(Автобиографическое колесничество)
Посвящается моей матери.
«Всё поменялось местами, — мольберт голубой
стал серым забором, скрипач, который стал
извозчиком, Земля и небо, Верх и низ...
Время толкнулось от нас и улетело.
На лице своём вижу знак таинственный —
Знак рождения... Если одна половинка лица
улетит, что будет со мной?!»
(Из японской прозы)
Кто-нибудь знает, как чувствует себя другой?! Каждый человек — главный
герой своей жизни. У каждого своя история. Кулачное буйство с самим собой…
Моя история началась то ли с рыка, то ли со слоновьего шёпота, с по-
знания естества боли и сущности смерти, прекрасной гармонии человека и
Мира, и сквозных, ледяных остервенелых скитаний...
Март. Весна. Я рождаюсь со всем Миром. Моя первая, знойная, пьянящая
весна цветущего невозмутимого Востока. Она живёт во мне всю мою жизнь...
Её запахи преследуют меня. С каждой весной я рождаюсь вновь, — юной вес-
ной, хрупкой и чувственной, примеряя улыбку и не отдавая себе отчёта. В
марте. На вечерней Заре. Я вновь рождаюсь со всем Миром... Безупречный
турнир, таинственный мир детства. Я ещё не умею говорить, ходить, любить,
протестовать. Но я умею чувствовать. Я могу видеть. Моё дыхание прониза-
но этим, полным древневарварских сокровищ, Миром.
Буддийский монах — мой первый нянь — улыбчивый человек, понима-
ющий суть вещей. Его бритая бычья голова, как мыслящий цветок, всегда
покрыта солнечными каплями пота. На толстом животе шелестит длинный
шёлковый халат. Я помню его запах. Я всю жизнь буду помнить его запах...
Кисло-сладкий запах тибетского дворика с обручем благоухающих цветов.
Он кормит меня сладким картофелем, пьёт чай из мандариновых листьев…
и скоро уединится в храме для недолгой молитвы, с лёгкой виноватцей в добрых
глазах.
Сказочные цветы, горы в сгустье прохладного тумана, невысокие храмы...
и яркое, яркое солнце, и синее, нестерпимо синее бездонное небо, которое
выпивает в себя твой взгляд. Скоро, очень скоро я всего этого уже не увижу.
Но всегда буду помнить, как это пахнет... Запах — это память. Этот мир, обез-
движен, справедлив и строг, — не сходи с моих уст, не сходи с моих строк!.. И
есть во всей этой красоте такая боль!..
Здесь я умерла восьми месяцев от роду, — кома, клиническая смерть, больница,
беспомощность отца и его звериный рёв сквозь нутро: «Дочка, не уходи!». И я
вернулась, вдоль по вечной реке, обречённая собой. Маленькой ладошкой в тёплой
руке отца.
Здесь Бог дал мне жизнь дважды. Здесь я познала силу любви. Отец… —
мой король червей, родной, узнаваемый по биению сердца, по всегда кипельно- белой
рубашке и голосу покоя. Скоро, очень скоро я потеряю отца, чтобы
искать всю жизнь... Девочка, потерявшая отца, и так и не нашедшая его. Эта
фраза, кажется, звучала в фильме Тонино Гуэро...
Мне дали имя — Марина. Маме шепнуло солнце. В этом имени так мно-
го для меня. Набегающая волна, яркий упругий луч, упирающийся в море,
золотые блики на изумрудной воде... Удивительно — изумрудное… И ещё...
морские жемчужины на дне, и бездна. Бездна...
Мне пять лет. Мама, коренная москвичка, умница и русская красавица с
ранней сединой в волосах от пережитой в детстве войны, полюбившая раскосые
карие глаза отца, его стать и ум до мурашек, ставшая его женой и любимой женщиной, блиставшая с ним на дипломатических приёмах, оформляет втайне от отца
туристическую визу в Советский Союз и бежит со мной на руках в Россию, на
родину, в Москву, по которой так скучает до кома в горле, до слёз, — бежит от отца,
бежит от любви... и, как окажется, в никуда. Вот что не поддаётся объяснению. Вот так поступок одного человека меняет судьбу другого.
Мне пять лет. СССР. Москва. Пионеры, барабанные палочки… Кто-нибудь
знает, как чувствует себя другой? Я слушала своих сверстников и понимала,
что старше них на целую жизнь… Мне пять лет, и у меня уже есть своя тайна.
Тайна, тяжёлым сгустком в сердце, изменяющая биение пульса и, посмеива-
ющаяся пламенем в детской груди, пытающимся выжечь прошлое… Нечто,
принадлежащее только мне. Нечто, что никто не должен был видеть. Слова
опасны. «Не бей понапрасну языком о зубы!» — говорил мой тибетский нянь.
Я стояла на краю обрыва и смотрела вниз... Мне казалось, я живу тысячу лет,
как песок на дне моря, в глубоком сне.
Теперь я видела нечто другое, чем знала прежде... Я узнала своих родных и
поняла рано, что во мне мечется, как огонёк в печи, любовь моих славянских
предков к России. И я несу эту любовь, — нелепую, несуразную, усталую — и
поныне, бесповоротно сквозь всю мою жизнь…
Зимняя морозная Москва. Мама лишена советского гражданства за выезд
из России. У неё нет паспорта, прописки, нет работы. Мы живём вдвоём, тай-
но на недостроенной даче моей бабушки, где пронизывающий ветер рвётся
в хиленькие окна дома без удобств, света, отопления, воды и газа, где всегда
сквозняк и иней на стенах, днём слышится гнусавая речь Брежнева из радио,
а по ночам выползают крысы с глазами удава.
