпионы они, - жестко сказал Шикубан. – Языков ищут. Вроде тебя. А Вьетнамом прикрываются. Америка – главный враг. Даже во время войны. С Гитлером воевали, а в уме все равно про американцев помнили. А кто забыл, как Зоя Федорова, тем потом напомнили. Да, это не я, это он говорил, - уточнил Шикубан. – Так что ты давай быстрее. Ночь уже.
- Вот влип, - Монька схватился за голову. – На отца напишет, на мать. Что делать? Из института выгонят.
- Идти, - строго сказал Шикубан. – Думать надо было раньше.
Одеваясь, Монька сорвал значок Чаушеску и хотел выбросить в мусорницу, но Пухов его остановил.
- Найдут, если будут обыскивать. Лучше где-нибудь в коридоре.
- И жвачку тоже, - напомнил Шикубан. – Больше ничего?
- Открытки.
- И их нахрен. От французов?
- Ага, - Монька кивнул.
- Отца подвел, мать, - наставительно сказал Шикубан.
- Какого черта мы сюда приехали? – эмоционально, на взводе спросил Монька. – Москва эта, гостиница дурацкая. Да нахрен… Сексоты на каждом шагу… Отец предупреждал…
- Ты потише, мало ли, - сказал Пухов. – Жучки. Надейся на лучшее. Все же не Сталин сейчас. - Я заметил, как от этих слов просветлел Монька.
Однако нужно было идти. Шикубан и Монька пошли спереди, мы с Пуховым шагах в десяти позади. Я наблюдал за ними. Шикубан шел уверенно, Монька же был похож на провинившегося ученика, которого ведут на расправу.
Но вот и дверь. Обыкновенная дверь без вывески.
«Умеют маскироваться, - подумал я. – Кто бы подумал на эту дверь?» - Я и сейчас, почти полвека спустя, помню эту дверь, обычную светлую дверь без полировки.
«Так вот они за какой дверью», - я попытался представить, что там, внутри, но мое воображение явно не хотело работать. Я не смог представить ничего, кроме стола и стульев. Еще там должен быть шкаф и висят полки с журналами, куда незаметный человек в штатском, самый главный в этом огромном доме, заносит наши фамилии. Как на Лубянке. Так что каждый, кто попал в этот дом, в это эклектичное здание, построенное по проекту архитектора с очень распространенной и оттого обезличенной русской фамилией Иванов в самом конце XIX века – так значилось на мемориальной доске, - где еще десятилетие назад размещалось общежитие Наркоминдела, будет запечатлен – на десятилетия? На века? Мы не могли знать, что через два десятка лет на месте нашей гостиницы возведут дорогущий отель «Балчуг-Кемпински», но люди в штатском в нем, естественно, останутся.
Они постучали. Вернее, стучал Шикубан, а Монька в нерешительной позе стоял рядом. Никто не откликнулся. Шикубан постучал снова, громче. В третий раз стучал расхрабрившийся Монька.
- Не дождался, - сказал Шикубан. - Долго собирались. Придется идти с утра.
Ночью Монька не спал, вздыхал, ворочался с боку на бок. Утром он встал мрачный, с покрасневшими глазами.
- Какого черта мы сюда приехали? – с надрывом слово в слово повторил Монька вчерашнее. – Да я в Москву больше ни ногой.
– Куда ни глянешь, красный ворот, - ехидно процитировал классика Пухов.
К зловещей двери мы пришли в прежнем порядке. Монька долго не решался постучать, но отступать было некуда. Простояв минуту или две – позже мне пришло в голову, что это и называется «надышаться перед смертью», - он все-таки решился. «Как пришел с повинной», - подумалось мне.
- Открыто. Войдите, - послышался из-за двери слегка удивленный женский голос. Монька робко приоткрыл дверь. В середине маленькой комнаты, очевидно, подсобной, за гладильной доской с утюгом в руках стояла женщина в фартуке и с любопытством смотрела на нас.