(Главы из повести)
ПРЕДИСЛОВИЕ
В детстве у меня была игрушка с трудно произносимым для ребёнка на-
званием «калейдоскоп». Я помню ощущение неизбывного восторга, когда
брала в руки волшебную трубу, подносила к лицу, один глаз прищуривала, а
вторым наблюдала настоящее чудо: разноцветные стеклышки складывались
в необыкновенные узоры, яркие, похожие то на рисунок ковра-самолёта, на
котором в сказках летали волшебные герои, то на солнечную поляну, то на
расцвеченный небывалыми цветами летний луг. Наблюдать эти превраще-
ния было так здорово, что дух захватывало! Но всё время мучил детский ка-
верзный вопрос: «А что там внутри? Как получается это великолепие?». Про-
браться внутрь чудесной игрушки не было никакой возможности, а разбить
её ради удовлетворения простого любопытства не поднималась рука.
Так и жил калейдоскоп среди моих любимых кукол, зайчиков и мишек,
пока по неосторожности ли, по какой ли другой причине не разбился сам.
Горю моему не было предела: во-первых, теперь волшебные ковры-самолёты
и сказочные луга превратились просто в горку разноцветных стёклышек, а
во-вторых, стёклышки были так малы, что совершенно ни на что не годились,
даже для того, чтобы сделать секретики и закопать под них фантик от какой-
нибудь невиданной конфеты, привезённой знакомыми или родственниками
из поездки в Москву. Утешали лишь несколько прямоугольных зеркальных
полосок чудесным образом уцелевших от утраченного чуда. В них потом дол-
го смотрелись мои куклы, когда я принаряжала их в разноцветные лоскутки,
оставшиеся от сшитых мне платьев.
Вот на такой волшебный калейдоскоп и похожи мои воспоминания о дет-
стве. Это, скорее, не воспоминания-мысли, а воспоминания-ощущения цвета,
эмоций, запахов. Это мои разноцветные стёклышки, которыми я очень доро-
жу. Вынимаю одно за другим, прищуриваюсь и… Вот оно, далёкое и близкое
Детство. Удастся ли мне снова посмотреть в мой заветный калейдоскоп?
ГЛАВА 4
Дорога в деревню
Самая яркая картинка в моём калейдоскопе складывается, когда я вспоми-
наю одну из своих немногочисленных поездок в деревню. Разрозненные цвет-
ные стёклышки рисуют мне такой безбрежно-беззаботный мир, что поневоле
охватывает детский восторг. А память хранит и в самые сложные жизненные
моменты подбрасывает ощущение далёкой радости и покоя. Тем и живу. Не
все ли мы родом из детства? Чем больше таких кусочков в памяти каждого,
тем увереннее человек стоит на ногах, тем сильнее его корни и труднее их вы-
рвать из почвы житейским бурям.
В деревню к бабушке, папиной маме, меня возят нечасто: дальняя дорога,
занятость родителей, да и мама почему-то не очень любит там бывать. Но
однажды всё-таки родителям пришлось отправить туда городскую внучку.
Остальные, совсем дальние, не приезжают совсем. Исключение составляет
только Сашка, оставленный бабке с дедкой на воспитание незамужней се-
строй моего отца, Руфой. Она пытается устроить свою женскую судьбу, и ре-
бёнок, к тому же инвалид, ей не очень нужен.
Дорогу в деревню я не помню совсем. В памяти осталась только еле видная
тропинка, вьющаяся по дремучему лесу среди огромных елей. Мои санда-
лии скользят по рыжей прошлогодней хвое, а на лицо наваливается тягучий
запах прелой листвы, грибов, мха, растущего островками около трухлявых
пней и кое-где покрывающего стволы деревьев.
— Скоро мы придём? — спрашиваю я маму, боясь услышать в ответ, что
идти ещё долго.
Мама, к счастью, отвечает, что страшный лес скоро закончится, а там, за
лугом, уже речка и бабушкина деревня.
