Квартирант

Повесть

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    

Сколько их уже было после него: Андрей, Катя, Лена, Денис… Но, в отличие от него, все

они, как приходили сюда чужими, так чужими и уходили.

Вот и эти, последние – тоже чужие. Их двое. Они сидят в спальне и «ржут». «Ржут» 

целыми днями. У них сотовые телефоны и мобильный интернет. Они перекачивают из

интернета всякую пошлятину, без конца прокручивают ее по мобильному и «ржут».

Им двадцать лет, они студенты и мои квартиранты, потому что институтов в их деревнях

нет. Когда они успевают учиться, если не расстаются со своими телефонами? А ведь они  

с ними никогда не расстаются: копаются в интернете, пишут СМС, болтают… Болтают

часами обо всякой ерунде, как старухи на лавочке. Свои телефоны они носят в карманах,

а когда приходят на кухню – кладут на стол и включают музыку, такую же глупую, как их

приколы. А если телефон лежит в спальне и, не дай бог, зазвонит, они летят к нему на всех парах. Кстати, позывные у их телефонов тоже глупые. 

Я вынужден терпеть эти звуки. Я физически чувствую, как они меня отравляют, и терплю. Терплю день за днем. И каждый день получаю новую дозу их телефонных «ха-ха-ха», «бум-бум-бум», «тра-та-та»… Они специально включают звук на всю громкость, чтобы им было слышно, если кто позвонит: телефон-то в спальне, а сами они на кухне ужин готовят. Заголосит их сирена, и кто-нибудь из них несется мимо меня на этот сигнал, как сумасшедший. Пару слов в трубку скажет и - назад, на кухню скачет, к своему дружку, - рассказать, кто звонил. А я сижу на диване и все слышу:

- Прикинь, Батон звонил.

- И че?

  И начинается... Как мне все это надоело! Я здесь, в своей квартире, чувствую себя лишним. Меня они вообще не замечают. Они никого и ничего не замечают, кроме своих телефонов. Когда у одного из них это чудо техники сломалось и месяц лежало в мастерской, хозяин этого чуда чуть с ума не сошел за этот месяц: не знал, чем заняться.

Потому что их больше ничего не интересует.

А когда мы смотрим телевизор, это вообще смех. Представьте себе: я – на диване, они –

сзади, в креслах. Идет фильм, а у меня за спиной непрерывное «пик-пик-пик»… Это они

в игры играют. Держат телефоны в руках и на кнопочки нажимают. Словно по нервам:

пик-пик-пик… Как азбука Морзе. А потом вдруг резко: «Ку-ку!» - СМСка пришла. Это

только кажется, что мы вместе. А на самом деле я тут один. Потому что фильмы, которые я смотрю, им неинтересны, вот они и играют. И переговариваются у меня за спиной…

Когда здесь жил Серега, все было по-другому. Если мы смотрели кино, то мы смотрели его по-настоящему. Серега смотрел и смеялся, и комментировал, и разговаривал. Со мной

разговаривал, а не по телефону у меня за спиной. Хотя, если честно, телефона у Сереги не было. А первое время у меня тоже его не было, ни домашнего, ни сотового.

Столько лет прошло, а Серега не забывается. Тоже ведь – квартирант. Самый первый мой квартирант. Но язык не поворачивается назвать его этим словом. И забыть не получается.

Не могу я его забыть, и все тут.   

  

 

                           

Глава 1

                                                                           

 

1

 

   

В то время мне нужны были деньги и я, помимо основной работы на заводе,  подрабатывал сторожем. Я приходил вечером с завода, и у меня была пара часов, чтобы поужинать и отдохнуть. А потом я опять уходил. 

Вот и в тот вечер я как раз собирался на ночное дежурство. Пока на плите грелся чайник, я смотрел в окно. Тополя перед домом уже пожелтели, хотя солнце светило совсем  по- летнему и было пока еще тепло. Конечно, не так, как летом, но все равно не холодно. 

Я раньше очень любил осень, она была моим любимым временем года. Одни разноцветные листья чего стоят: очень красиво, когда природа окрашивается в яркие цвета, и уже нет нестерпимой летней жары. Да, раньше я очень любил осень. А сейчас она на меня навевает тоску. А в то время, про которое я вам рассказываю – особенно. 

Это была первая осень, когда я остался совсем один. Но про себя я вам больше ничего говорить не буду. Придет время – может быть, и расскажу. А пока не буду. Так вот, стою я у окна и смотрю, как падают листья. И мне их стало немного жалко. Те, которые были уже большие – не очень жалко, хотя и их, конечно, тоже. Но особенно мне было грустно смотреть на маленькие листочки. Уж очень они не вовремя появились на свет: только родились, не успели дожить до старости, и вот уже приходиться умирать. Листья, наверное, тоже чувствуют приближение смерти. Мне почему-то кажется, что природа понимает и чувствует больше нас, людей. Особенно это бросается в глаза весной и осенью.

Я так засмотрелся на тополя перед окном, что не заметил, как появился Ромка. Подкрался, что ли? У него рост почти два метра. Обычно он по квартире передвигается так, что даже соседи под нами слышат. А тут -  словно из-под земли вырос. Стоит в дверях и смотрит на меня. Я отошел от окна и приподнял крышку чайника: еще немного - и можно выключать. Зря, конечно, сюда Ромка пришел: сейчас начнет мешаться, отвлекать. Ему девятнадцать лет, он учится в сельскохозяйственном. Спокойный, не суетливый. Про таких говорят – вальяжный. Здоровый (в том смысле, что здоровье у него, наверное, будь здоров). То, что он деревенский – сразу видно: румяный, холеный. У них же там и воздух не тот, что у нас, городских, и продукты свои, натуральные. Он и сюда привозит свое деревенское молоко. Привезет пять-шесть пластиковых бутылок молока, поставит в холодильник, а потом достает и пьет. Только вот ленивый он какой-то: все время лежит. Ляжет на кровать и ноги свои здоровые вытянет…

   

Постоял он немного, и вдруг спрашивает:

- Уходишь?

  Сам прекрасно знает, что ухожу, и все равно спрашивает. Как будто ждет, чтобы я побыстрее ушел, и он остался здесь один. Интересно, что он будет делать в мое отсутствие?

- Пока еще не ухожу, - отвечаю. 

  И к окну повернулся: осенней погодой любуюсь. 

  И вдруг слышу за спиной:

- Лех, а ты знаешь, что Серега пьет?

- Как пьет?

  И сразу мне эта осень стала неинтересна. Отвернулся я от окна, гляжу на Ромку.

- Каждый вечер пьяный приходит.

  Сейчас я уже не помню, что я ему ответил. А может, я тогда вообще промолчал? Хотя нет, что-то я ответил, только не помню – что. Полной неожиданностью это для меня оказалось. Кажется, я спросил:

- Сильно пьяный?

- Еле на ногах держится, - отвечает. – Приходит и падает. Музыку на полную громкость врубает, ко мне придирается…   

  Ничего себе, вот это квартиранты! Перепугался я тогда здорово. А сам спокойно, без паники произношу:

- Я с ним поговорю.  

  Ромка полез в холодильник, достал свое молоко, налил в бокал и выпил. Потом опять открыл холодильник, вынул оттуда сало и мне предложил:

- Будешь?

  Но я отказался. А он нарезал этого сала кусков десять и все съел. Потом молоко, которое в бутылке оставалось, тоже допил. А перед тем, как из кухни выходить, остановился, помолчал и сказал:

-  Только ты Сереге не говори о том, что я тебе рассказал.

- Ладно.

   

А Серегу-то он боится. Серега маленький, ниже меня. А Ромка высокий, и все равно боится. 

Он ушел, а я начал заниматься своими делами. Слышу – Ромка в зале телевизор включил. И чувствую, какое-то раздражение во мне появилось: ничего себе – жильцы у меня! Я сейчас уйду, а в моей квартире неизвестно, что будет происходить. Один – пьет, другой –

целыми днями мой телевизор смотрит. Телевизор у меня старый, поэтому я над ним и дрожу: вдруг сломается. 

Этот телевизор мы покупали еще в конце восьмидесятых, когда был сплошной дефицит.

Моя мама ездила в магазин, записывалась и каждую неделю отмечалась, чтобы ее не вычеркнули из очереди. Тогда это было просто: один раз не приехал, не отметился –  твою фамилию из списка вычеркивают. За этим следил бригадир: он приносил тетрадку с фамилиями, отмечал людей и вычеркивал тех, кто хоть раз не появился. Такое было время. Мама ездила отмечаться все лето, каждую неделю, с мая по август. Однажды в магазине разнесся слух, что в этот день должны привезти «Рубины». А они стоили дороже, чем другие марки, рублей на пятьдесят. Я как раз был с мамой в магазине. У нас были с собой деньги, но я на всякий случай решил подстраховаться и съездить домой, взять еще немного: вдруг не хватит. Я съездил домой, взял деньги, а когда ехал назад, в магазин, потерял их. Кошелек с деньгами я положил в пустую сумку. В сумке ничего больше не было: только кошелек с деньгами и чехол от зонтика. Когда я ехал в автобусе, я, наверное, размечтался о новом телевизоре, и забыл про сумку. Совсем забыл, что она у меня в руке. Тем более, я вам уже говорил, она была почти пустая и поэтому очень легкая, словно ее совсем не было. Я разжал руку, сумка упала, а я этого даже не заметил. Она выпала в автобусе, а я выскочил на нужной остановке и побежал через дорогу. И только тут, на улице, я увидел, что у меня в руках ничего нет. А автобус уже уехал.

«Рубины» в тот день так и не привезли. О том, что я потерял деньги, я рассказал маме прямо там, около магазина. Мама расстроилась так, что расплакалась и никак не могла успокоиться. Нервы у нее и так были расшатаны, а тут такая история: потеря денег, которых нам постоянно не хватало.

Мама вытирала платочком слезы около магазина, а я стоял рядом и тихо просил ее:

- Ну, хватит… Ну успокойся, люди смотрят…

  Люди из нашей очереди смотрели, как мама вытирала слезы, и спрашивали:

- Что случилось?

  Но мы ничего не стали никому рассказывать: какой смысл? Мы и бабушке своей тоже ничего не рассказали. Еще когда мы ехали в автобусе домой, мама предупредила меня:

- Бабе ничего не говори.

Дома мама сразу пошла в спальню и легла. Отвернулась к стене, накрылась одеялом и молчала. Бабушка спросила: «Что случилось?» Мама сказала, что у нее разболелась голова. Так наша бабушка ни о чем и не узнала. 

Мама еще целый месяц после этого ездила отмечаться. И, наконец, в августе, за три дня до бабушкиного дня рождения, мы купили вот этот самый «Рекорд». Это был наш первый цветной телевизор, до этого у нас были только черно-белые…

Я заглянул в зал. Ромка сидел на диване, бутылка с молоком  - на коленях (откуда она взялась, он же его, вроде, допил) и смотрел мультфильмы. И тут я начал «заводиться»: меня всегда раздражает, когда пользуются моей техникой без спроса. Этот тип, по-моему, вообще не понимает, почему этого делать нельзя. А у меня никак не получается объяснить ему это так, чтобы раз и на всегда положить этому конец.

- Ром, у меня телевизор старый, а ты его жжешь с утра до вечера. Если сломается – ты будешь ремонтировать?

Я попытался сказать ему это как можно деликатнее, без назиданий, а получилось как-то неубедительно, словно я просил у него прощения. И мои слова, конечно, на него не подействовали:

- Я мультфильмы смотрю. Будешь молоко? – Спокойно, закинув ногу на ногу, ответил он. И хлебнул из горлышка.

  Его спокойствие меня совсем взбесило, и я скороговоркой выпалил то, что у меня давно накипело:

- У тебя то мультфильмы, то фильмы: одно кончается, другое начинается! Ты че, не понял, что я тебе сказал? У меня телевизор ста-рый!

  И стою над душой, не ухожу. Сейчас возьму и сам выключу. Да что толку: я на работу уйду, а он, негодяй, опять его включит. Стою, а у самого нога дергается. Повыгоняю всех, на фиг! А он, вы представляете, сидит, как ни в чем не бывало. Бутылку с молоком на коленку поставил и молчит. 

- Может, мне самому выключить? – говорю.

  Разозлил он меня здорово.

- Сейчас я мультфильмы досмотрю…

  Нервы у деревенского паренька – не разрубишь топором. Парное молоко, сало и свежий воздух дают свои результаты.  Была в его спокойствии какая-то сила, и не только физическая. Может, этим и отличаются деревенские от нас, городских? Развернулся я и вышел. Черт с тобой, смотри!

  «А Серегу-то он боится», - второй раз за этот вечер подумал я.

 

                                                                          

2      

 

- Ну, как твои квартиранты? Нормальные ребята?

  Наталья Ивановна увидела меня еще издали и специально подождала, пока я подойду. Мы вместе работаем, и это именно она через знакомую риэлторшу нашла для меня Ромку и Серегу. У нее тоже живут квартиранты, уже несколько лет.  «Квартиранты – это наш хлеб», - уговаривала она меня, когда я еще сомневался: пускать их или нет.

- Живут, - говорю.

- Все в порядке? Не хулиганят? 

- Один ничего. А вот второй пьет.      

- Да ты что?

