"Вот Малевич бегал по Витебску с деревянной кобурой маузером загонял витеблян — рисовать... "
Владлен Дозорцев.
— Это потому, что у него собеседника хорошего не было.
Ольга Ильницкая.
Неизлечимо влюбленная в бессонный час предрассветный, она смотрела, как тьма съедала себя. Сжималась в точку, до сухого остатка, превращающегося в тугую резиновую
шайбу. Тогда она брала эту шайбу и утверждала на углу черной крышки пианино.
— Черное на черном, — говорила вслух. — Малевич отдыхает!
Приходил в шестом часу Малевич, ворчал на бессонницу, гонял чаи, отдыхал и раздражал необязательными разговорами об искусстве живописи, или искусстве рисунка. Или искусстве абстрактном — так, вообще, сам на сам искусстве, — говорил Малевич, поглаживая маузер и улыбаясь рассвету за окном.
Она сердилась, и однажды пригласила собеседника для Малевича.
Собеседник гонял с Малевичем чаи и говорил об искусстве политики так, как будто искусство живописи, а тем более рисунка, не существовало в принципе.
— Билковский, — представлялся регулярно и чопорно Билковский, и толстым молодым плечом разворачивался к Малевичу, руку протягивая.
Малевич удивлялся, что внутри беседы начиналось представление, но стеснялся не принять руку Билковского. В момент рукопожатия начинался полдень.
И солнце сжигало тени. Билковский удивленно следил за растворяющимся рукопожатием. Растерянно стоял с протянутой рукой.
Она говорила Билковскому:
— Я вас ценю. Но вы мальчик - подмастерье, а не политик. Вы не подходите Малевичу как собеседник. Что вы можете предъявить мастеру, кроме рукопожатия?
Билковский падал на колени, протягивал перстень…
— Я не первая, говорила она в ответ, ваше кольцо уже отвергали. Угасните.
И Билковский угасал на задворках дня, где уже вереница похудевших билковских гуськом тянулась в сумерки, чтобы наступила ночь непроглядная.
— Дурная бесконечность верениц, образующихся из зависающих рукопожатий, — и есть соль политики, — говорила она мрачно. И пересаливала винегрет к ужину. По вечерам она всегда ела винегрет, слушала новости и, дослушав, сразу засыпала. Чтобы влюбленно встретить бессонницу предрассветного часа. Увидеть Малевича, гоняющего чаи с Билковским и услышать долгожданное. Сегодня это случится, думала она. Не может не произойти.
В этот момент Малевич и произнес:
— Уберите, уберите этого человека!
Рука Билковского застыла протянутой, но не растворилась, как обычно. И полдень завис.
Пришлось заменить собеседника.
Теперь разговоры велись исключительно об искусстве. Чистом. Одно напрягало, что кроме искусства рисунка, кроме искусства живописи появилось искусство слова, и новый собеседник, хоть руку Малевичу и не протягивал, а, подымая ее, бил себя в грудь, приговаривал:
— На мне закончился век двадцатый. Я последний постмодернист.
И выглядел при этом, как последний постмодернист Пилевин.
Малевич так ему и говорил:
— Ты последний фраер, как и последний постмодернист. Пилевин, ты — последний.
Она думала, глядя на сцену грустную, как бы подернутую серебристой пленкой бессонницы, как бы присыпанную рыхлым пеплом сгоревшего в рассветных лучах века двадцатого… Она думала, при чем здесь постмодерн? Этот собеседник вовсе не пытается изменить реальность. Он просто называет ее. Как ребенок. Вопрос, соответствует ли суть называния определению сути?
Малевич фырсал чаем, сюрпал супом и сообщал сварливо:
— Определения тем и хороши, что претендуют на постоянство. То есть неизменность сути. Суть и передает определение. Собственно, передается определением. Собственно, определение и есть формула сути, что песочные часы, как ни переворачивай, если в них на три минуты песка, только три минуты и отсчитывают, что вот взять если "Черный квадрат", к примеру…
Но тут Пилевин, вскаивая говорил сварливо:
— Кой черт квадрат трогать, кой черт вообще что-то брать... делать...
И тогда она говорила, что какой же здесь постмодернист за чаем сидит, если брать ничего не надо. Здесь чистый модернист. А Пилевин — не чистый модернист, а чистый и явный постмодерн, так в литературной энциклопедии написано, значит, собеседник не тот, за кого мы его имеем?
А Малевич, чтобы вывести на чистую воду Пилевина, протягивал ему руку, произнося пронзительно:
— Малевич!
Но рукопожатия не происходило, потому что в ответ собеседник Малевича протягивал четкую фигу. И не называл имени своего.
Так наступал очередной полдень, и она раздраженно думала, что пора прекратить эти чаепития, не греющие сердце. Или искать нового подходящего собеседника для Малевича.
И наступал неизменно очередной час предрассветный, когда она смотрела, как тьма съедает себя, сжимается в точку до сухого остатка. Тогда она влюблено брала эту тугую черную шайбу и снова утверждала ее на черной крышке пианино.
И неизменно приходил Малевич. Тут же. Со своим пистолетом. Со своими чаями, разговарами об искусстве рисунка и искусстве живописи.
Она нормально спать перестала, думала о вечной проблеме собеседника.
А потом пришли однажды Политик (не Билковский) и Писатель (не Пилевин) — и вынесли нафиг пианино из квартиры.
В полдень обнаружилось, что некуда положить тугую черную шайбу. И она выбросила шайбу через форточку.
В этот день сумерки не сгустились, ночь не наступила, бессонный час предрассветный тоже.
Началась новая неизвестная жизнь. И это было хорошо, потому что было светло. А философия пустоты оказалась замкнутой черным квадратом. И, кроме того, Малевич не пришел больше. Со своим маузером.
Малевич отдыхал.
Другие произведения автора