Скоро и правда неожиданно нам в глаза ударяет яркое солнце, как буд-
то ночь неожиданно сменяется полуденным светом и блеском. После вязкой
глухоты леса, после ядрёного хвойного духа в лицо ударяет горячий, пропе-
чённый солнцем ветер, настоянный на луговом разнотравье. Тропинка ста-
новится заметнее, и идти по ней веселее. Кое-где на пригорках, среди невысо-
кого клевера, попадаются земляничные островки с перезревшей ягодой. Так
и хочется сорвать тёмную от перебродившего сока с выпуклыми шерохова-
тостями семечек ягоду, раздавить во рту, почувствовать тёплый вкус лета, но
мама торопит:
— Быстрее, мне надо успеть на обратный автобус!
А вот и речка. Речкой этот ручеёк можно назвать с большой натяжкой. Но
мостик через него настоящий, сделанный из брёвнышек, с берёзовыми пе-
рильцами, покатый к берегам.
Вот и знакомый дом. Он самый большой и крепкий в деревне. Каменный,
в два этажа, построенный ещё до революции местным купцом-богатеем. Де-
душка купил его, когда женился на моей бабушке Евдокии. Женился без люб-
ви, по сговору родителей, потому что оба они с бабушкой были из зажиточ-
ных семей. Они разные даже внешне — дородная, высокая, спокойная бабка
в широкой юбке, в красивой кофте и невысокий, жилистый, юркий дед, всем
одеждам предпочитающий военную гимнастёрку или — по особо празднич-
ным случаям — вышитую косоворотку с жилетом, в карман которого с боль-
шой важностью опускает часы-брегет, выставляя напоказ цепочку.
Проходим по деревне — с любопытными лицами в маленьких окошках
(каждый новый человек — событие!) к крыльцу.
— Ну, открывай, бабушка с дедушкой, наверное, во дворе.
Становлюсь на выщербленный временем и многочисленными ногами по-
лукруг бывшего жернова, берусь за гладкое холодное кольцо, поворачиваю
и оказываюсь в мягких объятиях. Бабушкин фартук, в который упираюсь
носом, пахнет молоком, свежим хлебом и чем-то неуловимо домашним.
Проходим в дом, подымаясь по высоким скрипучим ступенькам. Мама
раздаёт подарки, наскоро обедает и уходит обратно через дремучий тёмный
лес на большую дорогу, на автобус. А я остаюсь у бабушки. Мне немного
страшно. Впервые осталась без мамы. Но скоро новые впечатления вытесня-
ют и страх, и тоску, и первоначальное чувство одиночества.
ГЛАВА 5
У бабушки
Вкус козьего молока на губах, на языке — кажется, я наполнена им до са-
мой макушки. Мы с Сашкой лежим на печке, на старом тулупе и «гоняем пу-
зырь», как говорит бабушка. Наши животы раздулись от полезного продукта,
и мы можем только вздыхать и отдуваться. Даже разговаривать лень.
В кухне прохладно. Печка топилась утром, когда бабушка готовила, теперь
день. В открытых окнах — ветки дуба, по которому мы с Сашкой можем за-
лезть из палисадника в кухню, что и делаем часто, хотя дед нас очень ругает.
Он строгий, и мы его немного побаиваемся. Сейчас дед спит. Готовится идти
в ночной караул. Он так и не вступил в колхоз, поэтому из всех обществен-
ных работ выполняет только эту: в свою очередь ходит охранять деревню.
На гвоздике у двери уже висит на толстой верёвке доска и рядом — де-
ревяшка-колотушка. Сторож должен всю ночь ходить вдоль по деревенской
улице из конца в конец и стучать ею по доске. Под мерный деревянный звук,
оказывается, спокойно спится.
Здешняя ночь больше похожа на городские сумерки, только в городе нет
таких запахов и звуков. Там всё другое: напряжённое, резкое, стрессовое.
Здесь — усиливающийся к ночи горьковатый запах полыни, шелест реки,
ежевечернее мерное тягучее мычание бредущего по деревенской улице стада,
фонтанчики пыли от ленивых ударов пастушьего бича о землю:
— Не балуй! Куда пошла, Зорька?!
И хозяйское:
— Бя-а-аша, бя-а-аша! — так бабушка и другие женщины подзывают своих
овец.
