Переводы с сербского языка стихотворений Владимира Яглычича

ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Мозг полон драмами, людьми живыми,

картинами; рябит многоголосьем.

Давным-давно свой рай нам предложил он,

сведя с ума и реки, и колосья.

Где тело у него? В дали бесценной.

Ведь сила мысли так информативна,

что ты на этом свете ввек на сцене,

вот только лексика твоя ненормативна.

А приоткроешь кузовок сильнее,

там пышут электроды и катоды.

Лишь кровь моя. Душа сроднилась с нею,

ведь роботы совсем другой породы.

Я вынимаю очи каждый вечер,

чтоб их обмыть и от трудов очистить,

кит стал добычей, хоть гордиться нечем,

как гарпуны глаза, столь не речисты.

Вхожу в дома людей, такая близость

недопустима, хоть коробки схожи.

Вхожу не для того, чтобы унизить,

а чтобы правда стала общей кожей.

Захлопнет двери дома верный лазер,

в твоём мозгу он сможет выжечь кратер;

и что ни мысль, всё разная вылазит,

душман дней новых свой явил характер.

ИНСТРУКЦИЯ

Нужен лишь ясный день,

полдень и чтоб ни звука;

дом мой холить не лень,

тут не хитра наука.

Садик, стол и скамья,

с влагой какой-то бутылка;

главное – с вами я,

ветхозаветно и пылко.

РЫНОК

Изобилие на прилавках

лярвам дарят его мужики.

Солнце вносит свои поправки

в августовские кошельки.

Эти тайные знаки в давке

не прочесть на флаге руки;

мухи, как мудрецы, на травке;

псы грызутся, любви вопреки.

Я себя потерял в народе,

счастлив просто так, без причин,

верен тайной своей свободе,

овощам с чужих огородов

и пресс-клубу хмельных мужчин.

Еще птичьим тушкам дородным.

СТАРИКИ НА БАЛКОНЕ

Чуть солнце стихнет в бронзе синей,

присядут двое на балконе.

За молодёжью так невинно

они следят в надёжном схроне.

А я любуюсь парой сильной,

старик не сломлен дней на склоне.

А бабка, выглядя не сиро,

его всё чешет благосклонно.

Что их связует – блажь покоя,

весь этот мир непостижимый,

и что им ведомо такое,

чего не видишь в коловерти?

Быть может, время растяжимо,

и кто из нас здесь ближе к смерти?

КИОСК

Киоск проспал почти всё лето:

«Закрыт по случаю болезни».

Журнал весь выцвел, бесполезно

пленяя мордою атлета.

С ним рядом женщина. Раздета.

И груди-яблоки о прежнем

едва ль расскажут нам прилежно.

Продажно счастье, как котлета.

Их плоскость солнце опалило,

витрину любит ветер только.

Смеются: он – дурак счастливый,

она – кокетка каждой долькой.

Наги, бескровны, шаловливы:

Адам и Ева, все в наколках.

МУСОРНЫЙ КОНТЕЙНЕР

Контейнер действует очень мудро,

больше не примет, чем сохранится.

Его, как девочку, взвесит утро,

и ущипнёт солнце за ягодицы.

Всё бесполезное, как лахудра,

всё, что Бог выбросил бы из темницы,

всё, что сгнило, не скроешь пудрой,

здесь нашло, может, и больницу;

хоть не вечную. До тех пор весёлых,

когда рявкнет шлепер желтый, вонючий.

Тогда сука щенная пролает соло,

Что приплод убит, невезучий больно.

Праздные гуляки глянут на тучи,

может быть, о смерти взгрустнув невольно.

ЖАЛОБА

                    Виктору Широкову

Не живут, смерть отбросив,

козыряя судьбой.

Быть покойником проще,

чем остаться собой.

Зашататься не может

наш бессмертный престол.

Может, нам непреложно

жить с идеей простой.

Не настигнет нас ликтор,

не развалит наш дом:

мы спасались трудом?

Может, все-таки, Виктор,

мы вовек не умрем…

ИЗ ВТОРОЙ КНИГИ «ТЁМНАЯ АЛЛЕЯ»

В ДЕРЕВНЕ

И запели перед лавкою серебряно

мужики, согласно: «Роза белая…»
Ночь присела рядом, пышнотелая.

В этой розе – вся родная Сербия!

И шепнул я Музе: «Слышишь, свет лия,

как душа поёт! Небесно смелая.

Ничего, что песня неумелая,

но зато достойная усердия».

Мой народ обучен песням сызмала,

полупьяных слов клубок мотается,

сок ругательств укрепляет таинство.

Знать, душа уже немало вызнала!

Этих песен зачарован бдением,

я сравню их со вторым рождением.

ВОЗДУХ

Воздух внезапен и очень глубок,

стал он кормильцем, отринувшим голод?

Каждый мой вдох – это жгучий глоток,

смертный в себе сохраняющий холод.

Воздух, и как только выдержать мог

битвы смертельные, сызнова молод?

Кто помешает пить гибельный сок,

если любой позвонок перемолот.

Тот, кто вдохнул эти чёрные дни,

знает: неважно с чего же ты болен…

Даже в темнице в себе сохрани

тягу к свободе, судьбой приневолен.

Тело гниющее не премини

разом отторгнуть. Дышу. Я доволен.

ВЗМОРЬЕ

Ты – только эта точка вдалеке,

пятно на горизонте, кто им вертит?

А даль зовёт, зажат огонь в руке,

и грудь насквозь продул заморский ветер.

К планете море льнёт, строка к строке,

и сумерки готовы их приветить;

ты шепчешь сам себе об островке…

Где он, где ты? Но вас никто не встретит.

СОЛДАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Бетонные надгробья встали в ряд.

Долина благодатная, как тризна.

Лев каменный приткнулся наугад.

И надпись: «Благодарная Отчизна».

Вокруг подлесок, только зреет бор.

Торчит скамья с бутылкой из-под пива.

Смерть и рожденье с некоторых пор

завязаны узлом нетерпеливо.

В чью сторону легко качнуть весы?

Судьба невнятно булькает незряче.

А рядом дети. Тикают часы.

В футбол играют. И летает мячик.

ЛИЛИТ

Что тебе мир наш, красавица, что пьедестал,

чувство знамён отшумевших, конечно, знакомо…

Рай – это только лишь камень фундамента дома,

он для влюблённых квартирою так и не стал.

Снова бунтует душа: где же мой идеал?

Тело сковала немотой блаженной истома.

Уголь и лава – ты. Выплеск вулкана, разлома.

Пламя и дым – это я, позвоночник устал.

Если ты выйдешь навстречу из страшного быта,

где золотая змея возле сердца забыта,

может, услышишь, как сердце призывно стучит;

а, между прочим, была бы примерной супругой,

лучшей в веках; я сжимал бы в объятьях упруго

тень эту, эхо, иллюзию счастья, Лилит.

* * *

               М. Лукичу

Не дочитать, как ни видней,

и до конца не дописать

историю тех юных дней,

ту потаённую тетрадь.

Мутит кровь пошлости фантом,

и вены парки режут твердь,

а песни только об одном,

что близко, близко, близко – смерть!

