Леонид Подольский. Идентичность. – Москва: Издательство «Золотое руно». – 535 с.

 

 

 

Возможен ли публицистический роман?

 

Ещё совсем недавно я сочла бы подобный вопрос надуманным и нелепым, а его объект – заведомо несуществующим. Ибо это оксюморон, сочетание несочетаемого: жанр художественной прозы, вершиной каковой является роман, и жанр публицистики. Они настолько различны, что этот факт разъяснений не требует.

 

С другой стороны, особенность отечественной художественной литературы – в её публицистичности, и это началось достаточно давно, ещё в пору «критического реализма» XIX столетия. Так далеко заглядывать не будем, но вспомним прекрасное и тоже насквозь публицистичное стихотворение Евгения Бунимовича 1982 года создания, посвящённое Александру Ерёменко:

 

 

 

Поколение

 

 

 

В пятидесятых –

 

       рождены,

 

в шестидесятых –

 

       влюблены,

 

в семидесятых –

 

       болтуны,

 

в восьмидесятых –

 

       не нужны.

 

 

 

Ах, дранг нах остен,

 

      дранг нах остен,

 

хотят ли русские войны,

 

не мы ли будем

 

      в девяностых

 

отчизны верные сыны...

 

 

 

Прочитав книгу Леонида Подольского «Идентичность», вышедшую в этом году, я другого определения, кроме «публицистический роман», предложить для неё не могу. Роман продолжает традиции социально значимой, социально ориентированной русской прозы и поэзии.

 

«Роман «Идентичность» – одновременно семейная, родовая сага, история народа и исторический роман, в котором история «пропущена» через сознание главного героя. Это роман о далеком и недавнем прошлом, о современности, об антисемитизме и национальных проблемах в СССР, о диссидентском движении и о еврейских отказниках, но больше всего – об утере и об обретении идентичности. Это роман-исповедь, роман-размышление, в котором реальное и магическое неразрывно переплетаются между собой», – так представляет издательство новинку Леонида Подольского, писателя, общественного деятеля, главного редактора альманаха и портала «Золотое руно». Уже в аннотации просматривается некое замешательство в определении жанра книги. Леонид Подольский написал очень непростой, богатый историческими реминисценциями и гипотезами текст. Мог ли автор, справляясь с такой задачей, остаться в рамках какого-либо «чистого» жанра?..

 

Текст «Идентичности» начинается с прелестной жанровой сценки:

 

«Одно из самых первых воспоминаний Лёнечки: они с Аликом, приятелем, ползут по широкому клеверному полю, обрамленному невысоким кустарником. Алик был старше, классе в третьем или четвертом, а Лёнечка совсем маленький. Зато у него есть игрушечный пистолетик, громко стреляющий пистонами, а у Алика ружье заменяла сучковатая палка.

 

– Стоп, прижались к земле, – скомандовал Алик. – Там хайгитлы. Пли! Пли!

 

…Прежде чем Лёнечка сумел зарядить свой пистолетик и выстрелить, Алик успел расстрелять целый взвод неведомых хайгитл и, торжествуя, устремился брать в плен раненого языка.

 

– Кто такие хайгитлы? – стал расспрашивать на бегу Лёнечка.

 

– Немцы, – гордо объяснял Алик. – Они все время кричали «Хайль Гитлер».

 

– А ты сам видел хайгитл? – заинтересовался Лёнечка.

 

– Нет, я был еще маленький. Я не помню. А мамка, мы же в войну жили в Белоруссии, пока дом не сгорел, мамка видела. Один хайльгитлер даже долго у нас жил.

 

– Он что, и ночью кричал? – спросил Лёнечка.

 

– Все время. И днем, и ночью, – заверил Алик».

 

Если бы в таком же ракурсе было решено всё обширное содержание книги, она была бы романом без всяких оговорок. Но очень скоро манера авторского повествования круто изменится. От милых зарисовок детской жизни Лёнечки, из которой в его памяти навеки остался эпизод, когда хорошенькая соседская девочка Валечка произнесла в его адрес слово «юрей» и простодушно пояснила: «Это что-то нехорошее», - автор переходит к сугубо отстранённому, описательному изложению, схваченному как будто всеобъемлющим взглядом извне проблемы. Что-то в манере Подольского вести повествование появится от манеры исследователя, делающего научные описания изучаемых явлений. Отчасти такой дискурс объясняется тем, что фокальный герой книги, – медик, защищающий сперва кандидатскую, потом докторскую диссертации, то есть человек из научного мира. На диссертациях внимание автора практически не остановится, но читатель возьмёт на заметку, что центральная фигура книги – учёный, умеющий наблюдать, анализировать и делать выводы.

 

«Вспоминая и размышляя, бродил Леонид Вишневецкий до полуночи по опустевшим пляжам Бат-Яма или Нетании», – пишет автор в главе, следующей прямо за детским разговором. Как догадывается читатель, Леонид Вишневецкий, врач, учёный и мыслитель – это выросший Лёнечка, главный герой книги. Впрочем, точнее, наверное, сказать, что «воспоминания и размышления» Леонида Вишневецкого становятся сутью книги. Так же, как у маршала Жукова, назвавшего некогда этими словами свои мемуары. Формулировка «главный герой» при таком раскладе теряет свою актуальность и переходит от одного человека к целой общности. Главным героем книги «Идентичность» является многострадальный еврейский народ.

 

Вопрос Бунимовича «Не мы ли будем в девяностых отчизны верные сыны?» преследует и Леонида Вишневецкого. Но ситуация Леонида отягощается тем, что он на протяжении почти всей книги не знает, какой отчизне стать верным сыном – российской или израильской?