Как эти рогатые разбирают, куда идти, бог весть, но не путаются, бредут к
своим воротам, наверное, знают дорогу.
Встреча деревенского стада — всегда событие. Из дворов на улицу выхо-
дит почти вся деревня. Хозяйки разбирают свою скотину, мужики пользуют-
ся случаем передохнуть после трудового дня, перекинуться парой слов друг с
другом и с пастухом, а мы, ребятишки, просто вертимся под ногами, со стра-
хом смотрим на быка с кольцом в носу, на бодливую и непослушную Зорьку,
гладим и пытаемся загонять во дворы овец.
Сейчас мы разбежимся по домам, потому что настанет час вечерней дой-
ки. Тёплое молоко упругой струёй будет ударяться о стенку цинкового ведра:
«Дзынь! Дзыынь!» — и только кое-где будет слышно, как успокаивают своих
питомиц доярки.
У моей бабушки — только коза. Молока мы с Сашкой уже напились. Я по
городской привычке спрашиваю:
— Можно пойти погулять?
— Пошла! — отвечает мне бабушка.
Я не совсем понимаю, это значит — можно или нельзя, но смотрю, как,
прихрамывая, улепётывает Сашка, и бросаюсь за ним.
Уже прожив в деревне неделю, я поняла, почему так легко соглашалась
на наши поздние гулянья бабушка. В деревне нельзя было заблудиться,
ни от кого из жителей нельзя было ждать ничего плохого, а от разных
глупостей и бесшабашностей мы были надежно защищены более взрос-
лыми местными ребятами, которые гуляли вместе с нами. К тому же, сей-
час стоят белые ночи, поэтому местные ребятишки на улице чуть ли не до
рассвета.
Наш разновозрастный отряд собирается в чьём-то сарае. Поздно. Я, дитя
городского режима, уже зеваю и думаю, не улизнуть ли потихоньку домой,
но тут начинается самое интересное. Старшие мальчишки заводят рассказ о
лешаках и ведьмах, которых встречали местные или они сами. Привирают,
конечно, но мне становится так страшно, что даже в безобидном стрекоте
кузнечиков слышится что-то зловещее. Ни в коем случае не соглашаюсь идти
домой одна, даже Сашка не кажется мне надёжной защитой, поэтому прово-
жать меня идут всей командой, для пущего эффекта добавляя страшных под-
робностей в уже рассказанные истории. Похоже, все присутствующие, кроме
меня, их уже не один раз слышали.
— А может, они такие храбрые? — думаю я, когда над нашей головой про-
чёркивает серое небо чёрная мгновенная тень.
— Ииии!!!!- взвизгивают, приседая, девчонки, — опять кровь у коров пила!
— Кто? — замирая от страха, спрашиваю я.
— Мышь летучая! Ты чё, никогда их не видела, чё ли? — всплёскивает ру-
ками соседская Лизка.
— Ну и не видела, — заступается большой Виталька, — где там в городе
мыши-то водятся, там и коров-то нет.
Я виновато отпускаю голову и бреду вслед за провожатыми.
Мы почти подходим к дому и тут слышим колотушку сторожа.
— Охра-а-а-ня-я-яй! — дежурно кричит дед и показывается из-за пригорка.
Вдруг меня охватывает такая радость, такое чувство защищённости, что
я бегу ему навстречу, утыкаюсь носом в жёсткую ткань гимнастёрки и начи-
наю всхлипывать.
— Ну, чё ты, чё ты, Танюха? Нагулялась? Давай к бабке, спать, — говорит
дед, похлопывая меня по спине, доводит до крыльца, и я, махнув на проща-
нье ребятам, захожу в прохладные сени. Успеваю подумать, что Виталька,
Лизка, Сашка будут ещё носиться и наверняка будет много интересного, но
эта мысль не вызывает у меня сожаления. На сегодня впечатлений достаточ-
но. Спать. Спать. Спать.
ГЛАВА 6
Дом
О бабушкином доме стоит рассказать отдельно, потому что он является
особенной частью моего деревенского бытия. Он как будто всегда жил своей
собственной жизнью: вздыхал во время сильного ветра, в нём что-то потре-
скивало под палящими солнечными лучами нечастых жарких северных дней.