  Мы идем до нашего завода пешком, и я делюсь с ней тем, что успел узнать сам. А она вздыхает, сочувствует мне и хочет, но не знает, чем помочь. Наталья Ивановна -  без пяти минут пенсионерка, но все, и я -  в том числе, называют ее просто Наташей. Осенний ветер дует нам в лицо, моросит дождь и хочется быстрее дойти до проходной.

- Леша, квартиранты – это лотерея, тут не угадаешь, что за человек, - делится опытом Наташа, и ее старый зонт раскачивается от ветра. Зонт у нее старомодный, большой, одна спица сломана. И, наверное, даже наличие квартирантов не позволяет ей купить новый зонт.

- Ты с ним поговори, - советует она. Пусть бросает пить, или уходит. У тебя с ним договор на сколько месяцев?   

- На полгода, до марта.

- Сейчас, конечно, выгонять нельзя, а весной выгоняй, - вздыхает она.

Легко сказать – весной. Эх, Наташа, Наташа, послушался я тебя, связался с этими квартирантами. Дожить бы мне до весны…

А вечером я первый раз увидел Серегу пьяным. Он пришел в восьмом часу. Как только вошел, квартира сразу наполнилась запахом перегара. Серега был пьян «в стельку». Говорить с ним, когда он в таком состоянии, не имело смысла, поэтому разговор на эту тему я решил отложить до следующего раза. Он разулся и быстро, насколько это было возможно, прошел через зал в свою спальню. Там, не включая свет, он разделся и сразу лег.

Мы с Ромкой весь вечер просидели у телевизора. Не знаю, как он, а я чувствовал себя очень неловко, словно это не Серега, а я напился сегодня до потери пульса. Ночного дежурства на этой неделе у меня не было, и я был рад этому, потому что очень переживал: как бы что-нибудь не произошло у меня в квартире в мое отсутствие. С таким квартирантом это может случиться запросто. Больше всего я боялся, что он и завтра вновь придет пьяный, и тогда разговор опять не состоится. А ждать я уже не мог, потому что был «на взводе». Я до такой степени разволновался, что уже совсем не мог ни о чем думать. Мне было страшно оттого, что я влип в такую неприятную историю, а как из нее выпутаться, я не представлял. И даже когда я уже лег спать, в моей голове возникали самые страшные картины, одна хуже другой. 

Спал я плохо, все время прислушивался: что происходит в спальне. Поэтому не выспался и на работу пришел не в лучшей форме. И все-таки меня больше мучило не плохое самочувствие после тревожной ночи, а перспектива предстоящего разговора. К концу дня я уже до такой степени был наэлектризован, что совсем ничего не соображал. Вся накопленная за эти сутки энергия ждала подходящего момента, чтобы выплеснуться на Серегу одним махом…

Он пришел трезвый, и даже раньше, чем вчера. Неудивительно: вчера он пил, поэтому и задержался. Весь вечер я не подавал виду, что чем-то недоволен. И этим, наверное, усыпил его бдительность. Сначала он вел себя настороженно, опасаясь, что я буду ругать его за вчерашнее. Но потом он расслабился, начал шутить и смеяться с Ромкой. Настроение у него было отличное. Я даже в какой-то момент заколебался и подумал, что вчерашняя история больше никогда не повторится, а значит, и разговор об этом затевать не стоит. 

Но за мной все время наблюдал Ромка. Я ему вчера возьми да скажи: «Я этого так не оставлю, Серегу я выгоню». Серега вчера отсыпался, а мы с Ромкой, как два друга по несчастью, сидели в зале и, при негромко работающем телевизоре, вполголоса строили планы действий против Сереги. Вот тогда-то я и сказал, что Серега здесь больше жить не будет.

Но как сказать об этом Сереге сегодня? Надо было вчера,  вчера было бы легче: сегодняшний Серега – совершенно другой человек, не такой, как вчера. Сегодня он поздоровался за руку, спросил: «Как дела?» Может быть, в этот момент мне и надо было ему все сказать? Но я ответил: «Нормально», а про вчерашнее – ни слова, отложил на «попозже». Потому что не знаю, как себя вести после того, как все ему скажу. Вечер будет испорчен.

Я все тянул и тянул с этим разговором. А чем дольше тянул, тем меньше мне хотелось его затевать. Я же вам говорю, что Серега был сегодня неузнаваем. Весь вечер он не лежал, как обычно, а постоянно что-то делал. Сначала он пожарил картошку. И даже, пока она жарилась, успел побриться. Потом поужинал, помыл посуду, все за собой убрал, заварил чай и в прекрасном настроении пошел в ванну. 

Мы с Ромкой смотрели телевизор и, когда распаренный, спокойный, с полотенцем через плечо, Серега вышел из ванны и пошел на лоджию покурить, я уже совсем не хотел говорить с ним про вчерашний вечер. А потом он сел с нами на диван и спросил, что показывают. Через минуту они уже весело болтали с Ромкой, как ни в чем не бывало. Только я один молчал, все еще думая: затевать мне этот разговор или нет?

Я встал и ушел на кухню, мне надо было принять какое-то решение. Это решение далось мне с большим трудом. Я подумал, что если ничего не сказать Сереге, то он и дальше будет вести себя, как захочет. И Ромка начнет брать с него пример. Наверное, мне хотелось показать, кто в доме хозяин. А может быть, я просто испугался и подумал, что перестраховаться в таких случаях не помешает. 

И в результате, когда Серега с Ромкой, о чем-то весело болтая, уже ложились спать, я вошел к ним и, словно человек, от которого в их  жизни зависит все, обратился к Сереге, но так, чтобы Ромка тоже имел это в виду:

- Серег, будешь пить – выгоню.

Ничего больше не сказав, я повернулся и вышел. 

Разговор, который они только что вели, прекратился. Они не проронили больше ни слова. Через минуту свет в их спальне погас.

 

                                                                            

3

 

Серега больше не пил. 

А Ромка целыми днями торчал у телевизора. Он знал, что мне это не нравится, и научился хитрить. Однажды, открыв входную дверь и еще только перешагивая порог, я успел заметить, как Ромка метнулся к телевизору и выдернул шнур из розетки. В тот раз я ему ничего не сказал, а он, наверное, подумал, что я ничего не заметил. 

Когда Серега приходил домой, если Ромка сидел на диване и смотрел телевизор, то он тоже садился рядом. Настал момент, когда я не смог сдержать своего возмущения в связи с таким наглым посягательством на мой телевизор и, уходя на дежурство, грубо согнал их с дивана:

- Вы платите за комнату, а не за квартиру. Вот и сидите в комнате, за которую платите. Нечего сутками смотреть телевизор! Это мой телевизор, а не ваш! Здесь вам не видеосалон!

Я все еще хотел показать им, кто в этом доме хозяин, и иногда изрядно перегибал палку.

 

                                                                            

4

 

   

На выходные Серега уезжал домой. Ромка тоже уезжал – раз в две недели.    

В последнюю сентябрьскую субботу я дома был один. Ромка уехал к себе накануне вечером, а Серега ушел куда-то утром, когда я еще спал. 

 

И вдруг, в десятом часу  (я к тому времени успел только умыться и почистить зубы) входная дверь открылась, и вошел Серега.  А с ним – какая-то женщина и девушка. Я растерялся, стою с полотенцем в руках и не знаю, как себя вести, потому что понятия не имею, кто эти люди.

   

Женщина, увидев меня, сказала:

- Здравствуйте.

   

Я тоже поздоровался и, кажется, даже улыбнулся им всем, как старым знакомым, хотя так и не понял, кто ко мне пришел.

   

На улице лил дождь, и в квартире было сумрачно. Серега включил свет, и я увидел, что женщина одета в плащ, а на голове у нее косынка.

 

Это была полная женщина, лет сорока шести, с молодыми и очень добрыми глазами. Серега и девушка  на ее фоне выглядели маленькими и худыми. 

   

В коридоре сразу стало тесно. И не только от того, что нагрянуло столько народу: три огромные сумки, которые они поставили на пол, заняли все пространство маленькой прихожей.  

- Вы Алексей? - спросила женщина, словно уже от кого-то обо мне слышала.

- Да, - ответил я, и еще внимательнее посмотрел на нее. Меня интересовал один вопрос: кто же все-таки ко мне пришел?

- Я – Сережина мама, - представилась женщина, и сняла косынку.

   

Девушка, стоявшая за ее спиной, поздоровалась со мной, и сняла куртку. И ее куртка, и плащ Серегиной мамы вымокли до нитки, потому что идти им пришлось без зонта, ведь руки у них были заняты сумками.

   

Пока мы знакомились тут, у самого порога, Серега не терял времени и, как муравей, перетащил все сумки к себе в спальню. Он словно куда-то спешил: даже раздеваться не стал, так в куртке и бегал в спальню и обратно, только ботинки снял.

- Можно, мы пройдем, посмотрим, где Сергей живет? – попросила разрешения его мама.

- Проходите, конечно, - опомнился я и пригласил их в комнату.

   

Они разулись и вошли в зал:

- Куда нам идти?

- Сюда, - отозвался Серега из спальни, и они вошли в Серегину комнату.

- Ой, как здесь хорошо, - донесся до меня голос его мамы уже из спальни. – А ты на какой кровати спишь?

- На этой, - показал Серега.

- Тут и балкон есть!   

- Лоджия, - ответил я, наблюдая за тем, как Серегина мама внимательно осматривает комнату.

   

Им все понравилось. Их сын живет в хороших, человеческих условиях. Его мама оказалась довольна и высказывала это вслух. Девушка вела себя сдержаннее, лишь изредка перекидывалась какой-нибудь фразой с Серегой.

   

А Серега вдруг говорит:

- Я побежал.

   

Его мама сразу засуетилась, начала его о чем-то просить. И девушка подключилась. О чем они спорили – не помню, а придумывать не хочу. Зачем мне это надо? Я же не сказку пишу, а вспоминаю то, что случилось на самом деле. А если у меня память плохая и я не все могу вспомнить – это уже другое дело. Кроме того, в то время у меня и в мыслях не было, что когда-нибудь я напишу про Серегу книгу. Поэтому я ничего специально не запоминал и не записывал. И вот теперь приходиться рассказывать только то, что я действительно помню. А то, что забылось – так и останется в том времени навсегда.

   

Серега убежал. А вот ушла ли с ним девушка, или осталась – тоже не помню. Хоть убейте: не могу вспомнить, и все тут. Мама осталась, это я запомнил хорошо. Мы с ней очень мило поговорили. Когда Серега ушел, она призналась:

- Я считаю, что мальчишкам повезло.

   

Она имела в виду Серегу и Ромку.

- Почему? – спрашиваю.

   

Она стала хвалить комнату, которую я им сдаю, и восхищаться, как здесь аккуратно и уютно. Даже меня похвалила, только не знаю, за что. Меня она называла только на «вы». Мне это было непривычно, ведь Серега младше меня, а с первого же дня стал мне «тыкать». А тут его мама – и на «вы». Я, конечно, с ней тоже разговаривал на «вы». 

- А как вас зовут? – спрашиваю.

   

А то как-то неудобно говорить с человеком, даже не зная его имени-отчества.

   

И тут она меня опять удивила. Знаете, что она ответила, когда я ее спросил, как ее зовут? Ни за что не догадаетесь.

- Маша.

   

И все. Никакого отчества. Даже не Мария, а просто Маша. Мне сразу стало очень уютно. Правда-правда. Когда с тобой разговаривают без пафоса и не выставляют напоказ свои звания, заслуги или возраст, в конце концов, мне это очень нравится. А то ведь как бывает: некоторые думают, что если они старше (по возрасту, я имею в виду), то их обязательно должны называть по имени-отчеству все, кто хоть на один год младше их. Не понимаю, причем тут возраст? Здесь главное – воспитание и уважение к другому человеку. Серегина мама не стала подчеркивать, что если она старше, то заслуживает большего уважения, чем я. С такими людьми общаться – одно удовольствие. Я даже подумал, что если бы моя мама ее увидела, она обязательно нашла бы с ней общий язык. Такое бывает, даже если видишь человека первый раз в жизни.

- А мы переживали: как Сережа живет? – призналась она. – Он говорил, что хорошо, а мы все равно переживали. Хотели съездить, посмотреть, да все никак не получалось. А сегодня у нас выходной. Мы не выдержали и приехали… Нет, мальчишкам очень повезло. А где сейчас второй? На занятиях?

- Дома. Он на выходные домой уезжает.

- Мы сейчас тоже поедем домой. Сережа за билетом побежал на вокзал. Мы к нему неожиданно приехали, без предупреждения. Он сегодня работал, мы к нему прямо на завод приехали. Он нам говорил, что работает где-то около Сенного, а мы искали-искали, еле нашли. Он ругается: зачем приехали? А я говорю: ну, как же, надо же посмотреть… Теперь хоть волноваться не буду. Сереже очень повезло. Главное – работа рядом с домом. Мы сейчас от завода сюда минут за десять доехали… Только вы с ним построже. Не стесняйтесь, лучше построже…

  

Я пригласил ее на кухню и предложил чаю. Она согласилась. А когда я начал угощать ее печеньем, она сказала, что все привезла, и достала из сумки банку варенья и пирожки.

- А летом вы к нам приезжайте. У нас вишня растет. Приедете, отдохнете. С Сережей на речку сходите… Он вам про речку не рассказывал?

- Пока нет.

- Расскажет еще. Ему некогда, он на работе целыми днями. Он говорит, их даже в выходные вызывают. Вот летом он будет в отпуске, и приезжайте вместе.