Она, конечно же, права,

(в её напоре нет вины) –

и я твержу твои слова:

мы тем же вирусом больны.

Как муха в лапах паука,

как муравей под каблуком:

стихи – не слышат их пока,

а, может, сон сморил тайком.

И – время встало. Нам ли знать,

кто подсудимый, то судья?

Кто сможет вновь перелистать

жизнь, по-монашески кроя?

Идёшь – а лестница нелепа,

воздушна, где там тормоза;

и ласточки взлетают в небо,

и рядышком – икон глаза.

А верху ясно видно имя:

поэт. И сербскость въелась в плоть.

А голос из-за тьмы невидимо:

«Приди! Зовёт тебя Господь».

И ангел подтолкнёт толково,

чтоб шёл по облаку бодрей.

«Ступай. Бог милостив, и снова

Над мукой сжалился твоей.

Есть у тебя ли оправданье?

Опорой кто? Христос? Змея?

Скажи – стихи. И для закланья

семейный крест. И Сербия».

и встретят предки дорогие

(да разве это чудеса!)

и песни запоют святые,

и нам откроют небеса!

Пускай же громы громче грянут,

стихи нам повторить не лень,

когда достойные восстанут

в Такой Неповторимый день!

ДЛЯ ДРУГОГО

Что остаётся? Кривда мифа,

непознанность судьбы другого:

пловец, забравшийся на рифы

геройски или же убого;

смерть в лучшем случае – гетера,

жизнь – ночь с прогорклостью осенней:

петля ЧК из «Англетера»,

не пожалевшая Есенина.

МИМОХОДОМ

И вырастут дети, им всё нелепо,

так облака убегают с неба.

Бульвар твой петлял между трёх домов,

а нынче весь город к услугам готов.

Свершенье всегда есть новый порог:

а след лишь начало грядущих дорог.

Не мучит других, но с собою ты сам

согласен на тела заброшенный храм.

Пусть каждый своим завершает путём,

не зная того, что случится потом.

Для встречи заветной сменится год годом,

как соль на яйцо, уронив мимоходом.

ЛЮБОВЬ

Что рассказать мне о родстве, о братстве?

Пугает, может, порубежный час?

Завидовать бессмысленно богатству,

смерть уравняет каждого из нас.

Пускай бедро жены в ночи не стынет,

не хочется остаться одному:

как страшно потерять своих любимых,

куда страшней, чем гибнуть самому.

ПРОЩАНИЕ

Не одолел я пропасть разом,

хотя полвека оттрубил.

Где был? Нигде. И даже разум

не может мне добавить сил.

Советы отвергаю сразу,

лишь край далёкий сердцу мил,

звезды послушен я приказу,

ведь звёздный свет меня родил.

Еще недолго буду с вами,

своим призванием храним,

а дальше – с Богом! К новой встрече.

Мой жребий столь неотвратим,

летят мои простые речи,

как птицы, машучи крылами.

ТЕСТАМЕНТ

Литература мне осточертела,

город родной и собратья-коллеги,

школа, куски разноцветного мела,

быт, что от альфы знаком до омеги.

Вот и решил, наконец, удалиться

(шагом царя, строго, самодержавно),

только опять ненавистные лица

что-то лопочут, меня окружая.

Лучше б на кухне склонится над щами,

сыну с задачкой помочь любопытной

или же трактор вести с вожделеньем.

То, что мы сделали, всё завещаем

личности странной, хотя ненасытной,

гению, скованному презреньем.

ШЕКСПИР

Хлад сентябрьский царапнул пемзой.

Лондон весь в голубом тумане.

Волны катит устало Темза,

словно знала о нас заранее.

Город палочкой машет, как Мерлин,

он туман прогоняет дрожью.

Его ум – это ум Минервин,

а перо – кость от кости Божьей!

Мир наш гениев видел разных,

он устал от любых пророчеств.

Всё одно. Не спасут от заразы,

от напраслины, от одиночеств.

На праостровском ветродуе

лишь один мог, срывая маски,

омолаживать жизнь седую

и садиться на трон по-царски.

То ль поэт, то ль актёр, надорвёшься

с ним от смеха с труппой родимой:

- Дух, куда ты так нагло рвёшься?

Во дворец, сам к себе, вестимо!

Сребролюбец и Мефистофель!

Город, ты ведь Джек-Потрошитель!

Рожи варишь ты, как картофель,

в ржавой миске, зайдя в обитель.

На морском песке, словно Тимон,

я твой лик различаю сквозь дождик,

как с невестой, с бессмертным Римом

прожигаешь жизнь ты, художник!

Как же дождик исполнен мести!

Мрак валяется по тротуарам:

а толпа, позабыв о чести,

мчит в театр, хорошо б задаром.

И пока догорают свечи,

пока Гамлет бродит по сцене,

пока люди друг друга калечат

и собаки заботу ценят,

ты в какой-то укрылся драме,

той, что нам еще не знакома.

Ждёшь свидания с Черной дамой,

а для нас ты – дух беззаконный.

ИЗВИНЕНИЕ

За то, что вы нас прогнали,

за то, что вы нас предали,

зато, что вы нас убивали,

за то, что вы нас поджигали,

за то, что вы нас раздели

и ни одного не жалели,

за то, что вы нас избили,

за то, что вы нас не любили,

за то, что вы нас расстреляли,

 за то, что на части разъяли,

за то, что под суд отдали,

за то, что потом растерзали,

за то, что печень отбили,

за то, что под нож пустили,

за то, что вы нас прикончили,

за то, что вы были гончими,

за то, что еду отобрали,

зато, что дома сломали,

за то, что до смерти душили,

за то, что вконец загубили,

и никогда не раскаялись,

что мы от ударов маялись,

за все вековые обиды,

за то, что другой нет планиды,

простите нас, извините.

О ШЛЮХАХ

Непрощенье и прощенье,

нетоптанье и топтанье,

несмотренье и смотренье,

радованье и рыданье,

лишь на Бога упованье –

шлюх двуполых зараженье.

Так заполонили зданья,

вертят пышными задами,

уверенья, утвержденья,

дискотеки, картотеки,

спальни, залы ожиданья,

все редакции и акции,

грации и провокации,

дачи, избы и бараки,

студии, где часто драки,

кабаки и все аптеки,

рестораны, бани, треки,

колымаги и мопеды,

пораженья и победы,

метрополи, некрополи,

факультеты и пароли,

инспекции, дирекции,

казематы, магистраты,

трибуналы и анналы,

веры, меры и премьеры,

агентуры, синекуры,

все суды и все сады,

все аулы и баулы,

все танкетки, танки, банки,

все тоннели и бордели,

все хоромы и все храмы,

все траншеи, шахты, краны,

все бухгалтерские службы,

все любови и все дружбы,

все ночные тет-а-теты,

тож муниципалитеты,

все рессоры и позоры,

все заводы и народы,

водороды, кислороды,

только бы заполнить место,

чресла сунуть в министерства,

не избегли чтоб коварства

все разрушенные царства!

Наша Сербия устала,

шлюх давно здесь доотвала,

губы крашены помадой:

далеко ходить не надо,

больше шлюх, скажу в истерике,

лишь в России и в Америке!