Это не значит, что он был стар. Хотя возраст дома исчислялся не одним де-
сятилетием, нет, он был загадочен и мудр, этот дом. Каменный, сложенный из
красного кирпича пятистенок был так крепок, что, когда дед с бабкой умерли,
а далеко живущие дети решили его продать, покупателя в деревне, пришедшей
к тому времени в упадок, не нашлось, и какой-то смельчак из соседнего села
решил купить его на разбор. Дом устоял! Ломались кирпичи, которые были и
нужны покупателю, а вот скрепляющий их раствор не поддавался. Мужик за-
требовал назад деньги. Тётки, вздохнув, согласились. Моего отца тогда уже не
было в живых, история с продажей дома обошла мать и меня стороной, но я
помню, как тётки, останавливавшиеся у нас во время приезда для совершения
сделки по продаже, говорили то ли с огорчением, то ли с гордостью:
— А мы-то думали, болтали люди, что яичные желтки в раствор мешали,
чтоб сто лет стоял!
Никогда ни до, ни после не попадала я в дома с такой удивительной архи-
тектурой, может быть, просто не очень хорошо знакома с образцами деревен-
ских изб, но бывала и в Рязанской, и в Тверской, и в Ярославской губерниях,
и в Татарии, и в Марий Эл — куда только ни заносила судьба, и всё время
приходилось убеждаться: нет похожего на дедов дом. Наверное, поэтому всё
чаще всплывает он в воспоминаниях — большой, всегда, даже в самую изну-
рительную жару, дышащий прохладой и запахом трав.
С крыльца под резным козырьком, со старого, протоптанного до вмятин
мельничного жернова вступаешь в прохладные сени и сразу попадаешь на
узкую высокую лесенку с резными перильцами и балясинками. Она ведёт в
основную часть дома, самую большую и самую притягательную для меня.
Это — второй этаж. Наверное, под лесенкой, а может, где-то ещё находится
вход в людскую, комнату, в которой раньше жили дедовы работники, к со-
жалению, я там ни разу не была. Будь мальчишкой, наверное, излазила бы
каждый уголок, но впечатлительной девочке хватало рассказанных Сашкой
страшных историй, чтобы не пытаться даже отыскать заветную дверь в таин-
ственное помещение.
На втором этаже можно пойти по широкой крытой галерее вдоль окон
кухни на балкон, а можно, перешагнув порог, вступить в прохладные сени,
где в углу у бабушки всегда стоит бак с холодным квасом. Квас сладковатый
на вкус, пахнет травами и ржаным хлебом. Мы с Сашкой после беготни и
купания в речке часто забегаем в сени и, не заходя в комнаты, хватаем напе-
регонки кружку и пьём, пьём, пьём душистый напиток, в котором смешаны
запахи луга, огорода, лета.
Налево — дверь в кухню. Это не та кухня, которую встретишь в каждой
деревенской избе. Это большое помещение, в котором обязательная печь за-
нимает всего лишь небольшой угол. Вдоль стен, под окнами, что выходят в
галерею, стоят не привычные лавки, а диванчики на изогнутых ножках. Си-
денья плотно обтянуты чёрным дерматином, так часто прибитым маленьки-
ми гвоздиками с круглыми шляпками, что получается блестящая металличе-
ская окантовка. Помню, сидишь на таком диванчике и пробуешь отковырять
ногтем гвоздик — не поддаётся! Сделано на совесть!
В красном углу — иконы. Бабушка с дедушкой всегда молятся, обращаясь
к ним, утром и вечером. Дед торопливо крестится и что-то быстро шепчет,
переступая с ноги на ногу, шевеля губами. При этом усы у него воинственно
топорщатся, и сам он становится похожим на небольшого юркого жука. Ба-
бушка стоит перед иконами прямо, почти неподвижно, просит о чём-то Бо-
женьку — основательно, кланяется с достоинством, каждый раз потом при-
трагиваясь к концам платка, как будто проверяет, не нарушил ли что в её
внешнем облике низкий поклон.