- Спасибо, - говорю.

   

Я это просто так сказал, из вежливости. Ни о какой поездке не могло быть и речи. Я думал о том, как мне дотянуть хотя бы до весны. В марте закончится срок нашего договора и потом, скорее всего, Серегу я выгоню. Но сейчас я об этом говорить не стал: зачем его маму расстраивать раньше времени? И про то, что ее сын пьет, я тоже не стал говорить. Серегу я уже предупредил: если не бросит пить – выгоню. Пить он, конечно, не бросит. А в апреле, за месяц до окончания договора, скажу: так, мол, и так, ищи себе другую квартиру.

   

Мы с его мамой попили чай и вернулись в зал. Я включил телевизор и начал искать, что бы интересного сейчас посмотреть. А когда на одном из каналов Серегина мама увидела природу, она сказала:

- Мы всегда дома про животных смотрим.

   

Я остановился на этом канале, не стал дальше «листать». Показывали крохотных птенцов. Я не помню, что это за птицы, но они были очень маленькие и совсем беззащитные. Наверное, только что вылупились, у них даже перьев еще не было. Зато клювики у них были всегда широко раскрыты.

- У вас столько цветов, - сказала Серегина мама про мои комнатные фиалки. 

   

У меня есть и другие цветы, но я не знаю их названия. Но самый большой среди них – это китайская роза. Она так понравилась Серегиной маме, что попросила у меня отросточек. И я срезал ей маленькую веточку. У них дома, оказывается, тоже много цветов, за ними ухаживает Олеся, Серегина сестра (это и была та самая девушка, с которой они приехали сюда). Олеся младше Сереги на четыре года.

   

Когда вернулся Серега, они засобирались домой. 

   

А после того, как они ушли, мне почему-то стало очень грустно и одиноко. Только что здесь были Серегина мама и его сестра, бегал сам Серега. И вдруг – сразу никого. 

   

Дождь все не прекращался. Я смотрел в окно и представлял себе, как они втроем едут сейчас в автобусе до вокзала. Его мама, наверное, рассказывает Сереге, о чем говорила со мной. А он спрашивает ее, как дела дома (у них дома, куда они сейчас едут). А потом они сядут в электричку и скоро приедут домой.

   

Телевизор у меня все еще работал. Передача о животных кончилась, шла другая передача. Я выключил телевизор и подумал, что Сереге сейчас гораздо лучше, чем мне. И Олесе, и их маме в сто, в миллион раз лучше, чем мне сейчас. Пусть даже они едут сейчас по дождю, а потом им еще несколько часов трястись в вагоне, а мне никуда спешить не надо, ведь я и так у себя дома – все равно им лучше. Потому что они едут вместе, понимаете – вместе! А дома их ждет папа. А я один. И меня никто не ждет. 

   

Мне стало совсем грустно. И тогда я решил сделать то, о чем уже давно мечтал, но не решался: купить магнитофон. У меня никогда не было магнитофона: для нашей семьи это всегда было дорого. Я и сейчас вряд ли смог бы купить его, если бы не было квартирантов. Я решил потратить пятьсот рублей из квартирантских денег. Пятьсот рублей – месячная плата одного квартиранта. Сейчас, скорее всего, суммы уже другие, но я рассказываю о событиях, которые произошли в те годы, а не в наше время. Я «загорелся» купить магнитофон прямо сейчас. Чтобы одному в пустой квартире не умереть от тоски, я буду включать магнитофон, и слушать музыку. Я взял пятьсот рублей, которые заплатил мне Серега за следующий месяц, и поехал в магазин. 

   

Вечером магнитофон уже стоял у меня на столе, и я слушал все радиостанции подряд. Кассеты я еще не покупал, но обязательно куплю. Нет, что ни говорите, а магнитофон – это вещь! Правильно я сделал, что его купил. Весь вечер я так и просидел с ним: то включал, то выключал.

 

Я его клал к себе на колени, трогал руками, ставил на стол. А когда шел на кухню, брал с собой и ставил его сначала на кухонный стол, а потом, когда ужинал – на холодильник. В зале у телевизора я убавил звук и включил магнитофон. Мне очень понравилось смотреть телевизор под магнитофонную музыку. Весь вечер я провел с магнитофоном. Я и место ему подыскал: на тумбочке, около кровати.

   

Вот так и закончился этот выходной. А вместе с ним – и первый месяц с того дня, как у меня появились квартиранты. Всего лишь месяц, а ведь впереди – еще целых пять! Первого марта закончится срок нашего договора, и продлевать его я не собираюсь. Во всяком случае, с Серегой – точно. Иногда возникает желание выгнать его сию минуту. Да и Ромку тоже. Потому что никак не могу привыкнуть к тому, что вместе со мной в квартире живут чужие люди.  Доживут до весны, а потом пусть ищут себе другое жилье.

   

Когда я уже выключил свет и лег, мне опять почему-то стало грустно.

 

                                                                           

5

 

   

В октябре Серега запил с новой силой. Каждый вечер он приходил мертвецки пьян и сразу падал на кровать. Особенно страшные запои у него бывали по пятницам. Всю субботу после этого он сидел в спальне и включал во всю громкость музыку. На глаза мне в такие дни он старался не попадаться. Лишь вечером, часов в шесть, он тихо выбирался из своего убежища, заваривал на кухне крепкий чай и с этим чаем вновь исчезал в спальне. 

   

Однажды он напился так, что я даже хотел вызвать «скорую», потому что испугался, что он отравился. Но все обошлось, и три дня после этого он приходил трезвый. А потом все началось сначала. Я махнул на него рукой. Для меня вопрос его ухода был решен окончательно. Он пил с какой-то непонятной, пугающей меня одержимостью. Казалось, он поставил себе цель вогнать самого себя в могилу: похудел так, что на лице остались одни глаза. Его спальня так пропиталась перегаром, что мне даже не хотелось туда заходить. Он как будто забыл о моем предупреждении, и пил каждый день, словно испытывал мое терпение. Для меня остается загадкой: как в таком состоянии он доходил до дома. Как вообще он находил дом? Тысячу раз он мог угодить под машину, потерять ключи или просто упасть посреди дороги. Может, он и падал, и даже не один раз, но ключи не терял ни разу и дорогу домой находил всегда. 

   

Так мы и жили: он – сам по себе, мы с Ромкой – сами по себе. Серега возвел барьер между собой и нами с Ромкой. Деление получилось не такое, как предполагалось вначале: хозяин и квартиранты, а другое: двое непьющих и один пьющий. За эти полтора месяца я возненавидел Серегу. Я стал бояться его возвращений домой. Мне было страшно от того, что он может привести пьяных друзей, обворовать квартиру или устроить пожар. Разговаривать с ним я перестал. Лишь иногда, когда он приходил более-менее трезвый, мы здоровались, и каждый расходился по своим углам. Мне с ним вообще не о чем было говорить. Ему со мной, я думаю, тоже. 

   

В тот вечер Серега вновь пришел пьяный, и сразу скрылся в спальне. Через полчаса оттуда донеслась какая-то возня, что-то упало, и зажегся свет. Несколько раз Серега выходил на лоджию, и я с тревогой прислушивался: не упал ли он вниз.

   

Вдруг дверь спальни открылась, и появился Серега. Задев ногой кресло, чуть не перевернув стол и пару раз сильно приложившись о стену, он добрался до ванной. Там его вырвало. Ни слова не говоря и даже не глядя на нас с Ромкой, он вернулся в спальню и закрыл дверь.

 

Наверное, он заснул, но до нас с Ромкой все время, пока мы сидели в зале, доносились Серегины стоны, словно его пытают во сне. Потом он стал на кого-то ругаться,  и опять застонал. Часам к десяти вечера в спальне вновь началась какая-то возня и несколько раз открывалась лоджия. 

- Может, сегодня в зале переночуешь?

- Да нет, он скоро уснет, - отказался Ромка.

   

Но Серега уснул не скоро. Да и для меня эта ночка была почти бессонной. 

   

Утром, когда я собирался на работу, в их спальне царила тишина. Весь день я был как на иголках, в ожидании вечера. В последнее время вечера стали для меня невыносимы. 

   

Вернувшись домой, я увидел, что Серега уже здесь: из-под закрытой двери их с Ромкой комнаты пробивался свет. Ромка на кухне ел сало и пил молоко: война войной, а обед по расписанию.

- Ну, как? – спросил я его, и он, конечно, понял, что я имел в виду.

- Нормально, - тихо, чтобы не услышал Серега, ответил он.

  Его ответ меня вполне устроил, но никакой ясности не внес. В ванной сохли Серегины простыни и пододеяльник.

- Когда он успел все перестирать?

- Он сегодня на работу не ходил, весь день стирал, - прошептал Ромка.

   

В тот вечер я не придал этому значения, а в выходной, когда Серега уехал домой, я увидел на его диване темные круги. Вот почему он стирал свою постель.  «Допился», - разозлился я.

   

Мне было жалко диван: раньше на нем спала моя бабушка.

 

                                                                             

6

 

 

Все чаще по вечерам я стал уединяться в своей комнате: включу магнитофон, и тихо-тихо, чтобы слышно было только мне одному, слушаю музыку. Не современные ритмы, а классику. Купил кассеты с классической музыкой, и слушал потихоньку: надо же как-то спасаться от одиночества. Мне было действительно очень одиноко в то время. Такая тоска наваливалась – не передать. А началось это с тех пор, как я похоронил своих родных. А моих родных вы знаете: помните, я вам рассказывал, как мы телевизор покупали? Я тогда еще деньги потерял, и мама расстроилась, а ничего про эти деньги так и не узнала. Телевизор до сих пор работает, а мамы с бабушкой уже нет в живых. Я о них постоянно думаю, поэтому и тоска у меня на душе никогда не проходит. 

Но об этом я никому не говорю: некому. Не Ромке же с Серегой об этом рассказывать. Ромка еще мальчишка, какое ему дело, что у меня на душе. Ему, по-моему, вообще на все наплевать. Мне иногда кажется, что его интересуют всего лишь три вещи: сало, молоко и телевизор. А с Серегой я вообще не разговариваю, у него одна водка на уме. Вот и получается: вроде бы и раньше нас было трое, и сейчас столько же, а поговорить по душам не с кем. Я понимаю, что маму с бабушкой квартиранты не заменят. Их никто никогда не заменит. И все-таки так хочется хоть изредка поговорить о наболевшем. Может, мне после этого немного полегче бы стало. 

А пока приходиться молчать и все держать в себе. А я не железный, сколько же можно в себе держать? Терпишь, терпишь, а потом такая тоска навалится – всего наизнанку выворачивает. Зайдешь тогда к себе в комнату, поставишь кассету в магнитофон и слушаешь потихоньку. 

  И все-таки иногда одно лишь присутствие этих парней меня немного поддерживало. Знаете, когда? Когда возвращаешься домой, а окна в квартире светятся. И тогда может показаться (на секундочку, на самую крохотную долю секунды), что это не квартиранты включили свет, а мама с бабушкой. И значит, они еще живы. А если свет горит не только в спальне, но и на кухне – это совсем хорошо: тогда может показаться, что бабушка готовит ужин к моему возвращению. Раньше именно так и было: когда я приходил домой, на плите обязательно что-нибудь жарилось или варилось. Теперь об этом приходится только вспоминать: например, когда свет в окнах горит, даже если его включили квартиранты. И еще такое бывает, когда лежишь в спальне, а из-под двери – полоска света пробивается, на кухне Серега с Ромкой кастрюлями звякают. И когда в зале телевизор смотришь, а они у себя в спальне разговаривают. Лежат и разговаривают. Ромка лежит на маминой кровати, а Серега на бабушкином диване. Они разговаривают потихоньку, почти шепотом, поэтому мне иногда кажется, что это разговаривают совсем не они…

Ну, вот, не хотел я вам ничего про себя рассказывать, но не утерпел. Потому что поговорить не с кем, а держать в себе – тяжело.

 

                                                                             

7     

  

   

Я был в одном шаге от поступка, которого никогда бы себе не простил. А самое главное – я, скорее всего, даже не узнал бы последствия этого поступка. Я, как и раньше, ходил бы на работу, дома пил бы чай с вареньем и вкусными булочками, осенью смотрел бы, как опадают листья с деревьев – одним словом, продолжал бы жить, как ни в чем не бывало. 

Но теперь, когда я знаю гораздо больше, чем знал тогда, когда происходили все эти события, я могу совершенно уверенно заявить: я чуть было не совершил ошибку. Цена этой ошибки – судьба другого человека. Оглядываясь назад, я понимаю, что это отрезок и моей судьбы тоже. Но тогда я этого еще не знал. Принимая однажды правильное, как мне казалось, решение, я был абсолютно уверен, что выполню его. И выполнил бы.

Если бы не пятница.

   

У каждого человека бывали в жизни такие дни: пятницы, субботы, понедельники, после которых что-то менялось, и вчерашняя правда сегодня становилась ложью. Для меня таким днем стала пятница.

   

Если бы не она – все могло бы пойти по-другому.