Здесь я засыпала каждый вечер, на приставленных друг к другу табуретах,
с чувством хронического голода, рассматривая ледяные узоры на цементных
стенах, что — то шепча на языке отчаянья, иногда смотрела в окно, выходя-
щее в застывший яблоневый бабушкин сад.
По ночам, в своих снах я видела отца, его огромную библиотеку, так много
книг на разных языках, тома «Тысячи и одной ночи», которые отец перевёл
с персидского на русский, бережный шелест которых жил во мне, мою любимую
«Книгу перемен» со старинными пастельными гравюрами, которые
так часто рассматривала, сидя крошечкой-девочкой на полу... Что я понимала
тогда?.. Но образы, поразительные откровенные образы, которые впечатляли,
манили за собой в сокровенные тайны Мира... Они так рано открылись мне.
Как сила, что колется между рёбер, которая меня спасла. Я уже знала, что та-
кое сила молчания, и теперь она так была нужна мне.
Во сне отец говорил со мной, а я всегда протягивала ему свою ладошку с
печеньем. Почему я хотела накормить его? Наверное, потому, что познала,
что такое настоящий голод. Он улыбался мне своей белозубой улыбкой, мой
красивый мудрый отец, король червей, брал печенье и кушал его... День, ме-
сяц, год, — и я не увижу его много, много лет...
Меня переполнял мир, неведомый моим московским сверстникам. О мно-
гом было лучше молчать. Слова опасны. В доме на подоконнике лежали две
бабушкины потрёпанные книжки — «Валери» Лермонтова и «Горе от ума»
Грибоедова. С них и началось моё познание великого языка и литературы. С
ними мне не было одиноко. К шести годам я читала довольно свободно. Мне
никогда не было скучно с собой.
Я полюбила всё, что таит образы. Я полюбила танцевать, рисовать, я по-
любила одиночество, музыку и Лермонтова, постигшего и примирившего в
себе добро и зло.
А ныне ветер дует неумело,
И облака, сверкая белизной,
Не уплывают вдаль...
И горная вода, сверкая белой пеной,
Мчась с крутизны, не ударяет оземь,
А шепчет мне Вселенскую печаль.
Покоя не могу найти во сне,
С тревожной думой не могу расстаться,
Но это ж нынче снится мне,
Что начали цветы повсюду осыпаться,
Но это ж нынче снится мне...1
1 Стихи автора, Марины Карио
Мне девять лет. Позади годы голода, скитаний, вереницы прошений, которым не
было числа, и изматывающих хождений с мамой по посольствам,
юрконсульствам, в прокуренных коридорах которых было так много людей,
ищущих правды, — где, часами ожидая приёма, в изнеможении, я засыпала
у мамы на коленях.
По воле случая, или Бога, нашим делом занялся опытный пожилой юрист,
работавший в публицистическом отделе «Московского комсомольца». Его
статья о маминой судьбе, нашей непростой истории жизни, оказалась бом-
бой и каким-то чудом повлияла на чиновников. Маме вернули советское
гражданство, московскую прописку, восстановили в КБ.
Однажды, в те годы неизвестности перед будущим маме передали письмо
от отца, будто мистическое послание из трепещущего эфира, в котором он
писал, что ему часто снится дочь, которая всё время кормит его печеньем...
Этот единственный полувыцветший и почти истлевший отцовский клочок
бумаги хранится у меня и поныне, связывая нас какой-то незримою нитью,
как желобок на лезвии, как сверлецо…
Балет. Моя первая настоящая страсть на всю жизнь... Глубокая, беспово-
ротная, неиссякаемая... Что может испытать исстрадавшаяся душа, поднимаясь над землёй в волшебных волнах классической музыки, небесных объятьях высочайшего искусства?!
Выдохнуть разом глухоту, тошноту и мглу!..
Если музыка — язык ангелов, то балет — танец ангелов... Какая суть? Какая
божья благодать?.. Отболела душа. Болела память.
Мне девять лет. Я стою на сцене в белой накрахмаленной балетной пачке.
Лодыжки обвиты шёлковыми лентами розовых атласных пуантов. Тёмные
волосы схвачены на затылке и украшены диадемой из белых лепестков. Я
чувствую, я почти знаю, что прекрасна. Звучит музыка. Моя сольная партия.
Отрываюсь от дощатого пола сцены, кружусь в фуэте...
Я вижу слёзы мамы и много людей. Их глаза!!! Глаза! Бог мой! Какую власть
я имею над ними сейчас, в эти мгновения танца! Только бы не остановиться...
Парить на этой высоте и чувствовать, как тебя целует Бог. Время — рухнув-
ший храм. И молиться больше так не суметь. Всё то, что было мраком, спеши-
ло слиться с тяжёлым сгустком плывущей позади темноты…
Я впервые счастлива. В моей истории будет ещё так много… То, чего мож-
но было бы избежать… Ни когда-нибудь. И то, что стало уже неизбежным.
Просыпаясь, чувствую наощупь тишину. У неё новый штрих-код. И улыбка со вкусом горького миндаля.