В простенке, над столом, висит старое зеркало в резной раме. Оно потем-
нело и кое-где потрескалось от времени, поэтому в него никто не смотрится.
Просто занимает оно раз и навсегда положенное ему место. Под зеркалом —
самое интересное для меня — в потемневшей от времени раме — деревен-
ская летопись семьи. Фотографии бабушки и дедушки — молодожёнов с на-
пряжёнными лицами, погибшего на войне, в боях под Москвой, старшего их
сына Жени, маленьких внуков, взрослых детей. Есть даже потрескавшаяся
карточка прежних хозяев дома. Оказывается, продав дом и уехав куда-то на
Урал, они долго ещё писали письма новым владельцам. Скучали. Дом просто
так от себя не отпускал.
Поперёк кухни, под зеркалом и рамкой с фотографиями, стоит большой
длинный стол. С одной стороны — стулья с высокими спинками, а вдоль
окон — лавка. Стол для большой семьи. Сейчас мы едим за ним вчетвером.
Дед садится на стул во главу стола, бабушка хлопочет у печи, потом присажи-
вается на краешек скамьи, мы с Сашкой забираемся на лавку.
На обед — суп из печи, картошка в мундире и холодное молоко. Его ба-
бушка достаёт из погреба. Запотевший бок крынки в теплоте кухни сочится
слезой, а внутри — топлёное молоко с коричневыми пенками. Я, категориче-
ски отказывавшаяся в садике пить молоко с пенкой, придирчиво смотрю в
стакан к Сашке: а вдруг ему перепадёт коричневого, похожего на шоколад-
ную стружку лакомства больше, чем мне? Но бабушка умудряется так раз-
лить по гранёным стаканам густую, с тёмными прожилками жидкость, что
никто из внуков не чувствует себя обиженным.
Из большого закопчённого чугунка наливает в металлические тарелки
суп. Перед дедом — стопочка, которую он наполнил из графина, взятого в бу-
фете. (Ещё одна примечательность дома — буфет тёмного дерева с красивыми
резными дверцами и помутневшими от времени стеклами. В нём хранится у
бабушки праздничная посуда). Дед опрокидывает стопку в рот, крякает, вы-
тирает ладонью ус и, взяв ложку, стучит ею по краю тарелки. Можно есть.
Мы с Сашкой, набегавшиеся и изрядно проголодавшиеся, мечем всё под-
ряд, запивая холодным ломозубым молоком. Напихав в себя и суп, и картош-
ку, и молоко, чаще лезем на печку, а если есть силы, убегаем на улицу. Иногда
я не составляю Сашке компанию, потому что хочу побыть в одиночестве, и
тогда иду в другие, дальние, комнаты.
До сих пор помню трепет и волнение, как тогда, в детстве, когда ступала
по прохладным широким доскам пола в сенях, приближаясь к заветной две-
ри светлых комнат. Берусь за железную узкую скобу-ручку. Тяжёлая толстая
дверь поддаётся с трудом. Переступаю через внушительных размеров порог.
Вот первая комната. Маленькая. В ней — печь-голландка и широкая тёмного
дерева с шишечками в изголовье кровать у окна. Но не эта комната — пред-
мет моих устремлений. Как всякая девчонка, я люблю всё интересное, нео-
бычное. Таких вещей в следующей комнате полно. Хотя бы взять вазы. Высо-
кие, разноцветного стекла, с узкими горлышками для одного изысканного,
не деревенского цветка. В них у бабушки стоят бумажные букеты, но даже я,
тогдашняя, понимаю, что вазы эти созданы для другой, не бумажной красо-
ты, и любуюсь ими, любуюсь…
Потом потихоньку открываю шкаф-горку. Тут — настоящее великолепие.
И тонкого фарфора соусники. (Кто, когда во время какого званого обеда или
ужина передавал соус в нём рядом сидевшей даме? Ну, уж точно не дед и не
бабка, всю жизнь евшие из глиняной, в лучшем случае, из металлической
посуды!) И супницы с красивыми, в виде цветка, ручками на крышках, тут
блюда с воздушно-ажурными краями… И вот я уже воображаю себя на балу,
звучит музыка, движутся в чинном менуэте пары, а из кухни плывёт аромат
изысканных блюд.
