05.04.2016
Текст вне комментариев. И вне критики. Это текст, может быть, для того глупого или подлого начальника отдела кадров, которому я задолжала объяснительную записку, когда он сказал, что у человека не может быть несколько биографий, а только одна. И та, которая в моем личном деле, совершенно не совпадает с этой, вновь написанной, и он либо требует объяснительную записку, либо не оформит меня на работу, и «Вы останетесь без декретных денег и зарплаты». Был тогда 1978 год.
Так и случилось.
Выживанию помогли 12 рублей социальной помощи на каждого ребенка, + 40 нерегулярных рублей поддержки из фонда Солженицына (за ЗК – отца одного из детей), + учительская зарплата другого отца - нового ребенка, колеблющаяся между 90 и 120 советскими рублями. Ну, и кое – что, подбрасываемое кем-нибудь, как оно всегда и случается.
Преданности Отчизне я научена от рождения родителями, книгами и фильмами о Великих Отечественных войнах.
Особенно вдохновляли меня вдумчивые интеллигенты и партизанщина:
Денис Давыдов, перепуганный и гордый Пьер Безухов, «Гусарская баллада» с Голубкиной, Кутузовым, трагическим братством врагов: французско-итальянского офицера и русского корнета;
белорусские отряды Игнатьева и героическая гибель разведчика Кузнецова;
наш фильм «Иди и смотри» и французский «Старое ружье», ужаснувшие на всю оставшуюся жизнь;
пылающий Тимур Фрунзе в полете, орден Александра Невского на отцовской груди, обгоревший БТР Германа на пьедестале в Бендерах, - моего приднестровского водителя; вхождение в адовы круги архипелага ГУЛАГа:
дедушка – ГПУ-шник, зарезанный во время чисток 1930 года, по приказу начальников своих, и – памятник ему же, как герою борьбы за революцию, на одной из центральных площадей города Дебальцево;
судьбы политзеков, узнанные, описанные другими и мною, вобранные в собственную;
мама - сначала просто жена офицера, певунья и общественница, потом прокурор по уголовному надзору, гордившаяся тем, что в церкви была только однажды в рабочем порядке – как дежурный прокурор по городу, в связи со смертным случаем;
потом сбылась ее мечта и, уже пенсионером, она стала работать прокурором военной прокуратуры, осуществляя общий надзор за исполнением законности органами КГБ, убежденная, что «…репрессии? Нет, репрессии не имеют отношения к нашей семье, нас они не коснулись…и – если реабилитировали, значит, было за что, значит – правильно…репрессировали!»;
свидание с мужем в Бутырской тюрьме, куда он попал за антисоветскую деятельность и недоносительство;
параллельная жизнь с еще одним мужем, бросившим однажды нищее учительство и вступившим в КПСС, для того, чтобы не было запрета на любимую профессию – бороздить всемирные просторы морей и океанов, и потом его долгая, почти мертвая, жизнь на берегу, пока не началась перестройка. Тогда он вышел из смерти, положил партийный билет в ящик стола, начал жить и ушел из жизни в работу.
Муж, переведенный из Бутырки в ссылку, в Коми АССР, и второй, как и первой, семьи не сносивший, словно головы, и тоже ушедший из жизни в работу…
…Сегодня женщины и дети странного, ни на что не похожего коллектива, живут в заботе и внимании отсутствующих в каждом дне мужей-отцов.
В странном неодиночестве живут, когда все вроде бы хорошо, но ежишься, потому что подмораживает…
Потому что это для жизни в счастье нужно быть вместе-рядом, А для жизни без счастья - можно быть вместе-порознь.
Но когда надежда покидает душу, в сердце Бог напряженнее стучит, и мы открываемся молитвою, чтобы вновь надежду послал… Или искусством.
Потому что это для нормальной семьи нужны двое, но для любви достаточно и одного, тогда семья все равно есть, только она не нормальная, а особенная. И это для работы нужен – коллектив, партнерство, и чтобы не отвлекаться на любовь, которая и так будет жива любовью, которая всегда в душе и не обязательно – рядом;
но если этого нет – то какая к черту работа, как выжить работоголикам, у которых порушено многое внутри и снаружи, кроме того, за счет чего они себя реализовавшимися людьми понимают, а не винтиками социума… (Кроме Дела их).
Чувствуют ли они себя полноценно живущими, или нет – это зависит, в том числе, и от нас, подмороженных одиночеством;
мы их немногая радость, предмет заботы и торопливой нежности урывками, их боль и - наше им благодарное: «Здравствуй, родной! - и - любимый, будь!».
я теперь убежденная пацифистка; МЕМОРИАЛ-ка; двоемужница, знающая цену
не одиночеству. Счастливая - несчастная любимая, любящая женщина. У меня есть дети. Нет соперниц и соперников.
И … у меня есть лимонка. На всякий случай.
Любви «вообще» я училась у сентиментальных чикагских бандитов из американских плохих фильмов. Верности родственникам, обязательности выполнения долга поддержки…: Вот как они заботятся обо всех оставшихся в живых чистых ангелах – братишках и сестренках, престарелых родителях, осиротевших детишках и любимых!
Вот как они память берегут! - о тех, кого сами – ну, если не впрямую, то все равно, как-то поспособствовали, чтобы ласты склеил неудачливый герой.