 

                                                                             

8

 

   

В ту пятницу я был один. Ромка на выходные уехал домой за новыми запасами сала, молока, яиц и картошки. Этого хватало ему на две недели. Возвращался он обычно в воскресенье вечером с полными сумками, и складывал все в холодильник. Сереги в этот день я не видел. На работу он ушел уже после меня: когда я утром уходил, он еще спал. Втайне я надеялся, что после работы он, так же, как и Ромка, уехал на выходные домой. Мне очень хотелось эти два дня побыть одному. И, хоть последнюю неделю Серега не пил, все равно удовольствия от его присутствия я не испытывал никакого. 

   

Часов в семь вечера я решил поужинать. Пошел на кухню, сварил сардельку, разогрел вермишель. А когда поставил на огонь чайник и сел за стол, мне вдруг показалось, что кто-то ковыряется в замке входной двери. Сначала я подумал, что мне это действительно показалось: звук был очень тихий и сразу прекратился. Но я все-таки подождал, послушал, и через несколько секунд звук, похожий на шорох, повторился. Кто-то действительно открывал дверь. 

   

В коридор я не пошел, так и продолжал сидеть на кухне. Ключи были только у меня и у квартирантов. Наверное, это кто-то из них, больше некому. Ромкиных вещей в комнате не было: я проверил, когда вернулся с работы. Не было даже его наволочки и пододеяльника. Ромка, скорее всего, уехал домой. Значит, это пришел Серега. Теперь вечер будет испорчен, да и выходные тоже. Побыл один, называется. 

   

Дверь, наконец, открылась. Кто-то вошел, но свет в коридоре не включил. Потом дверь тихонько закрылась, и опять наступила тишина. 

   

И тут я почувствовал этот запах. Я его выучил наизусть и, как собака, мог распознать среди тысячи других запахов. Запах перегара не давал мне покоя уже второй месяц подряд. Аппетит сразу пропал, и я решил побыстрее закончить свой ужин. 

   

В это время появился Серега. Он снял только ботинки, а куртку снимать не стал, так и стоял в ней, прислонившись к стене. Стоял и смотрел на меня. Что еще за новости? Обычно, стараясь не попадаться мне на глаза, он проходил к себе в спальню и ложился. На этот раз Серега поменял свой маршрут. Он смотрел на меня и явно чего-то ждал. Может, провоцировал меня на скандал? Но зачем? Разговаривать с ним я не собираюсь: все, что хотел, я ему уже сказал, и повторю это еще раз за месяц, до окончания договора. 

   

Я опустил глаза в тарелку и откусил сардельку. И вдруг услышал:

- Леха…

   

Я тут же посмотрел на него. И челюсти мои прекратили работу, а несчастная сарделька так и оставалась во рту. Надо бы ее запить, а то можно и подавиться.

- Привет, - ни к селу ни к городу сказал я и, вместо того, чтобы запить сардельку, откусил еще кусочек. Наверное, от нервного напряжения.

- Леха…

   

Его взгляд обжег меня, как огонь. Знаете, как он смотрел на меня! У него были огромные глазищи. Лицо бледное, худое, сам маленький, как воробей, а глаза огромные. И столько в них тоски… Я пытался отвести взгляд - и не смог, смотрел в эти глаза, как завороженный. Вот так мы и смотрели друг на друга. А потом он мне сказал:

- Да, Леха, я пью… Пью.

   

И сказал он мне это так, словно его к смертной казни приговорили: я, мол, ко всему готов, делайте со мной, что хотите, мне уже все равно. 

   

Пока я думал, что ему ответить, он вдруг заплакал. Стоит, смотрит на меня, слезы у него градом льются, а он их даже не замечает. Я растерялся, молчу, а он мне говорит (плачет и говорит):

- Леха, ты хочешь меня выгнать. Я плохой, я пью. Но ты ничего не знаешь…

- Что я не знаю? – спрашиваю.

  И тут у меня чайник закипел. А я сижу - и ни с места, представляете! Да тут еще Серега, как маленький, плачет:

- Леха, прости меня…

   

Что за детский сад! 

- Серег, я тебя не выгоняю. Я тебя только предупредил, чтобы ты больше не пил.

   

А Серега в ответ:

- У тебя чайник кипит.

- Да вижу я, - говорю.

   

Выключил я чайник и опять сел, потому что понимаю, что разговор еще не окончен. А как его продолжить – не знаю. Свалился на меня этот Серега, как снег на голову. Собрался поужинать, а тут вдруг такое… Какой мне теперь ужин: аппетит давно пропал, настроение испортилось. Сижу, в тарелку смотрю, чтобы не видеть Серегиных слез. А он рядом стоит, носом шмыгает:

- Не выгоняй меня, Леха. Мне больше некуда идти, у меня, кроме тебя, никого здесь нет…

   

«Я-то здесь причем? – думаю. – Бросай пить, и никто тебя не выгонит».

   

А самому вдруг так жалко его стало. Вот уж никогда бы не подумал, что Серегу пожалею. Сколько он мне нервов попортил, а тут вдруг -  раз, и словно не было ничего: ни пьянок, ни бабушкиного дивана с этими пятнами. Диван, конечно, жалко, но ведь это всего лишь вещь. Мне и мама всегда так говорила, когда я расстраивался из-за разбитой тарелки или порванной рубашки: «Алеша, это всего лишь вещь. Купим другую, не переживай. За людей надо переживать, а это просто вещь». Вот и диван тоже просто вещь, хоть и дорога мне, как память о бабушке. Но все равно – вещь. А Серега – живой человек. Скажу я ему сейчас: «Я тебя выгоняю, Серега. Забирай свои сумки и уходи», - и он уйдет. Я уверен, что уйдет. Это сейчас он просит, чтобы я его не выгонял, а на самом деле он гордый. Если ему сказать «уходи», он молча уйдет. Ему гордость не позволит просить, чтобы его оставили.     

- Там опять дождь? – Я только сейчас увидел, что его куртка мокрая.

- Лех, не выгоняй меня…

   

И тут его так качнуло, что он чуть не упал.

- Серег, садись, а то упадешь, - говорю, и на стул ему показываю.

  А он как будто не слышит меня: стоит, глаза закрыл, раскачивается из стороны в сторону, и повторяет одно и то же:

- Лех, не выгоняй меня… Прости меня, Леха…

   

Потом его еще раз качнуло. Наверное, у него голова закружилась. Я видел, что ему в тот момент было очень плохо, он стал совсем бледный.

 

Я испугался, что он сейчас сознание потеряет, встал и хотел его силой на стул усадить:

- Садись, - говорю. – Ты еле на ногах держишься.

- Погоди, Лех, я куртку сниму.

- Давай помогу.

- Нет, - отвечает. – Я сам.

   

Я же вам говорил, что он гордый. Лишний раз подумаешь: предлагать ему свою помощь - или нет. С курткой ему очень трудно было справиться, но снял он ее все-таки сам, без моей помощи. На вешалку ее в коридоре повесил. Как это у него получилось – не знаю: он очень пьяный был. Потом он вернулся на кухню и сел около меня на стул. Раньше на этом стуле сидела моя мама. Это был ее стул. Я, конечно, на него тоже садился. И бабушка садилась. Три поколения нашей семьи сидело на этом стуле. Но когда мы собирались на кухне все вместе: обедали, например, или ели куличи на Пасху, или отмечали еще какой-нибудь праздник – мама всегда сидела именно на этом стуле. Поэтому теперь, когда мамы уже нет, я смотрю на этот стул и мысленно называю его «маминым стулом». Этот стул очень старый, наверное, самый старый из всех вещей, у меня в доме. Не знаю, почему я именно сейчас вспомнил об этом стуле-долгожителе.

   

Серега сел на этот стул, увидел мою тарелку, и спрашивает:

- Лех, ты ужинаешь?

- Да нет, я уже все, - отвечаю.

   

Хотя так ничего и не доел: вся вермишель осталась, я к ней даже не притронулся. Да и сардельку только два раза откусил.

- Ты ешь-ешь, Лех, а то все остынет.

   

Точно так же говорила мне моя мама: «Ешь, а то остынет».

- Я уже наелся, - говорю. – Не хочу больше.

- Я тебе ужин испортил?

- Да причем тут ты?

- Леха, прости меня. Только не выгоняй.

   

Он говорит, а сам вот-вот опять расплачется: и голос у него задрожал, и слезы на глазах выступили. Как мальчишка, честное слово.

- Леха, ты у меня один, у меня здесь больше никого нет. Если ты меня выгонишь, мне некуда будет идти.

   

Сказал он это, и заплакал. Сидит, молчит и плачет, ничего больше не говорит. Только слезы льются. Ну, куда такого выгонять? Выгонишь – а у него после этого вся жизнь наперекосяк пойдет.

- Серег, никто тебя не выгоняет. Я просто пьяных не люблю…

- Леха…

- Что?

- Леха, ты ничего не знаешь…

- Чего я не знаю?

- Ничего ты не знаешь, Леха. Ничего.

   

Он так это сказал, как будто старше меня в несколько раз. Сказал, и вздохнул тяжело-тяжело. И глаза опустил.

- А ты расскажи, и я узнаю.

   

Он на меня посмотрел, за руку взял и говорит:

- Лех, можно с тобой поговорить как мужик с мужиком?

- Давай поговорим.

   

Я даже через рубашку почувствовал, как у него ладонь вспотела. 

   

Он помолчал немного, собрался с мыслями, и спрашивает:

- Ты знаешь, где я работаю?                    

- На заводе.

   

Он головой кивает, словно подталкивает меня к чему-то:

- Правильно, Леха: на заводе.

- Ну и что? – говорю. – Я тоже на заводе работаю.

   

А он руку не убирает и взгляд не отводит, смотрит на меня так, словно в душу мне заглядывает. И что это он мне допрос устроил? Кто хочет – тот везде напьется.    

- Не знаю, - говорю. – Может, и пьют.

- Леха, я на заводе мастером работаю, там все мужики пьют. Мне сегодня начальник налил стакан спирта и сказал: «Пей». Целый стакан. А я не могу отказаться, понимаешь: это мой начальник…

   

Вот с этого все и началось: он начал говорить и уже не мог остановиться. А потом и я к его монологу подключился. Я его о чем-нибудь спрашивал, а он отвечал. Честно отвечал, это было видно. У Сереги глаза очень честные: посмотришь в них, и сразу поймешь, что он правду говорит. 

Долго мы с ним за столом просидели. Он мне рассказал всю свою биографию. Может, слышали: есть такая станция… Нет, я вам не буду говорить ее название. Сначала хотел сказать, но потом передумал. Потому что не знаю, как к этому отнесся бы Серега. Может, ему вообще не понравилось бы, что я вам про него рассказываю. Именно поэтому я даже не назвал вам его фамилию: просто Серега, и все. И как называется станция, на которой родился Серега, я тоже вам не скажу. На всякий случай, мало ли что? Вдруг его мама случайно прочитает эту историю, и ей будет неприятно. И хотя я не думаю, что моя повесть попадет ей в руки, но все равно лучше перестраховаться. Пусть название этой станции будет моей тайной, и я вам ее никогда не раскрою. Ведь Серега поведал это мне, а не вам. А вам, может быть, он никогда бы этого не рассказал. 

   

Так вот, Серега родился на этой станции и прожил там семнадцать лет. А после окончания школы приехал сюда и поступил в политехнический. С тех самых пор живет на съемных квартирах. На последнем курсе проходил практику на заводе. А когда вернулся из армии, стал на этом на этом заводе работать мастером. А там – рабочие-алкаши. Все пьют, не работают. Начальник тоже любитель этого дела.

 

А у Сереги за плечами только институт и армия. Он бегает, суетится, чтобы план был. С него за этот план начальник три шкуры дерет. Серега начинает наряды закрывать, а мужики, которые весь месяц не работали, а пили, как лошади, орут: почему наряды такие маленькие?

- А начальник каждый вечер пьет, нервы успокаивает. И меня все время угощает. Как я могу отказаться? А потом домой на выходные приезжаю – мама меня «тук-тук», папа меня «тук-тук»!

   

Мне сразу вспомнились слова Серегиной мамы, чтобы я с ним был построже.

- А что же ты мне до этого ничего не рассказывал? – спрашиваю.

- Честно?

- Давай честно.

- Потому что ты тяжелый человек, Леха.

   

Я даже удивился:

- В каком смысле?

- Ты все время молчишь.

- О чем я буду с тобой разговаривать, если ты каждый вечер приходишь пьяный?

   

Он начал со мной спорить, доказывать, что я не прав, что все равно надо было поговорить. Но я так и остался при своем мнении: почему я должен разговаривать с пьяным?

  А Серегу совсем разморило.

- Лех, я пойду, покурю.

- Иди, - говорю.

   

И вдруг подумал: если его здесь так качает, то на лоджии он может запросто вниз упасть. Он еле на ногах держался. Когда он встал, его так качнуло, что он чуть стул не опрокинул. Его качало, как дерево на ветру. Да что там дерево – тростинку.

   

Он пошел на лоджию, и я за ним на всякий случай: мало ли что. Так мы и шли: он впереди, а я за ним сзади, как страховочный трос. Иду я за ним, и везде свет включаю, ведь у Сереги не было сил даже поднять руку к выключателю. Вышли мы из кухни в коридор – я свет в коридоре включил, к залу подошли – я в зале включил, потом забежал вперед – в его спальне на выключатель нажал. Так мы и дошли до лоджии. Я открыл шпингалеты на лоджии: она ведь закрыта была. Около своего дивана Серега надел тапочки. Голова у него еще работала: догадался, что пол на лоджии холодный. Она у меня застекленная, поэтому я и здесь подсуетился: пока он тапочки надевал, я рамы на лоджии открыл настежь, чтобы дым от сигареты не попадал в квартиру.