 

Леонид родился в еврейской семье, но его отец, Григорий Клейнман, прозорливо записал сына при рождении в паспорте на материнскую фамилию Вишневецкий, что дало ему возможность впоследствии стать русским по паспорту. Отец, обладатель историко-философского образования вкупе с иудейской фамилией, достаточно настрадался от советских гонений на евреев, чтобы стремиться защитить сына от тяжкого креста «еврейства». Но отцовская идея обернулась для Леонида двойными страданиями.

 

Во-первых, он всё время боялся, что его обман раскроется, и это чувство было мучительным. «Мимикрия – это оказалась тяжелая болезнь: мимикрировать, прятать душу от чужих глаз, скрывать своё я, глубинное, интимное, страх, вечный страх, как у разведчика», – откровенно пишет автор. Во-вторых, ещё более тяготила Леонида Вишневецкого принадлежность к двум разным общностям: официальная – к общности «советского народа», якобы не знающего шовинизма и антисемитизма, и глубинная – к народу Библии. Эти две общности не могли найти единого языка. Огромная часть книги посвящена «бичеванию» советских порядков, при которых, несмотря на декларируемый интернационализм, евреям подспудно ставили палки в колёса, не позволяли делать карьеру, а то и выбирать себе работу по вкусу, и даже открыто травили. Леонид Вишневецкий всё время испытывал чувство вины за то, что, числясь по паспорту русским, он как будто предаёт свой народ. Ещё большее место в книге занимают нравственные метания фокального героя. Глазами Вишневецкого читатель смотрит на тысячелетнюю историю евреев, на бесконечную летопись гонений, репрессий и «перемены ветров», сгонявших иудеев с обжитых мест, обрекавших на постоянные скитания, страх и презрение окружающих, и вместе с ним не в силах определить свою идентичность. Это понятие ключевое в тексте, недаром оно стало заглавием книги.

 

На протяжении многих лет Леонид не может решить, к какому народу он принадлежит. Когда стало возможно выезжать за границу, он неоднократно летал в Израиль с женой (той самой Валечкой), но несколько раз раздумывал эмигрировать – якобы по легко объяснимым практическим причинам, но на деле из-за незавершённой идентичности.

 

Надо отдать Леониду Подольскому должное – историю евреев он изучил капитально. Она необходима ему прежде всего для того, чтобы вместе со своим героем ответить на вопрос, какова же она, иудейская идентичность. Ответ оказывается элементарным: «…Все, что было раньше, в одно мгновение стало прошлым, осталось за бортом, в другой жизни, не имевшей отношения к тому, что теперь предстояло ему, им с Валечкой», - думает Леонид в самолёте, летя на Землю Обетованную в конце книги. Оказывается, надо было просто принять решение, чтобы идентичность заявила о себе. Леонид Вишневецкий признает себя сыном народа с богатым прошлым и ещё более обширной летописью страданий. Гонения на иудеев в разные века в разных странах становятся в большей степени сюжетной основой книги, нежели биография Леонида Вишневецкого. Биография его, к слову, подлинно яркими, потрясающими событиями скорее бедна, автора занимают не «приключения» героя, а его нравственное становление.

 

Треть страниц солидного тома книги отведена примечаниям и пояснениям, и большая их часть касается истории еврейского народа, иудаизма, израильской государственности и многих сопутствующих тем. Примечания и ретроспективно-аналитический подход к изложению событий, где частные факты биографии Леонида Вишневецкого перемежаются с глобальными фактами судьбы евреев в этом не лучшем из миров, не позволяют считать «Идентичность» чисто художественным произведением. Она вряд ли научная, или даже научно-популярная книга – для строгой научности в ней слишком много гипотез, допущений и не доказанных теорий (например, гумилевской, или, скорее, антигумилёвской, о древней Хазарии, чьей данницей была Русь). О борьбе теорий Леонид Вишневецкий мудро говорит: «…прошлое – это много больше, чем просто история. Это арена гигантской битвы, где, словно гладиаторы, сражаются друг с другом учёные».

 

Леонид Подольский ничего не утверждает – он предполагает. Дело читателя, верить ли ему. Но в этой дискуссионности проявляется схожесть книги с публицистическим трактатом. А также – в эмоциональности описаний тяжёлой борьбы Вишневецкого с самим собой. Кстати, Вишневецкий в книге носит то же имя-отчество, что в жизни прозаик Леонид Григорьевич Подольский, и вряд ли это случайность. Взгляд героя на советское и перестроечное прошлое субъективен, и Подольский не скрывает, напротив, подчёркивает эту субъективность. Впрочем, иногда тон книги «нисходит» к практически газетным пассажам: «Все вокруг жаловались на нехватку клиентов или пациентов, на высокие налоги, на милицейский и чиновничий произвол, сменивший в двухтысячные бандитский, на санэпидстанцию, пожарных, на недоступные кредиты и высокую арендную плату, но клиника профессора Вишневецкого процветала». Это не то чтобы недостаток, но характерное свойство текста «Идентичности», и поэтому я настаиваю на формулировке «публицистический роман». При том, что в романе Подольского есть целая плеяда ярких художественных образов и значительных, запоминающихся, порой пронзительно лирических линий и тем.

 

А вот критик Лев Аннинский в послесловии к «Идентичности» называет её романом безо всяких «скидок». Для Аннинского художественная составляющая перевесила публицистические признаки. Стоит ли спорить о том, чьё восприятие правильнее? Не думаю. Ответ в какой-то мере будет зависеть от самоопределения читателя в своей собственной идентичности.

 

Для того, чтобы заставить человека о многом задуматься, а не дать ему приятное «чтение на ночь», и писалась эта серьёзная, полная красоты, боли и любви книга.