Очень хочется вынуть из шкафа всю фарфоровую изысканность, рассмо-
треть, потрогать, провести по гладким отполированным временем и руками
дворни и хозяев бокам, но я боюсь. Нет, никто и никогда не запрещал мне
этого делать, просто содержимое шкафа — для меня священная неприкосно-
венность, которая окружена тайной и загадками. Тронь — и развеется.
В этих комнатах всегда тихо и прохладно. По крайней мере, именно такие
ощущения остались у меня в памяти. Помню, что только один раз священная
тишина была нарушена. На Ильин день, праздник деревни, в родовое гнездо
съехались многочисленные дети и внуки.
Причём, места хватило всем. Дело в том, что мои дядьки не были однолю-
бами, каждый был по нескольку раз женат, во всех семьях были дети, и надо
сказать, выросли все, выучились, умом никого Бог не обидел. А вот внуки
уже, раз построив свои семьи, держались в них навсегда, видать, расплати-
лись дядьки за какие-то прежние дедовы с бабкой грехи. А может, грехи эти
и не грехи вовсе, а родительское принуждение жениться без любви, по прин-
ципу «богатство к богатству», которое, как известно, счастья не приносит…
В тот вечер все были бесшабашно веселы, потому что выпили за столом за
встречу. Дети демонстрировали свои таланты: Наташка из Запорожья — са-
дилась на шпагат и делала мостик, Иринка, её сестра, читала стихи, Серёжка
из Нижнего Тагила показывал фокусы. И одинокие сёстры, так и не соста-
вившие своего женского счастья, и невестки, уже разведённые с мужьями,
моими дядьками, — все сидели вместе и хвалили разошедшихся не на шутку
отпрысков. Дед с бабкой были тут же. Довольные и тоже хмельные.
Я сидела на кровати с высокой периной и смотрела вокруг, слушала дом,
понимая, что он принимает и общее веселье, и радость. Величественная за-
думчивость светлых комнат очень гармонично сменилась смехом и шутками,
и дом принял эту замену и был солидарен с ней.
Я ещё не рассказала про двери в сенях напротив светлых комнат. Их было
несколько, и все они вели сначала в небольшие клетушки, в которых у бабуш-
ки висели аккуратные венички — сборы мяты, мелиссы, зверобоя, ромашки.
(Вот откуда извечный запах трав в доме!) Там же стояла всякая хозяйствен-
ная утварь. Из этих небольших помещений можно было по длинной лестнице
спуститься прямо на задний двор, в огород, пройти хорошо протоптанной
тропинкой к холодному ключу и к бане. Там, в предбаннике, тоже стоял жбан
с квасом, висели готовые берёзовые веники, лежали приготовленные для рас-
топки дрова.
Помню маленькое оконце в бане, жаркую верхнюю полку, котёл, обложен-
ный кирпичами, на которые плескали водой, и лавки, тазы, полки — всё за-
полнялось молочным душистым паром, и, только присев на корточки, можно
было дышать.
После бани мы, намытые до скрипа, румяные и разморённые, садились к
большому самовару пить чай. Заваривался он на смородиновом и малино-
вом листе, бабушка выставляла к нему земляничное варенье и жёсткие, зубы
можно сломать, баранки. Вкуснее этих твёрдых баранок, душистого земля-
ничного варенья лакомства я не помню. Может, это запах детства? Того неза-
бываемого времени, которое, уходя, никогда не уходит безвозвратно? Стоит
только повернуть детский калейдоскоп, и сложится картинка. Деревенский
дом, бабушка и дед, счастливо улыбающиеся родители, спокойствие и тихая
радость.
ГЛАВА 7
Двор
Двор в деревенском доме — это особый притягательный мир, со своим за-
пахом, цветом, звуками, даже со своим собственным климатом. Когда днём
основательно и серьёзно, по-северному, землю жжёт немилосердное палящее
солнце, в бабушкином дворе прохладно и даже чуть сыро, хотя дождь про-
лился не меньше недели назад: то ли утки, вечно купающиеся в каждой най-
денной луже, развезли эту влажность, то ли поросёнок Борька опрокинул в
очередной раз корытце с водой.