   

Дождь уже кончился, но стоять у открытой рамы в одной рубашке было прохладно, а куртку я не надел: боялся выпустить Серегу из поля своего зрения, следил за ним, как за ребенком.

   

На лоджии Серега смачно плюнул. Плевок улетел вниз, в темноту. На свежем воздухе он немного отживел, но руки слушались его плохо. Он достал из кармана пачку, потянул сигарету – две упали на пол. Стал спичкой чиркать – сломалась, вторая - от ветра потухла. Только с третьей попытки закурил. И тут его опять развезло. Курит, а сам глаза закрыл и раскачивается, того и гляди вниз упадет. Я хотел его домой увести, а на него вдруг что-то накатило: из глаз слезы полились, а голос стал громкий, грубый:

- Леха, ты не понимаешь, как мне плохо сейчас! Я совсем один, - говорит, и сигаретой размахивает, как дирижерской палочкой.

   

Смотрю я на него, и думаю: надо скорее его домой вести, а то разобьется – отвечай потом за него. Да и говорит он слишком громко, даже прохожие на улице стали головы поднимать. Взял я его за плечо и тихо, чтобы соседи не слышали, говорю:

- Серег, иди, ложись. 

   

А он словно ошалел, как будто бес в него вселился, еще громче начал орать:

- Леха, у меня никого нет!..

  Я не выдержал, и почти в самое ухо ему прошептал:

- Серег, что ты так кричишь? Я все прекрасно слышу. Ты можешь тише говорить?

   

Не хватало еще, чтобы соседи решили, что я дома пьянки устраиваю.

   

Серега меня послушался и на шепот перешел:

- Лех, прости меня… 

   

Помолчал, пару раз качнулся туда-сюда, и опять:

- Прости…

   

Так мы и стояли: Серега держал сигарету в руке и раскачивался, а я смотрел, чтобы сигарета не упала, и не случился пожар. Потом он еще раз плюнул вниз – громко, смачно, и сказал:

- Лех, тебе хорошо: у тебя квартира есть. А мне совсем некуда идти… Ты, главное, не пей.

- Я и не пью. Пошли домой.

- Щ-шас, - язык у него еле ворочался. 

   

Он качнулся, но с места не сдвинулся.

   

А без него я домой не пошел.

- Лех, ты иди, я щас…

  Но я его не послушался:

- Сейчас вместе пойдем.

   

А он достал вторую сигарету, и зажглась она у него с первой же спички, не то, что до этого. Затянулся он, дыхание задержал, потом дым выпустил и говорит:

- Лех, мне жениться надо, а у меня квартиры нет. У тебя квартира есть, какой ты счастливый, Леха!

- Но у тебя дома-то есть квартира?

- Есть. Но там работы нет, понимаешь! Мне здесь, в городе надо остаться. 

- А в чем проблема-то? Оставайся, работай.

- Ничего ты не понимаешь. Бабам мужик с квартирой нужен. А у меня сейчас ничего нет.

   

И вдруг опять как закричит:

- Но мне пофигу! У меня все будет! – И шепотом попросил: - Только не гони меня, Леха… Не гони…

 

 

                                                                   

Глава 2

 

                                                                         

1

 

   

Я выхожу на лоджию только по вечерам, потому что квартира у меня на солнечной стороне, и днем там очень жарко. Жара началась еще в мае, и в июне ниже тридцати уже не опускалась. Мне нравится сидеть на лоджии с какой-нибудь книжкой. Обычно я выхожу часов в семь, 

 

 

На лоджии стоит стул, старый-старый, точно такой же, как на кухне. Они похожи друг на друга, как близнецы: оба деревянные, а спинки и сиденья у них обиты дерматином. Такие стулья уже не делают, их можно увидеть только в кино, или на старых фотографиях. Между прочим, у меня есть пара фотографий, где я стою как раз на таком стуле. Я там совсем маленький, мне года полтора, и неизвестно, кто из нас выше: я, или стул. Наверное, все-таки, стул. Так вот, на этих снимках я стою на стуле и держусь руками за его спинку. Только разница между этими фотографиями полгода. На одной – у меня длинные вьющиеся волосы, я с такими волосами похож на девчонку: представляете, волосы ниже плеч! А на другой фотографии я стою на этом же самом стуле, но у меня уже совершенно обычная короткая стрижка, а вид очень несчастный: вот-вот расплачусь. Наверное, меня сфотографировали сразу после того, как постригли. Может, я даже ревел, когда меня постригали – я этого не знаю. Только очень уж я на этой фотографии расстроенный. Еще бы: ведь я, наверное, привык к своим длинным локонам, и мне было жалко, когда их срезали. Мама мои локоны сохранила, и они до сих пор лежат у меня дома в конверте.

   

С этой фотографией произошла интересная история. Когда мне было уже лет восемь или десять,  мама отдала этот снимок мастеру из фотоателье, чтобы там сделали портрет. Это получилось так. Однажды вечером в нашу квартиру позвонил какой-то дяденька, и сказал: «Я из фотоателье, мы по фотографиям делаем портреты». Моей маме эта идея понравилась. Тем более, что у нас был только один единственный портрет: маминого папы, моего дедушки, который пропал без вести в Великую Отечественную. Он на этом портрете совсем молодой: моложе, чем я сейчас. Он и на фронт ушел молодым. Как началась война, так его сразу и забрали. У нас сохранилось письмо, которое он написал на  фронте летом сорок первого года жене Наташе (моей бабушке) и дочке Лиде (моей маме), которой тогда было десять лет, как мне в тот год, когда к нам пришел мастер из фотоателье. А уже в конце сорок первого бабушка получила извещение, что ее муж пропал без вести под Сталинградом. Звали моего дедушку Серафимом. Я его никогда не видел, видел только его фотографию на портрете, который стоит у нас дома. Других портретов у нас не было: ни маминых, ни бабушкиных, ни моих. Поэтому мама сразу согласилась, и отдала мастеру фотографию, на которой я стою с длинными волосами. Тем более, что фотография была очень хорошая и всем нравилась. А когда этот дяденька принес портрет, и сказал: «Забирайте вашу девочку», - мама подумала, что они в своем фотоателье что-то напутали, и сказала ему, что у нас не девочка, а мальчик. А фотограф говорит: «Не путайте меня. Адрес ваш?» «Да». «Фамилия ваша?»  «Странно, - ответила мама. – Все сходится. Только никаких девочек у нас нет». Она расстроилась из-за того, что фотография наверняка пропала, и ее уже никогда не найдешь. Вечно эта служба быта что-нибудь сделает не так. А когда фотограф все-таки показал портрет и фотографию, все стало ясно. Это оказалась моя фотография. Портрет получился очень хороший, да еще цветной, хотя сама фотография была черно-белая. У меня вообще не было ни одной цветной фотографии, и вдруг – портрет, да еще в цвете! Об этом случае мама потом часто всем рассказывала и очень смеялась, что на фотографии меня приняли за девочку.

   

Этот портрет стоит у меня в зале на серванте. Только они там, в своем фотоателье все-таки немного напутали, и раскрасили мои ботинки в розовый цвет, а сиденье стула – в зеленый. Хотя на самом деле стул был обит коричневым дерматином (я вам уже говорил об этом). Не верите мне, можете сами посмотреть: у меня все эти стулья сохранились. Один – на лоджии, остальные в зале и на кухне.

   

Может быть, на том самом стуле, на котором меня сфотографировали, и сидел тогда осенью на кухне Серега. Он еще просил тогда, чтобы я его не выгонял – помните, наверное? Сам-то я этого никогда не забуду.

   

… На следующее утро, после нашего с Серегой разговора, я проснулся, когда он еще спал.        

 

В коридоре было натоптано, на кухне осталась грязная посуда, в зале пыль.  Я решил эту субботу провести с пользой и навести в квартире порядок. 

Пока я чистил зубы, Серега встал и начал собираться на работу.

- Я думал, у тебя выходной, - говорю.

- Нет, мы сегодня работаем.

   

А я смотрю на него, и думаю: как же он после вчерашнего работать будет? А он ничего: умылся, чай попил и улыбается, как ни в чем не бывало. Я взял веник, подмел в коридоре и начал полы мыть. Он увидел и говорит:

- А почему ты без швабры моешь?

   

У меня в ванной стоит швабра, но она сломана: там гвоздик выпал. Пару раз вымоешь полы, и опять приходиться молотком стучать: не держатся гвозди, и все тут. Мне это надоело, я поставил швабру к стенке и стал мыть полы без швабры, одной тряпкой. А Серега, наверное, видел эту швабру, поэтому и спросил: как это так – швабра есть, а полы мою без швабры.

- Потому что она сломана, - говорю.

   

Я думал, он просто так спросил. Захотелось ему поговорить, вот он и спросил. Мало ли о чем можно говорить: о погоде, или швабре – какая разница? Сейчас, думаю, он уйдет, а я полы домою. 

   

Но он сразу заинтересовался:

- А что с ней?

- Да вот, - говорю, - гвоздь вылетает.

- У тебя молоток есть?

- Я уже забивал, - говорю. – Бесполезно. Он не держится, там все потрескалось. 

   

А Серега просит:

- Покажи.

 

Показал я ему швабру. Она очень удобная: деревянная, высокая, когда ей полы моешь, нагибаться не надо. Нам ее сделал сосед, дядя Володя Лаецкий, когда мы жили в другом доме. Это было много лет назад, я тогда еще в школе учился. Видите, как давно это было. Все это время швабра ни разу не ломалась, только в прошлом году «захандрила». Мы к ней очень привыкли за эти годы. До этого у нас были швабры, которые мама покупала в магазине, но их почему-то хватало ненадолго: то металлическая защелка сломается, то еще что-нибудь отлетит. А этой, деревянной, ничего не делалось, будто она вечная. Но вечного ничего не бывает, все когда-нибудь выходит из строя. Вот теперь и ее время пришло. Выкидывать жалко, и я ее поставил в ванной комнате, в уголок. Пусть стоит – не мешает. Может, еще послужит, а нет – так нет. 

Наверное, вам это покажется странным: зачем какую-то бесполезную палку дома держать? Я и сам понимаю, что это глупо. Но, видно, такой уж я уродился: жалко мне ее выкидывать, и все тут. На нее посмотришь, и сразу дядю Володю вспомнишь, и Ленку – его дочь. Мы жили в одном подъезде: я на пятом, а они на втором этаже.

- Неси молоток, - говорит Серега.

   

Честно говоря, не хотел я сейчас возиться с этой шваброй. Говорю же вам: я уже несколько раз туда гвозди забивал. По дыркам можно сосчитать, сколько раз это было. Но кто его знает, может, на этот раз получится. Я пошел за молотком, а Серега мне вдогонку:

-  И клещи захвати, если есть.

   

Я все принес. Серега гвоздь вынул, выпрямил и вновь забил. Но не в эту же дырку, а рядом. Смотрим мы с Серегой, и оба понимаем, что это ненадолго.

- Другой гвоздь нужен.

- Ничего не надо, Серег. Оставь ее в покое.

   

А он опять:

- У тебя есть гвозди?

   

И все началось сначала. Я принес гвозди, он выбрал, какой ему надо, старый вынул, а новый забил.

- Держи свою швабру, - улыбается и протягивает мне швабру, как подарок.

- Спасибо, - говорю.

- Не качается?

-Нет, все в порядке.

   

Но мой ответ его не устроил, и он решил это дело довести до конца:

- Давай проверим.

   

И швабра не подвела. Она сама, наверное, уже не надеялась, что ее когда-нибудь починят. Теперь, когда это наконец произошло, она, я думаю, была счастлива не меньше, чем я. Когда я домыл полы, Серега еще раз ее осмотрел и, довольный своей работой, сказал:

- Лех, если тебе что-нибудь надо, ты обращайся, я все тебе сделаю. Ты только не молчи, а говори. Хорошо?

- Хорошо.

- Ну вот… Пойду я, Лех. Мне на работу пора. 

- А тебя пропустят через проходную? Десятый час уже.

- Пропустят. Ну, ладно, пошел я. Вечером приду.

   

Он ушел, а я стою с этой шваброй, как девушка с веслом, и думаю: как это у него получилось? Почему у меня не получалось, а он раз – и сделал? И, самое главное, он еще не протрезвел после вчерашнего: я видел, как у него руки дрожали, когда он гвоздь забивал. Дрожали – не дрожали, а вот она, швабра, стоит, как новенькая. Спасибо тебе, Серега!

   

Я и не заметил, как у меня настроение поднялось. Как мало, оказывается, человеку для счастья надо. Дело даже не в швабре, а в том, что кто-то тебе помог. Просто так помог, без всякой просьбы. Какое, казалось бы, дело квартиранту до того, как я мою полы: шваброй или руками? Будь я на его месте, я бы и внимания не обратил на такую мелочь. Я бы не обратил, а он обратил.

  

А ведь это уже не первый раз, когда Серега для меня что-то сделал. Однажды я вернулся с работы, вошел на кухню, и никак не могу найти свою сковородку. Хотел яичницу пожарить, все обыскал, а сковородки нет. Я, конечно, сразу решил, что ее украли квартиранты: больше некому. 

   

Ничего себе, думаю: мало того, что Серега пьет, так еще и посуда стала пропадать. 