Ну-ка, подавай билет –

в тот бордель на много лет!

ЧТИВО

Тебе Гамлет сказку расскажет.

А мне – как мозги теребить покажет.

АУСВАЙС

Куда ты, бедняк? Я сорвался домой.

Но пропуск нужен в любой дыре.

Тебя на границе пришьёт часовой

или замочат в родном дворе.

Статистика – чудо новейших времён.

Сколько же надо бумаги за сбор!

Домой не дойдёшь, коль не запечатлён

на документе, хоть честный, хоть вор.

Библейская тьма на глаза нам легла.

И оттиск печати в центре чела.

* * *

Болтает друг. Без передышки.

Он слов банальных чемпион.

Все соглашаются – мудрец.

А кто молчун, читает книжки,

то тут уже другой резон,

не сумасшедший, так стервец.

ИНТИМНОЕ

Печатать не надо стихи, не годится.

Их важно найти в параллельном мире.

Они же летают высоко, как птицы,

А не лежат на столе в квартире.

Нельзя стихи читать повсеместно,

они – шифровка с секретным кодом.

Трюк балаганный. Ведь что интересно:

читатель – узник, утратил свободу.

ИНОК

Велик Господь, неизмерима сила,

а вера от зверей всегда хранила,

когда меня вдруг накрывало снами,

детеныша с молочными зубами;

кто только ни вострил клыки с досадой,

ни дня без милости, почтенья и пощады;

хотели хапнуть мяса с зада, с бока;

из глотки вопль летел и страх из ока;

и, видимо, для облегченья трупа

бесперспективный бой лелея скупо;

когда меня прикончит всё же нечисть,

то это тоже восприму как почесть.

НА УЛИЦЕ

                      Дмитрию Йовановичу

Далёко Жича*, дальше Студеница*:

Левишку** не видать при свете дня.

Скорее долетит туда синица,

чем ноги лихо донесут меня.

Когда очнусь, кругом бессонный трафик.

Нет места, чтобы встать среди пути.

Мне б отойти, но не позволит график;

к тому же просто некуда идти.

Далёко-далеко былые предки,

совсем не там, где родина моя.

Я к ним кораблик бы пустил по рекам,

но реки устремляются в моря.

И лишь во сне я вижу шелковицу,

вот только ягод не могу стрясти.

Мне б подождать, но не остановиться;

мне б отойти, но некуда идти.

Последний гвоздь в гроб вбил какой-то демон,

гроб персональных радужных надежд.

Ах, горы детства, ну куда вы делись?

Не виден горизонт в решетке вежд.

Лишь ветерок доносится оттуда,

свежит морозец, лучше не найти.

И что мне эти суды-пересуды,

мне б отойти, да некуда идти.

Так я сражаюсь с вымыслами века,

хотя, конечно, хлипковат и сир.

Но я – живой и вовсе не калека,

вполне могу я перестроить мир.

Пускай потери превзошли границы,

но прошлому не говорю: прости…

На улице, возможно, ждут убийцы.

Я бы ушёл, да некуда идти.

Живу впотьмах, старея и лысея.

Твержу себе: рассвета подождём.

Но всё же не похож на ротозея,

который просто мокнет под дождём.

Дождь мог бы потеплее быть, паскуда.

Трясу дождинки-бусинки в горсти.

А  сердце бьётся в ожиданье чуда;

Я бы ушёл, да некуда идти.

* Жича, Студеница – древние монастыри в центральной Сербии.

**Левишка – монастырь Левишской Богородицы в Печи, на Косове,

который разорили албанцы.

ПРИЗНАНИЕ

И подумали многие: мир – это просто наследство,

не растения, люди, стихи, музыкальное детство.

Делят страны и нефть, подавая благие советы,

а меж тем кандалы надевают зачем-то при этом;

каждый жертвой быть может в бессовестном этом разделе,

между тем мы – родня, мы – собратья по духу и телу;

каждый, перешагнув чрез порог самоличного дома,

в землю общую канет – наг, сир, и сгниёт, как солома.

Кто создал в наши дни примитивную эту породу?

Ведь Сократ и помыслить не мог про такую свободу.

Я-то тоже, шельмец, рассуждаю, порой осуждаю,

а – не лучше других, лучше сразу признаюсь, признаю.

* * *

А в Сербии украдкой

златится купол в храме,

здесь православье сладко,

молитва со слезами.

Здесь вышивку паучью

ажурно мыть дождями:

о, кто меня научит

стихи питать слезами,

навстречу спелым летам,

навстречу всем векам,

навстречу чистым снам,

где сердце бьёт серебряно

о том, как светит храм

украдкою лишь в Сербии.

* * *

Еще я пробуждаюсь в темноте,

не понимая, отчего я здесь;

и, сонному, не впрок благая весть,

что я во храме (образы не те)…

…мчит тройка вдруг под колокольный звон,

труб Драгачевских* виден мне венец;

сквозь православный сказочный дворец

с гармонией сливаюсь в унисон.

А то еще другой мне снится сон,

что я провёл ночлег, не одинок;

что кто-то гладит ласково ладонь,

и вновь рассветный радует огонь:

в тревожном мире, где царит подлог –

со мной – Россия, и со мною – Бог.

* Драгачевские трубы – фестиваль народного творчества в центральной Сербии.

ГОДОВЩИНА

Вновь цветы златые

абрикос вздымает.

Бабушка София,

чудится, гуляет.

Вышла из избушки

показать сапожки.

Хочется старушке

пройтись по дорожке.

Хоть бы до развилки,

хоть сто метров с гаком.

Проспала в могилке

двадцать лет, однако.

ОПЛЕНАЦ*

                             Драгану Хамовичу

На земле на этой древней

радует любая птица,

огляжусь с печалью гневной,

не могу остановиться.

Каждая песчинка свята.

Как корона, виноградник.

И душа не виновата,

что вдали не скачет всадник!

Я сравнил бы эту землю

с древним каменным надгробьем;

я её призывам внемлю,

всматриваюсь в крест подробней.

Словно жизнь пообещала

круг метаморфоз весёлых;

так весною вновь сначала

тянутся к соцветьям пчёлы.

Это место – древний диспут

ветра с нивами, с лугами,

с храмами, с водой… Мониста

здесь звенят ночьми и днями.

Я крещусь на эти дали

трижды в день… Пусть вечно будут!

Как они мне помогали!

Пусть и внукам не убудет.

Это место – просто милость

деревенских яств несметных,

здесь не раз мне доводилось

думать радостно о смерти.

Здесь мне хочется остаться

навсегда, до смертной дрожи.

Приезжайте, может статься,

что останетесь вы тоже.

В этом мире ходят тени

ночью по кривым дорожкам.

Призраки чужих хотений

здесь показывают рожки.

И до самого рассвета

уж не знаешь, как отбиться…

И твердит любая мета:

кровь людская – не водица.

Здесь земля опять же схожа

с женской кожей иль змеиной;

и ласкает эта кожа

вовсе уж не столь невинно;

здесь нашли упокоенье

бесконечные скелеты;

вслушайся – услышишь пенье

мертвяков, зимой и летом.

Зря ль твердят о воскресенье

этих тел и душ болезных:

получайте донесенье,

отбиваться бесполезно.

