08.04.2017
Есть у нас гениальная пословица: «Где родился, там и пригодился». К сожалению, в реальной жизни следовать ей получается далеко не всегда. История многократно демонстрировала, как тысячи, десятки тысяч снимались с родных мест и шли прочь, в неизвестность, в тьму тайги, в горы, уплывали за моря и океаны. И зачастую происходило это не во время войны, а в годы мирные, вроде бы даже спокойные.
Поиски родины, некой настоящей родины — Беловодья, Земли обетованной, духовного источника, земли предков, своего народа, своего отечества — всегда были одной из значительных тем в литературе.
С распадом Советского Союза, этническими изменениями во многих бывших автономных республиках России тема эта стала на какое-то время чуть ли не центральной. Правда, художественная литература ее сторонилась, писали в основном публицисты. Хотя авторы прозы, которые сами оказались среди тех, кто вынужден был искать новую родину, рвать с той, где родились, но не пригодились, написали об этом несколько выдающихся произведений. Вспомню роман «Хуррамабад» Андрея Волоса, повести «Вспять» Александра Грищенко, «Австралийский связной» Антона Янковского…
В 2010-е годы появились огромная книга «Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева» о староверах из Южной Америки, решивших вернуться на землю предков, в Россию, цикл рассказов Керен Климовски, которую маленьким ребенком родители увезли в Израиль, но единственной почвой под ногами для героини (да и автора) оказался русский язык, на котором она стала изъясняться уже взрослой… Вслед за рассказами Климовски появилась большая повесть Ольги Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола». Героиня — этническая немка, семья которой в 41-м была переселена с Поволжья в Казахстан, едет — опять же маленькой девочкой — с родителями в Германию. Но не прижившись там, а наоборот, ужаснувшись тамошним порядкам, родители возвращаются в Казахстан, а героиня выбирает «путь цепи эмиграций и перемещений».
И вот в этот же ряд встраивается только что вышедший роман Леонида Подольского «Идентичность».
Нечасто, но случается — я читаю книгу с одним настроем, вернее, содержание книги настраивает меня на одно состояние, а затем события окружающей меня реальной жизни это состояние меняют…
Именно так произошло с «Идентичностью».
Роман о простом советском человеке, который со временем становится противником, пусть и не очень активным, тогдашней власти; его советскость постепенно вытесняется «еврейскостью». В итоге в девяностые годы герой книги, Леонид Вишневецкий, уезжает на ту родину, которая десятилетия звала его, — в Израиль.
Формально это частная история Леонида. Но попутно автор дает столько отсылок к недавней и древней истории, что вполне можно согласиться с автором предисловия Львом Аннинским, называющим «Идентичность» романом в том числе и «научным».
Без малого половину объема занимают примечания. Поначалу необходимость отрываться от повествования может раздражать. Но без примечаний восприятие книги наверняка было бы иным, более поверхностным. (Я не раз выступал за то, чтобы книги современной прозы, построенные на историческом материале, сопровождались комментариями.)
Книга Леонида Подольского охватывает временной отрезок с послевоенного времени до начала нулевых. На первых страницах мы видим обычного советского мальчика, которому знакомая девочка однажды говорит: «Юрей».
— А что такое «юрей»? — спросил младший из братьев Макаровых, Женя.
— Это что-то нехорошее, — сказала Валечка.
С этого момента и происходит сначала подсознательный, а потом и осознанный процесс самоидентификации Леонида.
Валечка становится его женой, у них рождаются дети, они переживают и хорошее и плохое и в СССР, и в «новой России», а в финале непросто, в том числе и психологически, переезжают в Израиль.
— Я — еврей, — произнес Леонид и тут же поймал себя на том, что говорит вслух. — Еврей! — Когда-то он стыдился этого слова, оно казалось ему ругательным, обидным, он стыдился, когда его дразнили. «Жид! Жид!» — лишь после тридцати лет Леонид узнал, что слово «жид» по-польски означает «еврей». Быть евреем в стране Советов означало изгойство. Мелкое, крупное, разное. Но сейчас это слово, «еврей» — звучало гордо, как гимн, как музыка, и Леонид готов был бесконечно его повторять. «Я — еврей! Еврей!»
Может быть, это звучит слишком патетично, декларативно здесь, в рецензии, но на протяжении романа автор постарался подвести своего героя к этим словам и мыслям.
Многие могут усмехнуться: ну да, евреи едут в Израиль, в свое государство, в чем проблема?..
По-моему, каждый человек любой национальности, уезжающий из той страны, где он родился и вырос, — проблема. Проблема для страны, которую человек оставляет.
Можно долго размышлять о том, что, мол, есть же так называемая титульная нация, коренной, стержневой народ. Мое мнение, что ни в одной, даже самой маленькой стране нет коренного, стержневого народа. В том числе и в России.