   

Наталья Ивановна мне как-то сказала:

- Леша, у меня из-за квартирантов и ложки, и вилки пропадали. Ты за своими следи, от них всего можно ожидать.

   

Это что же получается: мои «гаврики» на ложки размениваться не стали, а сразу со сковородок начали? Так они у меня все растащат. Сейчас они как раз оба в спальне. Надо пойти туда и во всем разобраться. Может, они брали, а на место поставить забыли. Чужие вещи надо возвращать туда, откуда взяли. Мне не жалко сковородки, жарьте, пожалуйста. Но почему я потом должен ее искать? Стою я на кухне и сам себя таким образом «накручиваю». Послушал, как они о чем-то оживленно беседуют, и направился к ним. Ну, думаю, сейчас я вам преподам урок поведения.

   

Подошел я к их спальне и прямо в дверях спрашиваю:

- Мужики, вы мою сковородку не брали?

   

Серега на меня посмотрел, и говорит:

- Лех, ты не видел, что у тебя на столе стоит?

- На каком столе?

- На кухонном, - говорит, а сам улыбается.

- Не видел. А что там стоит?

   

А ему, наверное, после моего ответа еще веселее стало, вот-вот рассмеется:

- Ты там никакой сковородки не видел?

- Вроде нет, - отвечаю. Но уже не так уверенно.

- Иди, посмотри.

   

Издевается он надо мной, что ли? Пошел я опять на кухню. Вижу, действительно стоит на столе какая-то сковородка. Ну, и что? Зачем мне нужна чужая? У меня была своя. Как будто я свою сковородку не знаю: она вся черная, обгоревшая. А эта – совсем новая, белая, блестит, словно ее только что из магазина принесли и на стол поставили.

- Ну, что? Увидел что-нибудь?

   

Серега как лежал на кровати, так и лежит. А я стою перед ним, и ничего не понимаю.

- Ну, видел, - говорю. – Сковородка какая-то. А моя где?

  Тут Сереге надоело комедию ломать, не выдержал он и засмеялся:

- Это твоя сковородка, Лех!

- У меня другая была.

- Свою сковородку не узнаешь? Посмотри внимательно, это твоя сковородка.

   

Тут я совсем запутался

- Новую, что ли купили? – спрашиваю.

- Я ее почистил, Лех.

- Она же не очищается, - говорю. – Я пробовал.

- Так просто ее не очистишь. Я ее на работе в печке прокалил. Бери, Лех, это твоя сковородка. 

   

Сколько я помню, эта сковородка всегда была черная. У меня даже в мыслях не было, что она может быть другой. И лишь сейчас я увидел ее такой, какой она была когда-то, когда ее только что купили и принесли домой. Избавившись от черного нагара, она словно вернулась на много лет назад, и теперь, счастливая, стоит на столе и улыбается. 

   

Кто просил Серегу прокаливать мою сковородку? Мою! Понимаете – мою, а не его! Да никто не просил, сам взял и сделал доброе дело. Я после этого и относиться-то к Сереге по-другому стал: с уважением. Да, представьте себе, с уважением. 

   

А история с ножами! Это уже в другой раз было. Смотрю: ножи наточены. Еще вчера были тупые, а сегодня хлеб начал резать – ножи как новенькие.

- Ты, что ли, наточил? – у Сереги спрашиваю.

- Да, - отвечает.

   

Получается, он наточил и молча положил на место. Не стал хвастаться: вот, мол, посмотри, это я – Серега, твои ножи наточил. Если бы я не спросил, он так бы и не рассказал.

- Спасибо, - говорю, - Серега.

- Да ладно, Леха. Вместе ведь живем…

 

                                                                         

2   

 

   

Знаете, почему я его оставил? Может быть потому, что ему было одиноко. Так же, как и мне. У него никого не было в этом городе. А у меня… У меня совсем никого. Думаете, легко жить человеку, который остался совсем один? Надо, чтобы в доме жил не ты один, а кто-то еще, только тогда туда захочется возвращаться. Надо, чтобы, когда ты приходил с работы, на кухне жарилась картошка (пусть не для тебя – не это главное), а когда ты сидишь в зале, свет горел и в спальне. Потому что там тоже люди. И ты можешь к ним войти и поговорить. А они могут сесть на диван, и вместе с тобой посмотреть телевизор. 

   

Я не знаю, почему я его оставил. Зато я знаю, каково быть одному. Тогда любое проявление внимания в твой адрес ты воспринимаешь как огромное счастье. Даже старая швабра, которую тебе починили, хотя ты об этом не просил, становится причиной хорошего настроения. А сковорода? А ножи? 

   

Потеряв самых дорогих людей, я изменил свое отношение к другим людям. В тот период Серегина помощь имела для меня гораздо большее значение, чем может показаться на первый взгляд: я воспринимал ее как человеческое участие в моей судьбе, как поддержку и внимание к моей персоне. А мне так этого не хватало тогда! Я не мог выгнать этого человека.

   

Он все еще пил. Не часто, но пил. Я видел это и терпел. Потому что уже привык к нему. И еще потому, что в моем доме он вел себя не как временный человек, а по-хозяйски: замечал любую неполадку и молча, не афишируя, устранял ее. Иногда я узнавал об этом совершенно случайно, уже спустя какое-то время. Хотя пить он так и не бросил, придти домой пьяным он мог в любой день. И нельзя было предугадать, когда этот день настанет: всю неделю трезвый, и вдруг возвращался с работы, еле держась на ногах, и сразу падал на кровать. 

   

И все-таки я его не выгнал. До сих пор не могу понять – почему. Наверное, мое отношение к нему изменилось после того откровенного пятничного разговора осенним вечером. Теперь, спустя столько лет, я убежден, что правильно сделал, что оставил его, и благодарю судьбу, что на моем пути встретился этот человек.

   

А вот Ромка ушел сам. Это случилось весной, когда я сказал ему, что Серегу выгонять не буду.

 

 

                                                                            

3

 

   

…Мне надоело сидеть на лоджии, я закрыл книжку и пошел в зал. Но там нечего было делать и я, послонявшись по квартире, сел на диван и опять открыл любимого «Незнайку». Стояла летняя духота. Да еще окна на солнечную сторону. Я взял газету и начал обмахиваться. Книжка лежала на коленях, но читать уже не хотелось. Мне было скучно, но чем себя занять в такую жару, я не знал. Так я и просидел на диване битых полчаса.

   

А потом пришел Серега. Мы поздоровались, он переоделся, умылся и пошел на кухню. Я все еще сидел на диване, а с кухни уже доносился звон посуды и запах газа. Прошло совсем немного, минут десять, как вернулся Серега, а мое настроение поменялось в лучшую сторону. Квартира сразу ожила: в ней появились звуки и запахи. Но, самое главное, появилось ощущение, что я не один, рядом есть кто-то еще. Как это здорово: знать, что ты не один.

   

Я начал понимать это еще в то прекрасное время, когда мы жили здесь все вместе: мама, бабушка и я. В последние годы, когда мама заболела, а бабушка стала совсем старенькой, я с ужасом думал: как я смогу жить без них? В такие минуты мне становилось страшно, и я всеми силами старался обмануть себя, внушая самому себе, что этого никогда не произойдет, и мы будем вместе всегда-всегда-всегда. 

   

Я подогревал в себе уверенность в этом, наблюдая за бабушкой, которая хоть и жаловалась часто на здоровье, ни одного дня не сидела без дела. Она все время бегала, в буквальном смысле этого слова. Можно сказать и по-другому: быстро ходила, но мне почему-то нравится именно так: «бегала». Да и все про нее говорили именно «бегала»:

- Как бабушка-то? Все бегает? – спрашивали маму знакомые.

- Бегает, - отвечала мама.

- Сколько уж ей?

   

Мама говорила им, сколько бабушке лет, и они только ахали от удивления. И если я в это время был рядом, то испытывал гордость за мою бабушку. «Удивляйтесь, сколько хотите, - думал я, глядя на реакцию незнакомых мне теток, которые задавали маме такие вопросы. – Да, моя бабушка все еще бегает. Вам завидно? Может быть, вы ревнуете, или вам обидно, что ваши родители уже болеют, или даже умерли, а моя бабушка еще жива? Но разве плохо, когда человек в старости может делать то, что другим уже не под силу?»

   

Когда мы с мамой, после таких случайных встреч на улице с их старыми знакомыми, возвращались домой, мама рассказывала бабушке:

- Сейчас Корнишину встретила.

- Ну, как она там? – тут же начинала интересоваться бабушка.

- Привет тебе передала.

   

И дальше мама делилась с бабушкой новостями, которые только что услышала от Корнишиной.

   

Ни Корнишину, ни других их старых знакомых я не знал, потому что они остались в той, прошлой жизни, когда я еще не родился. А как только мне исполнилось два года, мы переехали в кооперативную квартиру. Но я никак не мог привыкнуть к своему новому месту жительства и смириться с тем, что мы покинули прежний уголок, к которому я так привык. Долго еще я плакал по этому поводу и, глотая слезы, изо всех сил просил маму только об одном: «Хочу в старый до-о-ом!!!» 

   

«Старый дом» - это комнатушка в бараке. Мама с бабушкой поселились там тогда, когда мама была еще девчонкой, а бабушка совсем-совсем молодой. А меня в то время даже на свете не было. 

   

И вот теперь, спустя тридцать лет, случайно встретив кого-нибудь из соседей по бараку, мама говорила им, что бабушка все еще бегает. А ведь когда я родился, маме было уже за тридцать, а бабушка давно разменяла шестой десяток. В таком возрасте люди становятся солидными, медлительными и все чаще начинают думать о смерти. 

   

А моя бабушка до самых последних дней была словно «заводная»: будто «завели» ее каким-то ключиком, и она будет бегать до тех пор, пока не кончится «завод». Так и произошло на самом деле. До самых последних дней, уже имея за плечами девять десятков лет, она все куда-то спешила: что-то сделать, сготовить, убрать… Как будто мало еще переделала за свою жизнь. Глядя на нее, казалось, не будет конца делам, которые нужно успеть ей переделать. А значит, если им нет конца, то и бабушка никогда не остановится. Маленькая, хрупкая, она успевала все: отвести меня утром в детский сад, сбегать на огород, а вечером не опоздать на работу. Она продолжала работать, будучи уже на пенсии.

   

Когда напротив нашего дома, куда мы переехали из барака, построили ясли, бабушка пришла работать туда, и проработала там лет пятнадцать. Между прочим, устроил ее туда «по блату» дядя Володя Лаецкий, который уже работал там слесарем. Последняя запись в ее трудовой книжке такая: «Принята кухонным работником». Она чистила картошку и закрывала  ясли на ключ. А утром, к шести часам, приходила, и открывала ворота и двери.

 

Иногда картошки надо было начистить очень много, ее количество зависело от завтрашнего меню. Это могли быть три-четыре здоровые сетки. И тогда бабушка задерживалась до восьми, а то и до девяти вечера.

   

Когда такое случалось, к ней на помощь приходила мама. Иногда я ждал их дома один, а иногда они брали меня с собой. Бабушка, чтобы мне не было скучно, предлагала:

- Давай посчитаем, сколько ее здесь.

  Она чистила картошку и кидала ее в бак с водой, а я вел подсчет:

- Раз картошка… вторая… третья…

   

Случалось, что ей попадалась картофелина необычной формы: в виде перчатки, или облепленная маленькими шариками-детками. Тогда она говорила мне:

- Лешк, смотри: целая семья.

   

Она понимала, что я устал и хочу домой. Но картошку надо было почистить всю, до самой последней. А из бака высыпать ее в ванну. Ванну залить водой, а картофельные очистки отнести в мусорные бачки. Потом вымыть полы. И, наконец, еще раз проверить, чтобы все рамы были закрыты на шпингалеты, а двери заперты на замки. 

   

В этом садике меня знали все: заведующая, медсестра, воспитатели, нянечки. Я часто бывал там, и они, увидев меня, говорили:

- Внучек-то растет.

- Растет, - вздыхала бабушка и улыбалась, глядя на меня.

   

А когда я пошел в школу, эти же самые люди интересовались, как я учусь.

- На «троечки», - жаловалась бабушка.

  Но я совсем не переживал по этому поводу, потому что говорила она это ласково. Она любила меня даже за мои «троечки».

- А вы сразу хотите из него инженера сделать? – доносилось мне в спину, а я уже бежал по длинному детсадовскому коридору, только пятки сверкали.

   

Я знал, что находится в каждой комнате этого уютного двухэтажного здания. Когда всех детей уводили по домам, и никого из сотрудников уже не было, бабушка обходила все помещение, и проверяла, выключен ли свет, закрыты ли окна. Я из любопытства ходил вместе с ней. Я знал, где находится младшая, где средняя, а где старшая группа. Мне казалось, что бабушка здесь самый главный человек, и от этого я вновь, в который уже раз, испытывал гордость за нее. Мне нравилось, что из всех, кто там работал, она – самая старшая. Все называли ее Петровной, а она всех – по именам. И еще мне нравилось, что ее любили дети. И она их любила. Они это чувствовали, я видел. Иногда за каким-нибудь малышом долго не приходили родители. Вы только представьте себе: всех детей из детского сада уже разобрали, а один несчастный все еще ждет, когда же за ним придут. В такие вечера бабушка сидела вместе с воспитательницей и этим малышом. Иногда допоздна. Мне было очень жаль этих малышей, и я невольно представлял себя на их месте. Детский сад, в который водили меня – это особый разговор.