Всё вернётся… Каждый снова

будет биться в коловерти:

здешняя земля – основа

вечной жизни, вечной смерти.

*Опленац – место погребения сербской династии Караджорджевичей, в

центральной области Шумадия.

СЛАВИЦЕ**

Когда век лишится злости,

чтоб кровавый шум затих,

я б хотел, чтоб твои кости

положили близ моих.

Чтоб с лица стряхнулась копоть,

сник загар могильных лент,

вновь оделись кости плотью

в сей торжественный момент.

Я хочу не радость рая,

а такой исход суда,

чтоб опять любовь земная

в нас воскресла навсегда.

**Славица – имя супруги поэта.

РОДНОЕ

И у меня был дом.

Дворец, сокровищ полный.

Чердак такой огромный,

что обходил с трудом.

Тот мир вмиг смыт водой.

Как Гераклит поведал.

Одна звезда на небе –

теперь мне край родной.

ОКРАИНЫ

На окраинах города начинается мир другой,

нет асфальта, дороги становятся мягче.

Ты шагаешь пешком, отдыхая воскресшей душой.

Ты – не ты, а какой-то сказочный мальчик.

Ты не больше, чем жук. Да-да, не больше жука.

Ловишь солнечный луч, может быть, он судьбу согреет.

Жук ведь хитрый, напросится в клюв голубка:

и тогда полетит, (а думал, что не сумеет).

СУФЛЁР

Незаметный, неизвестный, не капризный,

вечно обречённый на повтор.

Вряд ли от кого-то я зависим.

Ведь зависит от меня актёр.

Пусть мне не гремят аплодисменты,

но я тоже горд своей судьбой.

Ведь бывают чудные моменты –

вызов Мефистофеля на бой!

Я шепчу, пусть зрители не слышат,

вот такой упрямый индивид.

Чтоб забвенье не поднялось выше,

голос мой немножечко дрожит.

МУРАВЬИ

В кухне возле крошки мяса

рыщет стая муравьёв.

Голод давнего закваса,

хоть делёж подобный нов.

Маршируют неуклонно

ради будущих побед

муравьиных войск колонны,

даже если мяса нет.

Как же славно и счастливо

мельтешить вот так, пока

тряпкой не сметёт брезгливо

прочь хозяйкина рука!

СТРЕЛЬБИЩЕ

Еще вчера вы целовали туфли,

а нынче открестились, мол, протухли;

а, между прочим, истина проста:

предательски о том молчат уста.

Ведь тот, кто ваше заслужил презренье,

увы, прекрасное имеет зренье:

и может всем порассказать детально

продажность вашу и смешок охальный.

Запомни: в этом мире отношений

ты вновь на стрельбище, но в качестве мишени.

Освоив лихо ремесло лакейства,

не слышишь пуль, своё вершащих действо:

не будь таким растяпой и разиней,

не думай, что мишень не поразима!

ОБЕЩАНИЕ

Время легко наше счастье губит,

переиначит любое имя,

что же будет, коль смерть полюбит

ту, которую звал любимой?

Вот она, прикинувшись принцем,

обольщает твою подругу,

предлагает винцом подкрепиться

и в придачу тотчас же – руку.

Или изысканною шалуньей,

бёдрами поводя картинно,

у друзей вызывает слюни,

умников превратив в кретинов.

Иль легко приманит дитятю

чарами, нездешней игрушкой,

преступление спрятав, кстати,

в неоконченной постирушке.

Завораживает обещание,

что диктуется спазмой мышечной,

как прощение и прощание

раз, наверное, во стотысячный.

Лучше пусть придёт она в образе

нищей, светом сверкнув колокольным,

а лицо чтоб пленяло радостью

с фотографии давней школьной.

ПЕРЕД СКУЛЬПТУРАМИ ИГОРЯ МИТОРАЯ

Мы – лишь часть. Каких-то крыльев,

странных органов слиянье…

Тайну времени открыло

этих мумий созерцанье.

Чтоб потом непостижимо

узнавались по-другому

эти вервии и жилы,

сломы линий, переломы.

Размотав повязку мумий,

сразу уяснишь причину.

Станет девушкой мужчина.

Мир спасётся от безумий.

Занят будь пока сторуко

революциею духа.

ИШАК

Доколе этот всё на мне качаться будет,

к тому же не высок я, ведь не конь,

и ноги всадника влачатся по земле;

с ним отвратительны дороги, а еда

куда отвратней: что только не вложат,

довольно часто камешки бросают

и даже комья грязи, в поруганье.

А он – только бездумно улыбнётся,

всё мило идиоту и глупцу,

лишь иногда бормочет несуразно,

а вот ученики записывают чутко,

наверное, они еще глупее.

Смешно мне это общество, где я

единственный мудрец, идут недаром

за мною, я же шествую степенно.

Не сумасшедший, как они. Вот снова гул

на улице, толпа лишь прибывает,

что вовсе не к добру, одно прекрасно,

когда его взведут на эшафот,

мне наконец-то бросят сена;

его же, очень гибкого, худого,

для казни предуготованного, так легко

на каждой крестовине распинать,

и сразу объявлять зачем-то Богом.

Зачем меня в покое не оставили, чтоб мог

и я нести божественное бремя?

Настолько лёгким был его урок,

что я бы проповедовал достойно

его иканьем грустным в тёплой ночи,

да только не срослось… Меня кормил

он регулярно, хлопая ладонью

по холке, постоянно говоря

какие-то нежнейшие слова,

столь непонятные, что мне без них не выжить.

Пустите же меня, пока могу

ступать по неизведанной дороге

заросшей вновь зеленою травой;

пустите по листве шагать, по веткам,

ведь только это и возможно делать

с минуты страшной, когда глаз встревожил

вдруг отраженьем распроклятый крест

с прибитой крепкими гвоздями кожей.

ЗМЕЯ

Когда она в болотной гуще

выделывает антраша,

то знай: невидимо живущей

есть имя – скорбная душа.

Храни себя и от укуса,

и от незримо жгущих чар,

чтобы не превратиться в труса

и не звереть, как янычар.

Чтоб ты не стал слугой рептилий,

отродьем мирового зла,

без жала чтоб не отравили

и в сердце чтобы не вползла.

СПАРТАНЦЫ

1

Камень на камень. Груды как груды.

Мы здесь чтоб биться – лучше не будет.

Нас отвлекли. От отца. От жены.

Словно волчат. Груди обнажены.

Вся дисциплина братства собою

вяжет сильней, чем любовников болью.

А о, что увидим родимые звёзды,

поймут только персы, хотя слишком поздно.

2

От седла до небес выросло облако стрел,

чтобы солнце закрыть для боя в желанной прохладе.

Можно ль надёжней вычислить свой удел,

чтобы отблеск победный сквозил во взгляде?

Ксеркс ожидал здесь четыре огромных дня,

чтобы рассеялась жалких спартанцев горстка.

А они вели себя нагло, словно богам родня,

словно они не свечи из ярого воска.

А они умастили маслом духмяным себя,

намекая этим, что будут бороться до смерти.

Как же прекрасно погибнуть, отчизну любя!