Поднимешь голову вверх и увидишь лоскут небесной лазури. Хорошо!
Только бабушка всё чаще с тревогой бросает взгляд в вышину: повадился с
недавнего времени коршун таскать цыплят. Через некоторое время и я заме-
чаю парящую в небе точку. Она, увеличиваясь в размерах, принимает очер-
тания того самого хищника, от которого бабушка спасает маленькие желтые
комочки. Птица проносится мимо, бабушка машет платком:
— Пш-ё-ёл! — и коршун зависает в квадрате неба, раскинув несоразмерно
большие по сравнению с маленьким и, на первый взгляд, безобидным тель-
цем. Но вот, сделав один, другой круг, плавно покачиваясь на воздушных пото-
ках, коршун спускается ниже, и я уже могу разглядеть острую маленькую го-
ловку с чуть загнутым клювом, чёрные блестящие точки внимательных злых
глаз.
— Пш-ё-ёл!!- вырывается у меня похожий на бабушкин крик, и я, звонко
рассекая воздух, взмахиваю прутом, которым только что гоняла уток.
— Вжжжииик! — шипит вспоротая высота, и хищник, лениво покачива-
ясь на напряжённых широко расправленных крыльях, снова превращается в
едва видимую точку.
— Нет, загнать надо цыпляток от греха подальше, — говорит бабушка и,
присев на порожек хлева, зовёт:
— Цыпа-цыпа-цыыыпа!
Вслед за курицей с подкрашенным крылом сбегаются к бабушке пушистые
шарики на тоненьких ножках. Бабушка ловко закрывает их в специальную
загородку с натянутой сверху сеткой. Теперь мы спокойны. Можно идти за
мукой в амбар.
ГЛАВА 8
Амбар
Если хотите попасть с уличной жары и разнообразия звуков в тишину и
прохладу, то достаточно просто открыть тяжёлую дверь амбара. К сожале-
нию, это не всегда удаётся: она запирается большим (наверное, не случайно
он так и называется) амбарным замком. Ключ от него не спутаешь ни с каким
другим. Он тоже увесистый, внушающий уважение, тяжёлый ключ, с огром-
ной бородкой. Он с достоинством поворачивается в замке и открывает дверь
в мир благополучия и достатка.
Амбар — это прямоугольное каменное строение, вытянувшееся вдоль
всего двора. Внутри тихо и величественно стоят большие деревянные лари.
Мне очень хочется заглянуть в каждый из них. Что там скрыто под тяжёлой
крышкой с внушительных размеров замком? Наверное, если бы я попросила
бабушку, то она обязательно удовлетворила бы моё любопытство, но тогда,
постеснявшись, не спросила. А сейчас могу только догадываться и жалеть о
своей детской нерешительности.
В тяжёлые времена, когда мой предприимчивый дед, в очередной раз при-
думал способ зарабатывания денег, был извлечен (не из этого ли амбара?)
большой деревянный круг-барабан, запасы воска, и мой предок, вдохновлён-
ный новым проектом, принялся делать свечи для местной церкви. Помню,
как приехавший отец был возмущён такой инициативой:
— Папа, узнают, меня из партии погонят, ведь я секретарь парторганиза-
ции, — увещевал он, возбуждённо рассказывающего о новом почине и непло-
хих доходах старика.
Не помню, чем окончилась именно эта дедова инициатива, но деньги у него
были всегда. То ли ум у него был таким образом устроен, что бизнес-проекты
в его голове рождались сами собой, то ли воплощались они проще, без много-
численных согласований с чиновничьей братией, но всегда или почти всегда
его начинания приносили в семью доход.
Как сейчас вижу его, сидящего в кресле в нашей городской квартире.
Он такой щуплый, как подросток, что утопает в этом кресле, но стара-
ется сидеть прямо, весь, как сжатая, но готовая вот-вот распрямиться
пружина, хотя неподвижен, и напряжённую внутреннюю жизнь выдают
только руки: сухонькие пальцы, больше похожие на птичьи лапки, выби-
вают по полированной поверхности подлокотников только им понятную
музыку.