   

Когда мне было года три, может быть, чуть больше, я боялся детского садика, как огня. По утрам, когда меня собирали в садик, я ревел так, что будил, наверное, весь наш подъезд. Разлука с мамой и бабушкой на целый день для меня, трехлетнего человечка, была настоящей трагедией. Особенно я не любил понедельники, когда после двух дней, проведенных дома, меня ожидала пятидневная «каторга». Мама, пытаясь меня вразумить, говорила, что пять дней пролетят очень быстро. Нет, я не был на пятидневке: меня каждый вечер забирали домой, но даже эти несколько часов без бабушки с мамой для меня были невыносимы.  «Алеша, ну потерпи пять дней, - уговаривала меня мама. – Ты походишь пять дней  в садик, а я – на работу. А потом опять придут выходные. Пять дней – это же совсем немножко». Чтобы убедиться в том, что пять дней – это на самом деле немного, как говорила мама, я задавал прямой вопрос: «А пять дней – это сколько?»

 

Маме было некогда, она спешила на работу, и «отдуваться» приходилось бабушке. Она брала мою ладошку, и объясняла мне, в буквальном смысле, на пальцах. «Мизинец – это понедельник, - говорила она, и загибала мне первый палец. – Безымянный – вторник». И со вторым пальцем происходило то же самое, что и с первым. Когда дело доходило до пятницы, моя ладошка оказывалась сжатой в кулачок. Глядя на него, я убеждался в том, что пять дней – это огромный срок, и начинал реветь еще громче. Но зато, когда наступал четверг, я уже вел обратный отсчет и к вечеру готовился выпрямить указательный палец, а завтра – самый последний, большой. Конечно, я не ходил целыми днями со сжатым кулачком, пальцы я загибал только утром, перед походом в садик, но все равно, в памяти это осталось.

   

…Незаметно для себя, я опять погрузился в воспоминания. А этого делать нельзя, потому что воспоминания – такая сильная штука, что затягивают тебя надолго. Мне, например, очень трудно бывает возвращаться из прошлой жизни – в сегодняшнюю. Если говорить откровенно, мне вообще не хочется покидать прошлое – то прошлое, о котором я вам рассказал. Была бы моя воля, я бы остался там навсегда.

   

Чтобы как-то отвлечься от грустных мыслей, я пошел на кухню к Сереге. Он варил макароны. Стоял и помешивал их ложкой в кастрюле. 

   

Я сел на стул, и просто так, чтобы не молчать, спросил:

- Как дела?

  Он ответил:

- Нормально.

   

В этот вечер мне так захотелось поговорить с кем-нибудь, а не перелистывать до бесконечности в памяти свое прошлое, что ноги сами привели меня сюда. Кроме Сереги у меня никого не было, а сидеть одному на диване мне стало невмоготу. Говорить нам с Серегой вроде не о чем, но и уходить не хотелось. Удивительное дело: я просто смотрел, как он помешивает ложкой макароны, а на душе у меня стало спокойно. Странно, правда? Стоит человек, готовит себе ужин, а другой человек в это время сидит и молчит. И тот, кто стоит у плиты, тоже молчит. А на душе светло. 

   

И вдруг я понял, почему так происходит: опять ко мне прошлое вернулось, держит меня за руку и не отпускает. Словно голос какой-то доносится неизвестно откуда, может быть, как раз из прошлого и доносится: «Посиди еще немного, Алеша, не уходи». Вспомнилось мне вдруг, как когда-то горел так же огонь на плите и готовился ужин. Запах разносился по всей квартире, не помогала даже открытая настежь форточка. Она и сейчас открыта, и пар клубится над кастрюлькой, как когда-то…

   

Одиночество проклятое, что ты со мной делаешь? Знаю же, что прошлого не вернуть, и все равно, каждая мелочь о нем напоминает. В такие моменты словно тепло по всему телу растекается.

   

И тут Серега мне говорит:

- Лех, я у тебя соль возьму?

- Бери, конечно, - отвечаю.

   

Что мне, соли жалко? Я даже рад, что он у меня ее попросил: вроде как разговор затевается. Не молчать же весь вечер. Хотя причем тут слова? Иногда и молчание в тысячу раз дороже пустой болтовни. Можно весь вечер проговорить, а пустота в душе после этого разговора как была, так и останется. А можно ни словом не обмолвиться, сидеть и молчать. Со стороны может показаться, что если люди молчат, значит, они скучают. А мне, например, сейчас совсем не скучно. 

   

На улице все еще светило солнце, а на кухне уже потихоньку темнеет. Еще немного, и надо будет включать свет. Я подошел к окну.

   

Когда я смотрю на закат, такой, как сейчас – яркий, манящий неизвестно куда, - меня всегда одолевает тоска. Не знаю, почему это происходит. Иногда смотришь на последние лучи солнца и не понимаешь, почему так грустно на душе. Может, потому что еще один день прошел и назад его уже не вернешь. Это как прощание с чем-то. А когда прощаешься, всегда немного грустно. Словно с этим закатом ты провожаешь не только прожитый день, но и часть своей жизни. А ведь это на самом деле так и есть: наша жизнь состоит из таких вот закатов. И чем больше ты их видел, тем сильнее щемит в груди… Ну вот, меня уже и на философию потянуло. С чего бы это? 

   

Иногда мне в голову приходят совершенно идиотские мысли. Например, когда-нибудь, когда я пойму, что тут меня уже ничего не держит, я обниму последний солнечный луч и вместе с ним улечу далеко-далеко, за горизонт. Мне даже кажется, что лучи заходящего солнца очень настойчиво уговаривают меня все бросить и полететь вместе с ними. Только вы поймите меня правильно: я не слышу никаких голосов, я же не сумасшедший, чтобы додуматься до того, что солнце разговаривает. Я просто придумал сам себе такую сказку, вот и все. И когда-нибудь, по сказочным законам, я все-таки поддамся уговорам солнечных лучей и, поборов страх перед неизвестностью, в самый последний момент улечу отсюда вместе с последним лучом. Я бы уже давно улетел, но я очень трусливый и нерешительный, постоянно чего-нибудь боюсь. В данном случае я боюсь, что вдруг мне ТАМ не понравится, а вернуться обратно уже не получится. Вот если бы можно было слетать, посмотреть и прилететь назад, тогда другое дело. А покинуть дом, в котором жили моя мама с бабушкой, и умчаться неизвестно куда, я не хочу. По крайней мере, сейчас я к этому не готов.      

 

… Пока я стоял у окна и думал о всякой ерунде, вроде той, о которой я вам только что рассказал, Серега уже сварил макароны, разогрел тушенку, или что-то еще. Я не видел, что у него на плите, но запах был очень вкусный.

   

Я собрался уходить, и вдруг услышал:

- Лех, садись, ешь.

- Спасибо, -  говорю. – Я не хочу.

- Да ладно, Леха, садись. Что ты, в самом деле?

   

А на столе уже все разложено в две тарелки: себе и мне, поровну. И хлеб нарезан, и чайник вскипел. Когда Серега все успел?

   

Я сел, и Серега сразу заулыбался. У него даже настроение поднялось, мне это сразу в глаза бросилось. Я и сам не люблю, когда людей приходиться уговаривать: «Садись, пожалуйста, не стесняйся». И бывает очень обидно, когда в ответ слышишь: «Спасибо, я не хочу». Я таких людей не понимаю: им хотели сделать приятное, а они своим отказом все испортили. А самому в такие моменты бывает очень неприятно, как будто ты предлагал им что-то неприличное, раз они отказались. 

- Не знаю, что получилось, но что-то получилось, - пошутил Серега, и сразу заработал ложкой, не стал ждать, пока я соизволю попробовать то, что он приготовил.

  А он ест и говорит:

- Ешь-ешь, не стесняйся. Чувствуй себя, как дома.

   

Мне сразу стало весело. Я сразу вспомнил, что в садике, в котором работала моя бабушка, была одна воспитательница – Зоя Сергеевна. Толстая-толстая. И очень простая в общении. Мне с ней было очень легко. 

   

Когда я приходил к бабушке, если в этот вечер работала Зоя Сергеевна, я всегда бежал к ней. Мне нравилось над ней подшучивать, а она нисколько не обижалась на мои шутки, хотя была уже в возрасте и годилась мне в бабушки.

   

Я вспомнил о ней не просто так, а после того, как Серега сказал мне: «Ешь-ешь». Когда я прибегал к Зое Сергеевне, у нее всегда находился для меня какой-нибудь гостинец: яблоко или конфетка. Она угощала меня и говорила: 

-  Ещ-ещ. Ты вон какой худой, настоящий скелет.

   

Вместо буквы «ш» у нее получалась «щ». Это было очень смешно. Я, когда это слышал, всегда смеялся и, по детской глупости, передразнивал ее:

- Ещ-ещ? Ха-ха-ха! Вот это да: «ещ-ещ»! – И несколько раз подряд повторял, как  попугай: «ещ-ещ»!

   

Но она не обижалась, она была очень добрым человеком. Я уже не помню, кто это придумал -  я или бабушка, но «за глаза» мы так и звали ее: «Ещ-ещ». Например, иногда, вернувшись с работы, бабушка говорила мне:

-  Ещ-ещ тебе привет передала.

- Ещ-ещ? – У меня сразу поднималось настроение, я восторженно распахивал глаза и начинал хохотать. – Ещ-ещ! Ха-ха-ха!

   

Я смеялся над ней – смешной и наивной толстушкой, пожилой женщиной, добрейшим человеком. Не знаю, куда она пропала потом: перешла на другое место работы, или ушла на пенсию. Скорее всего – на пенсию, потому что была уже немолода, и у нее болели ноги. Но когда она исчезла из моей жизни, мне стало ее не хватать. Милая, замечательная Зоя Сергеевна. Добрейшая, трогательная «Ещ-ещ».

   

…Серега уже доедал свои макароны, а я даже половины не съел. Мы с ним так и не поговорили ни о чем за столом. Да и о чем говорить? Что я мог ему рассказать? О закате? Или о «Ещ-ещ»? Посидели вместе, и то хорошо. Он, наверное, не привык сидеть за столом один. Да и я тоже к этому никак не могу привыкнуть. 

   

Потом мы пили чай. Медленно, не торопясь. Не потому, что он был горячий, просто хотелось подольше посидеть. 

- А я люблю горячий чай, - признался Серега.

   

Свой чай он выпил очень быстро, и сидел сейчас потный, красный, как после бани, а уходить не хотел: ждал, пока я допью свой бокал. А у меня никак не получалось его допить: он действительно был очень горячий. Тогда Серега, видя мои мучения, сказал:

- Не спеши, пусть стынет.

   

Это означало: мы здесь не для того, чтобы пить чай, а чтобы просто посидеть. А чай – это так, повод. И Серега, чтобы не бросать меня одного, налил себе второй бокал. Он отхлебнул один раз, и тоже поставил его на стол. 

   

Солнце уже село, и на кухне горел свет. Вечер был очень хороший: тихий, спокойный. И улетать мне уже никуда не хотелось. Вся эта история про солнечные лучи казалась теперь глупой и несерьезной. Какой может быть полет неизвестно куда, если здесь, в реальной жизни столько хорошего. И эти минуты хотелось продлить, чтобы вспоминать о них потом, когда на душе будет тяжело. А тяжело обязательно когда-нибудь будет, уж я-то знаю. Так устроена жизнь. В такие моменты всегда лучше вспоминать о чем-то хорошем, если что-то хорошее было. Вспомнишь о приятном – и легче будет пережить «черную полосу». Вот я и вспомню тогда этот вечер.

   

Но сейчас мы допьем чай, и каждый разойдется по своим углам. А мне так этого не хочется. Я видел, что и Сереге не хотелось коротать остаток вечера, лежа в спальне на кровати. Поэтому он и тянул время, сидел вместе со мной за столом, а мог бы давно встать и уйти. Надо было что-то придумать. Серега сегодня мне здорово помог. Если бы не он – насмотрелся бы я на этот закат и впал бы в депрессию до утра. Настала моя очередь. И, то ли в благодарность за ужин, то ли из-за боязни потерять позитив, который появился в моей душе, я сказал:

- Пошли телек смотреть.

- Сейчас пойдем, - словно только и ждал моего приглашения, ответил Серега. – Я посуду вымою и приду.

   

Я хотел ему помочь, а он ни в какую: «Я сам, я сам». Но в зал я так и не пошел: сел на стул и ждал, пока он домоет посуду. Вместе ели, вместе и в зал пойдем. 

   

А потом мы смотрели телевизор, тоже вместе. 

   

И вдруг мне в голову пришла одна идея: «видик»! У меня же есть «видик»! 

   

Видеомагнитофон я купил давно: перед Новым годом. Тогда еще Ромка с нами жил. Купил, а настроить его у меня никак не получалось. Несколько раз пробовал – не получается, и все тут. Я и паспорт от видеомагнитофона внимательно прочитал, и делал вроде бы все, как в нем написано, но видеомагнитофон я так и не настроил. А просить помощи у квартирантов не стал: постеснялся, или испугался чего-то. Я даже не сказал им, что купил видеомагнитофон, подумал, что если узнают, что я его купил, то их уже точно не оторвешь от телевизора, постоянно будут смотреть.