Смерть – лишь предисловье. Хотите, сами проверьте.

ВЕТРЯНАЯ МЕЛЬНИЦА

Теплом мир не спасти. Опять слова.

С холма посмотришь в бездну. Нет ответа.

Там ветряная мельница мертва,

не чует ветра.

Зачем жила ты, молодость губя?

Оставила наследства маловато.

И с Росинанта витязь на тебя

посматривает виновато.

Ну и куда ты дальше, Дон Кихот,

у Санчо Пансы план созрел ли ясный?

Ты победил или наоборот

борьба была напрасной?

1984

ПОГОНЯ

Шум погони слышней.

Неужели за мной?

Рог трубит всё сильней,

хоть еще за горой.

Оглянусь я назад:

где он, юности шквал,

где, закрывши глаза,

я о счастье мечтал?

Мне бы только постичь,

не погас ли огонь…

Ни загонщик, ни дичь

в диком ритме погонь.

ИМЯ

Не искушай меня. Ведь не услышу я

твой зов. Прошли года. Не обращу вниманье

на имена угасшего огня,

на отсветы чужого мирозданья.

Впрок выверена гулкая стезя.

Скорее это вовсе не научно.

Есть имена, их выдохнуть нельзя,

пускай они в тебе умрут беззвучно.

КАЛИОСТРО

Кардиналу надобны шлюхи,

не любовь, а простецкий блуд.

И еще, утверждают слухи,

нужно больше приперченных блюд.

Смерть девиц одаряет мило,

им жемчужину вынь да положь,

а мои некромантские силы

предлагают топор и нож.

Камеристка несёт королеве

ожерелье, где ложь между строк.

Каждый камень, по меньшей мере,

обещает собой некролог.

Колдуны шлют подарки эти

или демонов злых толпа?

Да не всё ли на этом свете

просто жемчуг поддельный, а?

Королю с королевой скучно.

А меж тем разгорелся восход.

Улыбаясь светло и беззвучно,

ты восходишь на эшафот.

КОРИДОР

Каждое утро наша соседка

чистит большой коридор коммуналки.

Видно, она околдована крепко,

спрашивать даже не надо гадалку.

Все соседи гадят.

Она убирает.

При таком раскладе

она не бросает.

Добавляют мусор.

Не сказав спасибо.

Словно мстят со вкусом,

хоть с дурным пошибом.

На пороге – комья грязи с башмаков.

Рядом жду огрызки – свеженьких пинков.

Из кармана выпала жалкая копейка.

Жвачки на стене сопля, шмякнуть так сумей-ка.

На полу листва шуршит. И листки журнала.

Там роскошные стихи деда из подвала.

Он же шлягер написал, что повсюду слышен.

Там – окурок.

Весь развал людей не колышет.

Шоколадная легко брошена обёртка.

Радуют глаза харчок и сухая корка.

Мы такие, как мы есть; напрочь позабыта честь.

Всегда кто-то вытворяет.

И одна лишь убирает.

Боком-боком. Мимо-мимо.

Вот такая пантомима.

ШАГИ

Гнёзда в кустарниках сохлых,

храмов безбожный развал,

чтобы разросшийся охлос

их никогда не видал.

Но среди птиц и монахов,

словно от камня круги

в сонной воде, сея страхи,

множатся чьи-то шаги.

Кто-то проведывал гнёзда,

сумрачен и одинок;

кто-то проведывал звёзды,

старец святой или Бог.

Птица впотьмах пролетает,

молится пастырь в тиши;

видимо, час наступает

преображенья души.

ПРОГУЛКА

Что манит на прогулку сквозь торосы?

Знать, тёплый ветер тянет за рукав.

Ведь отступили крепкие морозы,

враз белых куриц перья разметав.

Хотя всё той же мерой время мерит.

Народы жить не могут без войны,

меж тем есть свитера из пряжи серой,

носки из шерсти, шапки и штаны.

Пока вновь город не сковала вьюга,

залив сияньем небо невзначай;

мир, только мир желаем мы друг другу.

И прежде, чем на стол поставить чай,

позволь тебе, любимая подруга,

сказать: благословение мне дай!

ВОЗВЫШЕННОСТЬ

С холма границы утра стали шире,

до звёзд колючих аж рукой подать,

нет рядом никого, друзья далече,

я пребываю в первобытном мире,

а твари отступили, не сыскать

в лесах, в горах, в воде, нам не переча.

Что ж, здесь стою, близ тёрна, одинок,

язычник, чем же не античный бог.

Печаль моя, не сокрушив устои,

готова в сердце боль свою утишить;

а счастье несказанное, простое,

непостижимое – молчит и дышит.

АМЕРИКАНЦЫ

Морали нас учат спокойненько,

зурною терзая наш слух:

потомки английских разбойников,

убийц и отъявленных шлюх.

НЕКТО

Порой во сне я вижу чудный край,

он полон птиц, и только птиц, поверьте.

Какой-то дом, изба, где есть повети,

и речка протекает невзначай,

конечно, Ясеница*, каждым летом.

Она течет, петляя телом чудным,

с горы, которая зовется Рудник**.

Кругом сады и яблони в цвету,

пёс караулит куриц; сей Парнас,

что редко в этом мире, красоту

былого детства сохранил для нас.

Не помню всё, что увидал во сне,

но думаю: там всё одно и то же,

которое зачем-то, не дыша,

заплаканная слушает душа

(моя душа. Молясь тревожной кожей),

без гадостных намерений и лжи,

что не всегда  любую жизнь итожит,

но всё-таки наследством дорожит.

*Ясеница – река в Шумадии

**Рудник – гора в Шумадии

НАДЛОМЫШ*

Зелено. Молодо. Сколько же боли,

если сломить его? Может быть лучше

меньше прожить, чем вот так приневолен

мучиться вечно, с землёю попутчик;

может верней, от цветенья в сторонке,

сохнуть, как птичье перо под рукою.

Сломишь. И хрустнет, как зуб под коронкой,

чтоб омертветь под наркозным покоем.

Жилку ненужную вывесить ярко

с тайным сочувствием, может быть, стоит,

чтобы прохожий подобьем подарка

взял бы на память о бывшем постое.

Разве не так ли доверчивый отрок

хочет науке любви научиться…

Лист неубитый застенчиво смотрит.

Ветер его сторожит любопытство.

*Надломыш (в оригинале – заперак) – молодой

виноградный лист, который надламывают для ускорения зрелости ягод.

СВАЛКА

Свалка копится мгновенно в каждом брошенном дворе,

ты порой не понимаешь – ну откуда эта дрянь:

штабель досок разномастных, столбики, каменья, пни,

грабли, ржавые бидоны, хоть их вовсе не храни…

Всё хозяина заждалось. Может, не было его,

просто дело задержалось, не случилось ничего.

Просто завтра, послезавтра думал-думал человек,

а работа навалилась на него на одного;

аж в глазах рябит, маячит изобилье из-под век,

хоть никак не наступает, не ложится на ночлег.

Нет сейчас былых заборов. Улетучились глаза.

Видимо, не смыслят люди в этих свалках ни аза.

СТИХИ О ДЕРЬМЕ

Плавал и я однажды, вдруг, караул, обжёгся –

возле себя заметил: ныряет дерьмо чужое.