Здесь стоит согласиться с теми, кто говорит, что «русский» — это прилагательное. «Русский» — совокупность, сплав множества племен, народностей. В царские времена слово «русский» вообще звучало крайне редко — население страны делилось на православных и инородцев; в советское время была попытка создать советский народ, которая кончилась неудачей еще до падения советского строя.
Мы довольно хорошо знаем об эмиграции евреев, но сколько сотен тысяч людей других национальностей или религиозных объединений (сект) потеряла Россия в позапрошлом и прошлом веках? Одних только староверов сколько было выдавлено, распылено по свету, как предки того же Данилы Зайцева. И сколько нынче людей, пусть де-юре не навсегда, покидают страну. С самого верха власти несколько лет назад было сказано: «Кому здесь не нравится — уезжайте». Чудовищные слова!
Стоит вспомнить, что после окончания Второй мировой войны СССР был одним из главных инициаторов придания Израилю государственности. Но Израиль пошел по пути капитализма, и отношение к нему у СССР сразу изменилось. А вскоре началось сначала осторожное, а потом все более явное движение советских евреев за возвращение на свою далекую во всех смыслах историческую родину.
Слово «сионизм» я хорошо помню ребенком и подростком. По телевизору постоянно об этом говорили все 70-е — первую половину 80-х — исключительно в негативном ключе. Даже мне, подростку, такое было стыдно наблюдать. Ощущать, что люди хотят уехать туда, где, как они верили, их настоящая родина, а их не пускают… Наверняка такой же шквал, мягко говоря, критики обрушивался бы на любые национальные или религиозные группы, если бы они действовали так же бурно и смело, как евреи. Но в то время остальные в основном помалкивали. И создавалось впечатление, что именно евреев в Советском Союзе не любят. Впрочем, часто это было не только «впечатление»; пропаганда — великая сила.
Почему я сейчас вспоминаю обо всем об этом? Потому, что об этом книга Леонида Подольского.
Его герой — не строго соблюдающий все заповеди иудей, не активный участник алии. Он скорее заинтересованный наблюдатель. Но уже с семидесятых годов Вишневецкий чувствует себя в Союзе чужаком, не скупится, пусть мысленно, на хлесткие эпитеты по отношению к власти, да и к народу-«подкаблучнику», но он сам укоренен здесь. Семья, работа, даже карьера, «кандидатская диссертация»… Страшно бросать. И на протяжении сотен страниц Леонид с этим страхом борется. Вернее, в нем борются голова и сердце.
Наконец он приезжает в Израиль на время. Раз, другой третий… Но это оказывается не совсем тот мир, о котором он мечтал; многое приводит в недоумение. Привыкание, узнавание происходит трудно и долго. В итоге, уже пожилым человеком, Вишневецкий поселяется на родине предков насовсем.
По крайней мере на такой ноте заканчивается роман. Для романа, для оправдания названия, такая концовка, конечно, органична. Но с точки зрения реальной жизни, которая зачастую куда драматичней литературы (хотя принято считать, что литература — выжимки жизни, кристаллы, эссенция), финал стоило бы сделать открытым. Ведь мы видим, сколько людей возвращалось и сегодня возвращается из того же Израиля обратно в Россию. Возвращаются взрослые дети тех, кто когда-то уехал. И многие из них говорят: навсегда. Чем это объяснить? Хотелось бы узнать это из художественной литературы, которая — настоящая — копает глубоко и широко.
Вопрос об идентичности советских евреев, для подавляющего большинства которых сейчас русский язык является единственным родным, — сложный и деликатный вопрос. И роман «Идентичность» — полезная книга, заставляющая думать, спорить.
Единственный, на мой взгляд, существенный недостаток ее в том, что она написана повествовательно, а не описательно. Читатель ее читает, а не видит. И это снижает художественное воздействие.
***
И в конце — о смене настроя. Признаюсь, почти всю книгу я прочитал с чувством, что это о прошлом, это пережитое, что автор местами сгущает краски, иногда тенденциозен. И вообще — стоит ли ворошить то, что мы преодолели. Тем более с год назад было в новостях: уровень антисемитизма в российском обществе низок как никогда.
И вот, уже дочитывая книгу Подольского, я услышал печально знаменитые нынче слова вице-спикера Госдумы Петра Толстого о «внуках и правнуках тех, кто рушил наши храмы, выскочив там… из-за черты оседлости с наганом в семнадцатом году». И не столько эти непродуманные слова (ведь знаменитый предок Петра Толстого сам был жесточайшим критиком РПЦ!), сколько последовавшие им комментарии, в том числе и от высокопоставленных лиц, дали понять: нет, ничего мы не преодолели, всё тлеет и при удобном случае может вспыхнуть; написанное в «Идентичности» — не прошлое, которое стоило бы сдать в архив истории.
Наверное, именно это и заставило меня откликнуться на роман Леонида Подольского.
Источник: сайт «Год литературы» («Российская газета»).