30.05.2017

Помню, как неприятно поразили меня однажды строки Бродского:
Я не люблю людей...
Что-то в их лицах есть,
что противно уму...
Кажется, так открыто ещё никто не признавался в человеконенавистничестве. Или в человекобезразличии, как, например, Георгий Иванов:
А люди? Ну на что мне люди?
Идёт мужик, ведёт быка.
Сидит торговка: ноги, груди,
платочек, круглые бока.
Насколько больше импонирует нам народническая экзальтация Пастернака:
Превозмогая обожанье,
я наблюдал, боготворя.
Там были бабы, слобожане,
учащиеся, слесаря...
Или благородное самоуничижение Ахмадулиной:
Это я, человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом...
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою.


Но были ли они в этих стихах так же безоглядно искренни, как Бродский
и Г. Иванов? Пастернак, скорее, «превозмогал» свою суть, а не «обожанье»,
когда писал о любви к простым людям. Слишком непростым человеком был
он сам, чтобы органично вписаться в компанию «учащихся» и «слесарей». И
вряд ли бы они поняли его сумасшедший захлёб, заговори он с этими людьми
на своём языке. (Домработница Пастернака, послушав его сумбурные речи,
сказала как-то с долей сочувствия: «У нас в деревне тоже был один такой: го-
ворит-говорит, а половина — негоже»). Нет, что-то натужное, искусственное,
добровольно-принудительное слышится мне в этих его строчках о любви к
народу. Природа, музыка, поэзия, философия — да, но не люди. То есть не
люди «без шестых чувств», следуя определению Цветаевой. Они так же без-
различны Пастернаку, как и то, «какое, милые, у вас, тысячелетье на дворе?».
И «пил» он лишь с Байроном и Эдгаром По, не меньше. Эти небожители мог-
ли «сливаться» только с себе подобными.

И Ахмадулиной вряд ли удавалось слиться с толпой, «как слово и слово
на моём и на их языке». Хотя пить могла с кем угодно, и восхищаться кры-
сомором, и воспевать садовника, и водить дружбу с дачными рабочими. Но
любила она при этом не этих людей, о которых могла говорить самые наи-
возвышенные и превозносящие до небес слова («имею право расточать, я не
оскудею»), а — себя, и «не себя даже, а производимое ею впечатление», как
точно подметил Ю. Нагибин. «Белла холодна, как лёд». И, вознеся, могла сле-
дом окатить холодом безразличия: стать «безнадёжно равнодушной к тем са-
мым людям, которых перед этим обласкала». («Дневник» Ю. Нагибина). Го-
раздо органичнее для неё одиночество: «Как холодно ты замыкаешь круг»...


«Утешусь, прислонясь к твоей груди, / Умоюсь твоей стужей голубою». Но
этот царственный холод снежной королевы ей ближе ненастоящего плебей-
ского тепла. Она способна «ощутить сиротство как блаженство». «Тишь би-
блиотек», «концертов строгие мотивы» — вот что созвучно её душе. На что ей
люди? Да и она — им?


...Вот Павел, Матвей и Кузьма попрощаться пришли.
«Прощай, — говорят, — мы-то знаем тебя не по книжкам.
А всё же для смеха стишок и про нас напиши.
Ты нам не чужая — такая простая, что слишком...»
Ну что же, спасибо, и я тебя крепко люблю,
заснеженных этих равнин и дорог обитатель.


За все рукоделья, за кроткий твой гнев во хмелю,
ещё и за то, что не ты моих книжек читатель.
В читателях «от мира сего» не нуждался и Фёдор Сологуб:
Что мне мир. Он осудит
иль хвалой оскорбит.
Тёмный путь мой пребудет
нелюдим и сокрыт.


Всё земное Сологуб считал тяжким бременем, злом. Люди его утомляли,
он старался быть от них подальше. В одиночестве видел единственно возмож-
ное для поэта существование:
Оставь селенья, иди далёко
или создай пустынный край,
и там безмолвно и одиноко
живи, мечтай и умирай.
...Послушай моё пророчество
и горькому слову поверь:
в диком холоде одиночества
я умру, как лесной зверь.
Он не выносил грубой Жизни, которая представлялась Сологубу румя-
ной и дебелой бабищей-Евой в отличие от прекрасной лунной Лилит — его
Мечты.
Мечтатель, странный миру,
всегда для всех чужой, —
таким он остался в памяти потомков. Отчуждение от мирских привязанно-
стей проповедовал Блок:
Всё на земле умрёт: и мать, и младость,
жена изменит и покинет друг,
но ты учись вкушать иную радость,
глядясь в холодный и полярный круг.
И к вздрагиваньям медленного хлада
усталую ты душу приучи,
чтоб было Здесь ей ничего не надо,
когда Оттуда ринутся лучи.


И Георгий Иванов пытался учиться у Блока этой божественной отрешён-
ности, мечтая обрасти такой же защитной коркой ледяного бесстрастия, но у
него это плохо получалось:
Когда же я стану поэтом
настолько, чтоб всё презирать,
настолько, чтоб в холоде этом
бесчувственным светом играть?


А Цветаева? Всю жизнь — роман лишь с собственной душой. Безоглядный
порыв навстречу кому-то, кто показался «вровень», «равносилен» и «равномощен», и — горькое разочарование, когда спадала с глаз пелена, и рядом оказывался всего лишь «грешок грошовый», «убожество», «бедняк», а в сущности —
обычный человек, простой смертный. «Я взяла тебя из грязи — в грязь родную
возвращаю!». Жар крылатых объятий сменяет высокомерный холод царствен-
ных лат. Но — ненадолго, «до первого чужого, который скажет пить».
А всё же с пути сбиваюсь,
(особо весной!).
А всё же по людям маюсь,
как пёс под луной.


Однако это ненасытимая Танталова жажда, умирание от жажды над ру-
чьём. «Чуть встретишь — уж рвёшься прочь». Но это «вероломство» — не
что иное как верность себе, своему призванию, гению, внутреннему голосу,
верность своему высокому Духу, который не терпит никакого насилия над
собой, никакого принижения, никаких чуждых ему слияний. «Я ни с кем,
одна, всю жизнь, без читателей, без круга, без среды, без всякой защиты, при-
частности, хуже, чем собака, а зато... А зато — всё».

Я часто привожу эти слова М. Цветаевой, но что-то на этот раз помешало
мне закончить на столь высокой отрешённой ноте. А если конкретно — то эссе
Аделаиды Герцык, которыми в последнее время зачитываюсь. Исследователи
Серебряного века пишут о ней, как правило, лишь в «цветаевском контексте»,
хотя это была оригинальная и вполне самостоятельная литературная фигура.
Так вот закончить мне хотелось бы её словами об отношении к людям и о том,
какую роль они играют в её творческой судьбе: «Я не умею общаться с людь-
ми, питаться плодами их духа. Но я не могу без них — они нужны мне... Моя
любовь, моя жалость, моё нетерпение влекут меня к людям, не давая покоя. Я
вяну без ласки человеческой и жадно, как свет солнечный, тяну её в себя. И,
не зная, что с ней делать, — отдаю её назад, но распускаюсь, согретая. Не мыс-
ли, не идеи, а что-то другое нужно мне в людях — очень внешнее, или очень
внутреннее — за чертой слов и понятий». («Мои блуждания», 1915).