Что ж, я подумал: может, не Сатаны подарок:

чуть поплавает возле, утонет легко подавно.

Не утонуло, напротив – схватило хищною пастью

за ногу; и не отпускает дальше.

Я, наконец-то, понял: при всех режимах

это дерьмо на плаву и неуничтожимо.

Вот уж полвека держусь на воде без счастья:

ладно – воды по горло, дерьма же всё больше и чаще.

Время придёт убраться с этого света на новый:

дерьмо опять процветает, а я утонул дерьмово.

* * *

Близ Соколаны* с ларами** вдруг дети

качели разогнали – дрогнул зрак,

а под скамьёй валяется конфета

и ждёт, чтобы сожрал иль пёс, иль мрак.

А на скамейке Зевс на те качели,

качели лет, глядит: давно пора,

как Грейвз*** писал о том же самом деле,

чтоб рухнул мир иль кончилась игра.

*Соколана – парк в Крагуевце

**Лары – домашние божества в римской мифологии

***Роберт Грейвз – английский поэт, прозаик и ученый, автор фундаментального исследования «Белая богиня»

* * *

Стезёю этой, что обширней века,

травой, что ткёт земли живую юбку,

пройду, как дождь, порой не без успеха,

но благодарен каждому поступку.

Никто не любит никого. Лишь рана

пульсирует фонтанно, я не скрою.

Быть может, возвращусь; быть может, рано –

и только рану отыщу живою.

ГУЩА

Допито кофе,

чашки ждут воды,

как на Голгофе

вследствие беды.

Воркуют голуби. Весна красна.

А бездна комнаты напрасно жаждет сна.

ЭДГАР ПО

(По биографии Херби Алена)

На север он любил дорогу

в свободе древней,

чтоб ворот неба рвал, как коготь,

вновь горный гребень.

Оттуда, словно стол с посудой,

земля невинна;

и кладбище, где в пересудах

лежит Вирджиния.

Здесь в каждом свисте паровоза

и в блеске паруса

почти отсутствует угроза

внезапной ярости.

Рассмотришь на зеркальной глади

немого озера

её лицо, всё те же пряди

в бессмертье розовом.

Бродяга он, лишь эти дали –

его владения.

А что читают, что издали –

мечты, видения.

* * *

Что ж, эти дни младые как будто не мои.

Но не расстанусь с ними. Как пели соловьи!

Да, эти дни младые как будто не мои.

Но было их паренье. Дыхание любви.

Как будто бы чужие сегодня эти дни.

Но мне они родные, мне каждый час сродни.

Как будто бы чужие они издалека.

Но помнит каждой жилкой их пульс моя рука.

И снова убеждаюсь, что эти дни мои.

Их лёгкое дыханье вновь радостно лови.

Поэтому в низинах я не могу дышать.

Хожу усталый, грузный, ровесникам под стать.

Поэтому в низинах мечтать я перестал.

Неужто был я молод и духом воспарял.

Сейчас в низинах этих, добычей легкой став,

погряз я весь в пороках, живу среди шалав.

Не раз в низинах мышцы сжимали спазмы вдруг,

когда колол поленья, ведро ронял из рук.

В низинах сквозь кустарник я рвался горячо.

И только ветка братски обняла за плечо.

* * *

Конечно, надо уходить

порой в далёкий монастырь,

чтоб душу тишиной лечить,

смиренья правила просты.

Молитвы песенно звучат,

их утро знает наизусть;

и древних фресок стройный ряд

целебную навеет грусть.

Наветы коркою спадут,

заполнит счастье пустоту

истосковавшихся сердец.

Рассудит честно Божий суд,

являя взору красоту;

и жизнь предстанет как венец.

ШУМАНОВИЧ*

Здесь тропы неширокие

в болоте, льдом закованном,

всех мучают оброками

вместе с царём Радованом**;

здесь живы страхи детские,

обожжены, не выжжены

деревни наши сербские,

их не равнять с Парижами.

Там – Сена пышет звёздами,

Рембо там с озареньями,

мир новых мод непознанных

и стрижек с опереньями;

там поражают живостью

характеров экзамены…

Париж Бальзака жив еще

и удивляет заново:

банкиры и наводчицы,

артисты с проститутками;

продажность – тоже творчество,

не спать придётся сутками.

А здесь – лишь мат твердящие

сельчане безрассудные;

Шид, пляж, одни купальщицы***,

сюжеты изостудии;

глубокое, не стыдное,

оазис чистый – творчество,

что только глазу виделось

в давно ушедшем отрочестве.

Воистину прекрасные,

цветы и фрукты-овощи…

Сюда идут опасливо,

как вьюнош к пылкой вдовушке;

потом придут бесстыдные

явленья жизни хваткие:

луга и мост на Шедине,

дорога Адашевачкая.****

О, каждый холст – презумпция

свободы, сладкой издали!

…И горькое безумие,

что выдается избранным.

А день сгорает быстро,

ночь жалит сотней жал…

Здесь, наконец, и выстрел,

его не избежать.

*Шуманович – Савва Шуманович (1896 – 1992) – великий сербский художник, родился в Шиде. Некоторое время жил в Париже, потом вернулся в родные места. Был убит 30 августа 1992 года усташами, оккупировавшими Воеводину во Второй мировой войне.

**Царь Радован – сказочный персонаж. «Благо царя Радована» - народная поговорка, это благо, которого нет. Символически Шуманович вернулся из Парижа в красоту родного места и отрочества, но – и в сиротство.

***Шид, пляж, купальщицы – темы картин Шумановича, равно как и его парижские сюжеты.

****Луга, мост на Шидине, Адашевачкая дорога – тоже сюжеты его картин. Шидина – речка.

НА ОЗЕРЕ

Ветви играли тихо «Адажио» Альбинони,

озеро пульсировало немым танцеваньем воды;

я пробирался тихо, как тать после погрома,

словно преступник, которого на цепи бы водить.

Осень, убийца скромный! Клевер скоси безжалостно!

Это угрюмый Молох ведет на закланье детей:

дождь разбивает зеркало озера, мол, не жалуйся;

моё бытие заканчивается, хватит уже затей.

* * *

Когда на меня старик смотрит проникновенно,

слышится издевательство шипящее, архизлое:

«Сможешь писать как Лесков иль Флобер, вызывая шок?!»

Он ожидает реально чудо обыкновенное,

чтобы восстал умерший и предъявил мозоли,

а потом наклонил бы кепку, словно петух гребешок.

И слышится внутренний голос, как симптом неизвестной болезни:

«А ты, старче, сам-то знаешь, как войти в закрытые двери?

Кода судьба меня вывернет? Выживет ли любовь?»

Такой поединок читателя с писателем… Что полезней?

Как найти двойника и брата, чтобы друг другу верить,

чтобы в могилу тайну не унести с собой вновь.

ВОРОБЬИ И ЗЁРНА

У входа на базар мешки стоят открыто.

К ним очередь. Купить хотят. Кому не лень.

В мешках лежит зерно. О, как им были б сыты

сто тысяч воробьёв в благословенный день!

Рекламы виден след на выцветшем картоне.