И – научилась. У меня вполне мафиозное сознание «на американский манер». Гордость простой русской женщины и душевная ранимость сентиментальной тургеневской барышни. Все это помножено на твердый характер и абсолютную распахнутость миру, непоборимую доверчивость поступка, и болезненное недоверие души ко всем тем, кто не способен на грандиозный замах, на усилие, а лишь вожделеет результата.
Русского во мне – от народных сказок, классической литературы и советского искусства в широком смысле этого слова. Я имею в виду и жанры, и специфику, и компонент интернациональный. Ну, и поскольку я родилась в Бессарабии, выросла в Новороссии, а живу в Москве, я человек со вполне оформленными имперскими замашками, корректируемыми христианскими привнесенными в меня средой идеями и языческим состоянием моей личной природы – разгульной, трагической и любящей вольную волюшку. Но поддающуюся дисциплине – это от того, что отец был офицером и росла я в гарнизонах.
Зная дисциплину, я убежденная анархистка, и степь от горизонта до горизонта для меня роднее лесов и гор, горизонт скрывающих, море я тоже люблю, но только с берега. Я дитя огня, и вода меня пугает. Так же меня пугает понятие «Государственная диктатура» и «государственный человек».
Мне ближе сочетания «Демократическое устройство» (лучшее – «афинская демократия») и гражданин (лучше – мира).
Что до морали, то я, конечно же, аморальна, поскольку на мораль общества или отдельно взятой среды мне глубоко … и ровно-ровно, я их меняю, как легкомысленные мужчины женщин, но живет во мне отродясь понятие «нравственный императив» - и потому моя личностная точка отсчета проявлена как этическая. Честно говоря, я бы хотела, однажды проснувшись, обнаружить себя дамой эстетствующей и гедонистически смотрящей на окружающую действительность, но для этого мне нужны деньги. Без них красотой не спастись, и мир не усовершенствовать.
Лучше не деньги, а мой мужчина – с деньгами. Это точнее. Я ведь не феминистка и убеждена, что женщина мужчине рожает дитя (а не только себе и обществу), дарит нежность, уют и тепло в доме, а он – верность дому, и заботу семье! Как выяснилось, эстетические установки не способствуют высоким заработкам, (красота дает деньги?). Дает ли - деньги…не знаю, не знаю, разве что – понимание, как купить-продать, и обычно продают красоту, ее же и покупают. Деньги порождают всегда одну и ту же форму вопроса – не «что?», а – «Кто?». Это форма - этического порядка: кто, кому, когда, как, почему? Она всегда порождает вопросы. А они, как правило, риторические.
Что же до любви «в частности», то я однолюбка, с «расщепившейся становой жилой» и, чтобы не заблудиться, как жить, обнаружила «две субличности» в одной личности (что их во всех – немеряно, мне как-то безразлично). Вот, теперь живу в двух семейных парадигмах. И не заблудилась, все еще, «как сказать». Не всем нравятся мои речи, но я об этом не суечусь, мне главное, что – понимают. Раньше не понимали и «наезжали», теперь перестали, значит – поняли и приняли. Или привыкли. Или - все равно. Или еще как-то, о чем я не придумала, как сказать.
По всему тому – во мне присутствует агрессия, выдающая первичность этического ряда ценностей, а не эстетического. Это определяет мои глубокие чувства к одному единственному революционеру, и позволяет не обращать внимания на всех других, занимающихся переустройством мира.
Революционизирующее влияние любимого на меня обнаружилось частыми перестановками мебели в доме. В остальном, я на переустройство мира не посягаю, а острые углы его стараюсь обойти, когда же не удается, лезу на рожон, но пока все еще жива. Наверное, такое мое еврейское счастье, либо углы тупились от соприкосновения со мной, либо - мне везло.
Впрочем, все ведь относительно, и я, слава Богу, человек смешанных характеристик, а не экземпляр «чистого варианта».
Поэтому говорят, что я «слишком сложная женщина», в коллективе всегда «пятая колонна», человек неудобный своей непредсказуемостью и неуправляемостью. Бабушка сказала, посмотрев на мою крученую сережку в ухе, что я девчонка крученная, как мои сережки. И, прочитав в моей статье из реанимации, как я со своим доктором-спасителем через два часа после смерти пила водку «с возвращеньицем», попросила никогда больше в реанимации и - нигде больше - не пить. Я обещала, и теперь водка мне поперек горла.
И смерть вместе с реанимацией тоже. Потому что мою бабушку после этой долбаной и, наверное, лучшей статьи в моей журналистской жизни, убил инсульт, так она распереживалась и рассердилась на меня.
Славная у моей биографии подкладочка, ее можно выписывать бесконечно. Итак, о дедушке и бабушке я сказала уже. Надо бы о родителях, но я повременю. На сегодня это все, что я хотела сказать. Общий привет, господин начальник отдела несуществующих больше кадров. Благодарность тебе в личное дело, за то, что я вот тут понаписывала. Это называется «метанаитие», то есть «перепродумывание жизни моей», не ты бы, вредный и нехороший дядька, я ни в жисть бы не занималась своей персоной под таким смешным углом зрения. Сколько у меня все - таки биографий?
Январь 2003г.