— Что-то опять задумал, — шепчутся отец с мамой.
А дед, вдруг подскочив с места, хватает саквояж, вталкивает туда заранее
приготовленные к его приезду бутылки из-под пива, лимонада и исчезает,
громко хлопнув дверью.
Мы не удивляемся, зная эту его странность: он очень любит сдавать бу-
тылки, теперь я думаю, что процесс получения денег за бесполезные, по его
мнению, пустые стекляшки, был для него завораживающим, с этого момента
начинала биться его предпринимательская идея, в конце концов находившая
воплощение в жизни.
Много лет прошло с того времени, когда дед, постукивая пальцами, сидел
у нас в кресле, бегал, смешно подпрыгивая, в пункт сдачи стеклотары, когда
сидел в этом же кресле понурый и удручённый: похоронил нелюбимую (или
всё же через столько-то лет полюбившуюся?) жену, никогда не забуду, как он,
приехавший от кого-то из родственников, катался по полу со страшными бо-
лями в животе, а отец метался в ожидании скорой, как папа вернулся под
утро к нам, замершим в тягостном ожидании, посеревший лицом и произнёс
только одно слово:
— Всё…
Я, тогда уже взрослая, почему-то в тот момент, как вспоминается сейчас,
даже не подумала о деде — меня пронзила жалость к вдруг постаревшему
отцу, и только потом, когда гроб с телом покойного выставили во дворе в
ожидании автобуса — на кладбище в Кировскую губернию, где уже была по-
хоронена бабка, только потом, когда редкие осенние снежинки, падая на се-
рое заострившееся лицо деда, не таяли, а я всё удивлялась этому, только по-
том, когда мне очень хотелось укрыть его тёплым одеялом, чтоб не замёрз, я
поняла, что дед ушёл навсегда. И тогда расплакалась горько и безутешно. По-
жалуй, смерть деда была первой утратой в моей жизни, которая прочно по-
селила во мне мысль: есть вещи, которые исправить нельзя, даже если очень
захотеть.
Любила ли я деда? Однозначного ответа на этот вопрос у меня нет. Он всег-
да мне казался таинственным и немного странным. Сила притягательности
его личности в загадочности. Он был и остался для меня тайной. И тут бес-
силен мой детский калейдоскоп: не складывается чёткая симметричная кар-
тинка. Портрет деда расплывается, выпячиваясь яркими пятнами его био-
графии. Одно я знаю точно: черты неординарной личности моего предка не
потерялись, иногда я вижу их в моих сыновьях.
Когда я захожу в бабушкин амбар, вспоминаю сказку про Колобка: «по су-
секам скребла»…
В моём тогдашнем детском представлении «скрести по сусекам» — это зна-
чит большим совком (настоящим, каким набирают муку и сахар в магазинах!)
сдержанно блестящим из-под многочисленных трудовых царапин, набирать
из огромного ларя, куда, наверное, пять таких, как я, спрячутся, поднимаю-
щую небольшое мутное облачко муку.
Ларь выше моего роста, и для того, чтобы туда заглянуть, мне нужно про-
сить бабушку взять меня на руки, но она, зная моё всегдашнее любопытство,
не только подсаживает, приподняв сильными крестьянскими руками, но и
разрешает, перевесившись через тёплый деревянный край, набрать несколь-
ко совков муки и положить их в большое металлическое блюдо. Сегодня бу-
дут блины. Причём не обычные, а многоэтажные, как их называют здесь, ко-
ман-мельна.
Коман-мельна — это блины с начинкой, которая запекается сверху. Она
может быть разной: картофельное пюре, каша и т.д. Верх блина лоснится от
масла и запекшейся коричневой корочкой сметаны. Мы с Сашкой съедаем
по одному большому вкусному кругу, запивая молоком. Смеёмся, показывая
пальцами друг на друга, — у каждого густые белые усы — и убегаем на улицу.
Впереди ещё целый длинный день. Для Сашки, знающего в деревне каждую
тропку и каждый кустик, он, наверное, обыкновенный, а для меня он будет
полон новых интересных открытий.