Для привлеченья птиц, уж так заведено.

Читайте, воробьи, здесь вас никто не тронет:

Крупнозернистый рис, отменное пшено.

И скачет мелюзга, ища ячмень и просо,

покуда продавец не смотрит на воров.

А храбрый удалец таскает из-под носа

крестьянское зерно, и весел, и здоров.

Поодаль, в клетках, здесь беда сплотила куриц,

(гуляли во дворе они еще вчера),

зато сейчас молчат, робея и тоскуя,

смертельный острый нож предчувствуя с утра.

А воробьи на них наскакивают бойко,

и в этом тоже есть коварный птичий план.

За гвалтом не поймёт усталая торговка

В чём главный смысл атак, где кроется обман.

Зато поймут легко досужих птичек дети,

ведь сон их не сморил, и нет суровых норм:

какое счастье быть свободным, прыгать летом,

и зёрен горстки чтоб хватило на прокорм.

Не зря о воробьях сложили столько басен.

В стремленье выживать не нужен им совет.

Пой, дорогой! Мешка чужого вид прекрасен,

и мудрости другой на этом свете нет.

СКЕЛЕТЫ

Скелет укрыт в шкафу. Близ Озера* он тоже.

Он за столом сидит. В гостинице он тож.

Он удивляет нас, сомненья подытожим,

единственный, везде лишь он и как пригож!

Я верю, связан он навек с судьбою нашей,

он будит в нас мечту, он – поприще услад,

лопату брось скорей и не подумай даже

ни ночью и ни днём копать фруктовый сад.

Такой простой совет мы примем за основу.

Но вдруг бульдозерист впрямь выроет скелет?

В муниципалитет пускай идёт он споро,

чиновников трясти, а им и горя нет.

Но кто еще другой откроет все кадастры?

Кто вырытым костям родное имя даст?

Не удивляйтесь. Мы, наверное, пристрастны,

и нелегко поднять историй древних пласт.

Ведь не боимся мы в шкафах хранить скелеты,

они для нас порой простой домашний скот.

Вот только ни один не говорит об этом,

конечно, если он не круглый идиот.

Костями, знаем мы, богата Капислана**,

как словом Интернет, товаром магазин…

отсталый я субъект… Глодаю, вставши рано,

куриное крыло, а ножку ем в обед.

Что сделалось с землёй людей? А то, что люди

все под землей почти! Им в небо не взлететь.

По улицам сейчас шагают безрассудно

скелеты лишь одни…Готовы пить и петь.

Кто следующий вновь взрастёт на тучной ниве?

Я б в космос улетел! Но как? Ракеты нет.

Не мёртвы мертвяки, живые – не живые,

не вижу я людей. Скелеты полнят свет.

*Озеро – подразумевается Озеро в предместье Крагуевца.

**Капислана – часть завода «Флаг» в Крагуевце, где коммунисты в 1944 и 1945 годах удерживали и расстреливали немецких сотрудников, а также богатых людей и своих политических противников, без суда и следствия, а их дома реквизировали для собственных нужд. Именно в этой части города при земляных работах часто находят скелеты.

ПЕВИЦА

(На шумадийской свадьбе)

Сисяста, задаста, с большими губами –

опробовать их не грешно!

Бог нам недодал, но на этой мадаме

он не экономил, смешно.

Никак не пойму я манерных поэтов,

что празднеств народных не чтут.

Поэтики, этики ловко при этом

сливая в единый сосуд.

Мне радио бьёт в перепонку ушную:

то песня влюблённых сердец:

«Кто жаждет меня, и кататься рискует,

тот впрямь должен быть молодец!»

Она не обучена грамоте нотной,

не выдержит тембр или тон,

но как она задницей вертит охотно,

и как же сосёт микрофон!

Такая едва ли окажется вашей,

ведь заячье сердце у вас!

Пускай некрасива, но ручкой помашет,

и сразу – звезда напоказ!

Сердечком надуты рабочие губки.

А груди как мячик легки.

Она – точно Солнце в своей мини-юбке,

подсолнухи – все мужики.

Зрачки, как ружейные дула, чернеют…

О, кто бы с ней ни согрешил!

Все женщины злобно смеются над нею

из всех накопившихся сил.

Звенят на певице призывно мониста,

кривится уверенно рот…

Придет она, если её пригласишь ты,

вот только никто не зовёт.

Сидят неподвижно, уставившись в дали,

здесь молния вряд ли сильней;

полжизни, наверно, легко бы отдали

за ночку единую с ней.

ЩЕНОК

Пять сиротливо скулящих щенков

мы обнаружили в грязной соломе.

Нам кобелёк показался толков,

взяли его, пусть послужит при доме.

Цепь нацепили на шею, сиди,

а конурой – опустевшая бочка.

Визг, а не лай полетел из груди.

Дети довольны: игрушка… И точка.

Ночью, когда даже ветер ослеп,

тихо ушастый скулит бедолага.

Может, и нас посадили на цепь,

только она не видна, что во благо.

Вот и скулим повелителю вновь,

может, ответно проявит любовь.

ДОЖДЛИВЫЙ ВЕЧЕР

Однажды мы, когда заняться нечем,

вернёмся памятью в давно забытый час.

А для кого-то этот самый вечер

совсем другой, не тот, какой для нас.

И сильный дождь насквозь листву промочит,

сад изменит прежнее лицо:

деревья отряхнутся, что есть мочи,

им некуда бежать, в конце концов.

В такие вечера мороз по коже –

парад теней, раз одинокий сам.

Уже не знаешь, что тебе дороже:

вернуться к людям иль примкнуть к теням.

ОБМЕН

Что ж, читать стихи коровам

вне эстетики, конечно,

травы слушают толково –

это способ влиться в вечность.

Поколения проходят,

долговечнее растенья,

лишь циклической погоде

отдавая предпочтенье.

(Что им авторское право,

этика зарплаты что им,

если здесь своя держава

хлорофилла, перегноя.

В каждом населенном пункте

хочет громкоговоритель

заполнять любую сумку

мозга, словно накопитель.

Чётко вписаны в программки

государственной задачей

политические рамки

страха в каждой передаче).

Вынесен талант за скобки,

графоманы делят пончик,

наглость не бывает робкой,

распаляясь громче, звонче).

Я признаюсь, что поклонник

и лесов, и побережий;

и не раз зеленым кронам

я стихи читал прилежно.

Красота давала всходы

радости, когда в печали

существа живой природы

слушали стихи ночами.

ЧЕРЧЕНСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Вот новый век к другим еще добавился,

здесь человек становится открытием!

И этот факт прискорбный не корите вы,

что жизнь и смерть? С ответом каждый справится.

Скрывают брюки наготу уверенно,

в Китае ли, в другой стране окажемся.

То, что бывает, то нам только кажется;

и Марко Поло не был там растерянно.

Пытливые насытятся ответами,

что до сих пор в земле сырой скрывается.

И сколько рас погибло под наветами,

и сколько разных мумий обретается.

Есть генный след и цепь молекулярная,

создавшая цвет кожи и тестикулы;

их видела в ночи звезда Полярная,

пробив вселенский сумрак, словно стикером.

Пытливых снова мучает сомнение,

что сердце жжёт, таясь на самом донышке.

Сознание отравлено намеренно.

О, только бы дождаться утром солнышка!

Искатели наделены счастливою

тревожной долей оправдать везение…

Уже известно, что под каждой нивою

есть те, кто не дождались воскресения.

ЛОУЛАНЬСКАЯ КРАСАВИЦА

Пропитан ненавистью воздух,

земле обещанный судьбой.

Тебя давно избрали звёзды,

останься же сама собой.

Нас возбуждает жизнь в движенье,

манит горячий кровоток,

грудных бутонов наважденье

и тела юного росток.

Какое это счастье – мучить

себя музейной колготой!

Едва ли новый день научит

пленять посмертной красотой.

Зачем тогда ведет томленье

через слоёв земли распад?

И сожаленье, и прозренье,

и исповедь, что наугад.

Откуда же берутся силы

убрать и ветки, и траву,

не чтобы лицезреть могилу,

чтоб ты восстала наяву.

Про ночь глухую чтоб с улыбкой

сказала ты, про смысл вещей;

не всё ж шептать червю с улиткой;

коснись же ока и ушей.

КАРП

Когда ты пойман в сети,

не жди вестей хороших;

ты стал обычной ношей

в корзине иль в пакете.

Плыть в рыбном магазине,

в аквариуме гадком,

чтоб смерть казалась сладкой

подобному разине.

Кода сачком дырявым

вдруг на весы забросят,

не пребывай в печали.

Нет будущего, право.

Лишь к продавцу вопросы.

Приятного обеда! И не вникай в детали.

БОБЫЛЬ

                      З.К.

Пару дней лежит в квартире бедолага онемевший,

не зайдет к нему никто, так и помирай, не евши;

помощь скорая к нему, очевидно, не приедет,

и вниманье на него уж не обратят соседи;

кровь и лимфа не текут, покаянно тело стынет,

заменяет потолок небеса ему отныне.

Редко звякнет телефон, и бобыль уже смирился

с тишиною, ею он словно водкою напился.

Маршируют муравьи сквозь бескрайние просторы;

руки, ноги, голова для созданий этих горы;

застревают в бороде, в нос вползают и в глазницы;

пусть ползут, зато есть жизнь, ей нельзя остановиться.

Были же жена и дочь, почему же столь жестоко

умирает он один, как волчара одинокий;

и густая тишина так его сковала члены,

что он горестно молчит, остывая постепенно.

Ничего уж не болит, можно славно отоспаться,

лишь душа его парит и не может оторваться.

ГЛЕДИЧИ*

Здесь зимой царит мороз, летом чуть теплее;

взгляд особенно блестит, словно в оправданье.

Здесь приветит божество, нежностью овеет,

как бы ни был одинок, приласкает дланью,

утверждая: смерти нет, не молчи натужно;

праздник вечный наша жизнь, голос – погремушка.

Камень знает о тебе всё, что только нужно,

и под голову себя дарит, как подушку.

Здесь живет в лесной избе тоже бог особый.

Рядом пенится родник, где вода живая

(это правда, ибо жизнь не пометишь пробой,

школьной хваткой не возьмёшь, мудрость постигая).

Кто желает мир познать, здесь найдёт возможность.

Здесь откроется глазам дивные пределы

(свята пустота пещер, это непреложность):

горизонт манит к себе, так шагай же смело.

Взором мысленным взгляни и представь вершины:

мудрости Монблан или Эверест отваги;

куропатки здесь летят, выгибая спины;

осы истово жужжат, перепившись браги.

Стоп. Ни шагу с той поры. Жду, чтобы открылась

мне заветная стезя, попирая робость.

Всё во мне и я во всём. Это Божья милость.

То, что рушится, легко окрыляет пропасть.

Небо синевой манит. Вижу полный штиль я.

Пью нектар цветов, ловлю аромат деревьев;

солнце кожу золотит нежно, без усилья;

корень смерти, дав росток, замер в неге древней.

Рук уже не подниму, крепко держат крылья.

*Гледичи – горная вершина в Шумадии. На сербском буквально значит – глаза.

БЛАГОДАРНОСТЬ

Я знаком был с Шан Яном*, с Ур Намием и с Саргоном,

с большинством дарователей общего счастья, и с Гитлером.

А сейчас на исходе снежного дня мне резонней

доску крепче держать, работая с плотником, в свитере.

Потому что нередко кружил, стул считая обыденным стулом,

после даже – престолом. И снова – стулом обыденным;

нету тайны в метаморфозах, но пронзён почему-то я гулом:

как по звёздам пройтись? Почему мы вблизи их не видели?

Почему излагал я порой недостойным известную сказку,

как король обнажённый всё время наивно позирует?

Мне б пройтись по вселенной, пройтись без всякой опаски,

чтоб спасибо сказать за бессонную жизнь, как за карту козырную.

* Шан Ян, Ур Нами и Саргон – цари в древней Месопотамии

РАБОТА ЗА ДЕНЬГИ

Мы любим работать за деньги. За деньги.

Оправдываемся, мол, не для себя.

Для нужд своих близких, безмерно любя.

Такие вот нынче бытуют идейки.

Сынишке мне надо кроссовки купить,

а дочери – школьную форму.

Нельзя и представить реформу,

где деньги не станут ходить.

Стихи мои не декламирует сын,

зато Достоевского знает,

и просто томами глотает.

Как я виноват перед ним!

А дочка-малютка ждёт велосипед,

чтоб резво кататься по парку.

Простите мне эту ремарку,

весомее радости нет.

И я отрекаюсь от рифм и от книг,

на муз не смотрю и на женщин,

я только что в самое главное вник:

пусть дети имеют не меньше

других своих сверстников. Черная мгла

окутала библиотеки.

Нам деньги нужны на благие дела,

и это пребудет вовеки.

Что рукопись, если не купят её?

Одни омертвелые буквы.

Ведь дорого прядей живых бытие,

и жалки так мёртвые букли!

Мы будем за деньги, как предки,  служить

для блага родных или близких;

они же не будут сильнее любить,

порвав долговые расписки.

Быть может, искусство – лишь выкуп вины.

Гораздо сильней совершенство

небес и реки, и церковной стены,

душа там вкушает блаженство!

Я каждое утро работать иду

с одной бесконечной заботой:

не надо поэтом стоять на виду,

уж лучше обычное что-то.

Уж лучше подклеивать книг корешки,

мечтам улыбаясь бесстыже;

божественность, может быть, мне не с руки,

но небо придвинулось ближе.

ОСКОЛКИ

Час наступил, когда Ивана Грозного

я понимаю лучше, чем опричников,

в истории есть что-то гангренозное,

больное, и порою неприличное;

пускай порой я спорю с древним кодексом

святого христианства, мне понятнее,

как совладать с национальной гордостью

и напрочь не рассориться с пенатами.

Дождь точно слёзы льётся над каменьями,

трясутся горы, на деревни падают.

Плачь, воздыхай, склоняйся ниц намеренно,

Ты одарен неповторимой памятью.

Храни осколки жара первородного,

когда весь мир накрыт ледовым бархатом.

Поможет вера истинно народная

достойно сладить с искусом и страхами.