   

Когда я его купил и вез домой, я думал только об одном: чтобы мои квартиранты его не увидели. Я ехал с «видиком» в трамвае, и представлял, что сейчас происходит в моей квартире: «Ромка, наверное, как всегда, дома. Серега, скорее всего, тоже вернулся с работы. Надо внести коробку так, чтобы они ничего не заметили». 

   

Я подошел к своей двери и вставил ключ, повернул его, как обычно, два раза, и надавил на дверную ручку. Но дверь не открылась, она оказалась запертой изнутри на задвижку. Пришлось звонить. 

   

Открыл Серега.

- Прости, Лех, я думал, ты уже дома, и на задвижку закрыл, - объяснил он, поглядывая на коробку, которую я, как идиот, старался спрятать за спину.

   

Да, обычно я в это время уже бывал дома. Но сегодня я после работы ездил покупать видеомагнитофон, и поэтому Серега пришел раньше меня. Интересно, догадался ли он, что в этой коробке? В то время у нас с ним были натянутые отношения, поэтому мы лишь поздоровались, и он ушел в спальню к Ромке. А я быстро занес коробку к себе в комнату. 

   

Так неудачно началась эта история с моим видеомагнитофоном. Может быть, Серега и догадался, что за вещь я принес в тот вечер, но вслух по этому поводу не проронил ни слова. А я постоянно испытывал стыд оттого, что Серега может знать правду.

   

Вот так у меня и получилось: купил «видик» и спрятал у себя в спальне. Как будто я его украл и боялся, что его у меня найдут. Я покупал «видик» для себя, а не для квартирантов. Я хотел смотреть его один, когда они уезжают на выходные по домам. Включу, посмотрю кассету, выключу «видик» и унесу его в спальню. Полгода я так и делал. Но мне это очень не нравилось. Получалось, что я делаю это тайком, словно веду какую-то двойную игру. Ощущение, я вам скажу, не из приятных. Я же не преступник, чтобы так маскироваться. Мне хотелось, чтобы видеомагнитофон стоял рядом с телевизором, а не лежал в коробке на шкафу в спальне, куда, как я надеялся, никто, кроме меня, не войдет. 

   

В то время я был очень осторожным, мне казалось, что кто-нибудь из этих двоих может меня ограбить. Украдут в первую очередь, конечно же, видеомагнитофон. Особенно бурно моя фантазия на эту тему разыгрывалась после наставлений Натальи Ивановны:

- Леша, будь внимательным, чтобы у тебя ничего не пропадало. Они ведь и своровать могут, - предупредила она меня, когда мы однажды вместе шли с ней с работы.

- Пока, вроде, все на месте, - не очень уверенно ответил я.

   

Но страх быть обворованным уже поселился во мне. 

   

А Наталья Ивановна продолжала учить меня жизни:

- Я дверь в свою комнату всегда закрываю на ключ.

   

Ах, как неприятно жить, постоянно ожидая беды.

   

Мне очень хотелось настроить «видик» так, чтобы по нему можно было смотреть телевизор. Так и делали все у нас на работе, у кого были видеомагнитофоны. Это очень удобно: «листать» каналы с помощью пульта, а не нажимать каждый раз на кнопку пальцем. А перед этим еще надо встать с дивана и подойти к телевизору.  На моем телевизоре переключать каналы можно только вручную. Но если есть видеомагнитофон, достаточно будет нажать на пульт. Но для этого надо подключить «видик» к телевизору. 

   

Сегодня был очень хороший вечер. Мы с Серегой сидели на диване и смотрели какой-то фильм. Сейчас я, конечно, уже не помню ни этот фильм, ни его название. Зато отлично помню, что почувствовал невероятное доверие к Сереге. У меня появилось ощущение, что мы знакомы всю жизнь. Я вдруг подумал, что Серега вряд ли стал бы прятать от меня какую-нибудь вещь, боясь, что я его обворую. Он доверяет мне. Так почему же я должен что-то от него прятать? Серега может обидеться, уйти к себе в комнату и не разговаривать целые сутки, но украсть он не может. Он честный человек, как я не замечал этого раньше? А я – глупый перестраховщик. Я прожил с этим человеком уже полгода, и у меня не было ни одного повода усомниться в его честности. 

   

Сейчас закончится фильм, мы разойдемся по своим углам, и вечер будет закончен. Потом наступит завтрашний вечер, потом следующий. И все эти вечера будут похожи друг на друга, скучными и неинтересными.  А как хочется, чтобы все было хоть чуточку по-другому, по-домашнему. Мы вместе живем, он сам говорил когда-то, помните: «Леха, живем-то вместе». А человеку, с которым живешь вместе, надо доверять, иначе нельзя.

- Серег, я «видик» купил, - сказал я, не дожидаясь окончания фильма.

- Да? Какой? – тут же спросил Серега.

   

Я сказал ему, какой я купил «видик», только не рассказал, что произошло это еще несколько месяцев назад. Мне было стыдно сознаться, что все это время я трусливо прятал его от посторонних глаз, боясь, что на него посягнут. От посторонних глаз… Это Серега-то посторонний? Ближе его у меня сейчас никого нет.

- Только я его никак настроить не могу, - я говорил это, уже направляясь в спальню за «видиком». 

- Отличный «видак», - оценил Серега и сразу взял его в руки, осмотрел и поставил на палас, рядом с телевизором. 

   

И сам сел на палас, и тут же начал подсоединять провода – к телевизору и к «видику», а в паспорт даже не заглянул, ему и так было все понятно. Я стоял рядом, готовый помочь ему в любую минуту. Конечно, помочь ему я мог только символически: в технике я разбираюсь плохо, если бы я в ней разбирался, я бы давно все сделал сам. Поэтому сейчас моя помощь могла заключаться лишь в выполнении Серегиных команд: отодвинуть, поставить, убрать, найти… Но приносить было нечего, двигать тоже: все, что надо, лежало около него. 

   

Я стоял, ощущая свою полную бесполезность, и держал в руке паспорт, чтобы в любой момент протянуть его Сереге, если он ему понадобится. Серега сидел на паласе, держал «видик» на коленях, нажимал на разные кнопки и постоянно менял местами провода: то в одно гнездо воткнет, то в другое. Что-то у него не получалось, а он никак не мог понять – почему. У него даже вся спина вспотела. Было и так жарко, а тут еще дело не клеилось. Я не думал, что Серега будет так долго возиться с «видиком». В какой-то момент я даже подумал, что «видик» бракованный, или Серега успел его сломать: случайно воткнул кабель не в то гнездо, или не на ту кнопку нажал. 

   

И вдруг на экране стали появляться каналы. Сначала один, потом другой, третий…

- Получилось? – спросил я.

- Только я, кажется, на запись нажал, - признался Серега.

- Ну и что? – не понял я.

- Там таймер стоит, через полчаса он должен отключиться, и эта красная точка пропадет, - объяснил он.

   

Я ничего не понял. Единственное, что до меня дошло – надо подождать, пока не исчезнет красная точка на дисплее.

- Если красная точка – значит, идет запись? – уточнил я.

   

Серега кивнул.

   

Давно уже наступила ночь, мои настенные часы пробили полпервого.

- Ты завтра работаешь? – спросил я Серегу.

- Да. А после обеда поеду домой. Вернусь в понедельник.

   

Завтра суббота, у меня выходной. Я смогу выспаться, а ему рано вставать.

- Да брось ты этот «видик», иди спать, - говорю. – Тебе же завтра на работу.

   

А он только рукой махнул: отстань, мол, рано еще. И начал мне рассказывать о своем «видике» и сравнивать его с моим. А когда, наконец, погасла точка на дисплее, Серега потянулся, зевнул и сказал:

- Вот и все.

   

Я начал его благодарить, а он встал, зевнул еще раз и пошел в спальню:

- Хороший у тебя «видик».

   

Давно пора было спать, пробило два часа ночи. Серега устал, ему завтра рано вставать, но расходиться не хотелось. Хотелось поговорить – все равно о чем, хотя бы о том же «видике». И я, видя, что он пока еще не собирается ложиться, спросил его:

- А у тебя какой «видик»?

- «Электроника», - улыбнулся он.

- Это который наш, отечественный?

- Ага, советский. Здоровый, как чемодан. В два раза больше твоего.

   

И он начал рассказывать, как его покупал, как вез домой. А потом я рассказал ему, как я покупал свой «видик», какие модели в магазине были еще, и как я наугад выбрал именно этот. 

   

Мы еще долго с ним говорили. Серега вообще очень общительный и легко сходится с людьми. Язык у него подвешен – будь здоров. А я – полная противоположность: неразговорчивый, и в компаниях чувствую себя неуверенно. Помните, осенью на кухне он говорил, что я «тяжелый» человек? Так и есть на самом деле. Но сегодня на меня что-то нахлынуло. Со мной редко такое бывает, и вот сегодня оказался как раз такой случай: я вдруг разговорился. Сам не понимаю, как это произошло. До этого меня словно какой-то груз удерживал. А когда этот груз оторвался, мне стало легко-легко. Конечно, я не в буквальном смысле говорю вам про груз, а для того, чтобы вы меня поняли, что в этот момент мне было очень хорошо. Я видел, что и у Сереги тоже хорошее настроение, и разговор этот ему был по душе. Иногда, когда я его о чем-нибудь спрашивал, он вставал, шел со мной в зал, подводил к «видику» и начинал наглядно объяснять: какая кнопка за что отвечает, и все такое. 

   

Было уже очень поздно, и я удивлялся: ладно я, но ведь Сереге завтра на работу, ему спать осталось три часа, а он все не ложится. Он стоял около «видика» и любовался им, как будто этот «видик» был не мой, а его. А может быть, ему было приятно, что именно он, Серега, имеет отношение к тому, что «видик»теперь подключен и наконец работает. 

- Ты когда спать-то ляжешь? – открытым текстом спросил я Серегу, чувствуя, что эта ночь начинает плавно перетекать в утро.

- Пошли чайку попьем, - неожиданно предложил он.

   

И я согласился. Мы пили на кухне слабый чай (от крепкого Серега точно бы не уснул) и говорили обо всем подряд. Иногда, когда из зала доносился очередной удар часов, я думал: откуда у этого маленького человека столько энергии? Ночь подходит к концу, а он еще не ложился. А утром ему на работу. Если бы я сам не прервал этот разговор, Серега так бы, наверное, и не лег.

 

                                                                           

4

 

   

Когда я проснулся, Сереги уже не было. Я не слышал, как он собирался на работу, хотя сон у меня очень чуткий, и всегда, когда он, уходя на работу, негромко хлопал входной дверью, я ненадолго просыпался. 

   

Первым делом я пошел в зал посмотреть на «видик». Он стоял на тумбочке под телевизором – там, где мы его поставили. Теперь он будет стоять здесь всегда. 

   

Я сразу взял пульт и начал «листать» каналы. «Видик» работал, а телевизор стал показывать лучше, чем раньше. Серега объяснил мне вчера, что сигнал теперь будет идти от «видика», и поэтому изображение улучшится. 

   

Сереги не было все выходные, но «видик», который стоял теперь в зале, постоянно напоминал о нем. Он, наверное, совсем не выспался в ту ночь. Другой бы на его месте настроил «видик» и сказал бы: «Мне завтра на работу, я спать пошел». А Серега просидел со мной почти до утра. Может быть, он хотел разделить со мной радость от покупки «видика», потому что понимал, что удовольствие от покупки возрастает в тысячу раз, когда о ней знает кто-то еще, а не только тот, кто ее приобрел. Ты и один, конечно, все равно будешь радоваться, но это совсем не то. Надо, чтобы рядом обязательно кто-то был в этот момент, иначе не интересно. Покупку необходимо показать, обсудить, «обмыть», в конце концов. Пусть даже, когда тебя начнут поздравлять, ты почувствуешь, что тебе завидуют, хоть и пытаются это скрыть, - все равно, ты и тогда будешь радоваться в сто раз сильнее, чем тогда, когда кроме тебя, об этом не узнает никто. Серега, может быть, даже не догадываясь об этом, одним своим присутствием превратил мою маленькую радость, размером с крохотную конфетку, в праздничный торт. Вчера совпало все: настройка «видика» и вечер – хороший, душевный, домашний. Поэтому и запомнилось, ведь хорошее всегда запоминается. 

   

Все выходные я думал об этом пятничном вечере и мысленно благодарил Серегу.

   

А в понедельник вечером, вернувшись с работы, успев лишь переступить порог, Серега сказал:

- Леха, сейчас будем фильмы смотреть.

   

И достал из сумки целую стопку кассет.

   

Но я его разочаровал:

- Серег, я ухожу на дежурство, эта неделя у меня рабочая.

- Эх, Леха, Леха, - расстроился Серега. – Смотри, что я принес.

   

Он положил кассеты на диван. На них были старые советские фильмы: о неуловимых мстителях и еще какие-то, тоже очень хорошие. Серега специально привез их из дома, чтобы мы вместе смогли посмотреть их на моем «видике». Но что я могу сделать, если мне надо идти на работу?

- Хочешь, один смотри, - говорю.

- Одному неинтересно.

   

Это точно. Что за радость – смотреть одному? Тем более – фильмы уже старые, все их наизусть выучили, каждый праздник их по телевизору показывают. Но разве фильм – главное? Главное тут совсем другое: общение. Пусть герои убегают от погони, на экране в кого-то стреляют, кто-то погибает -  все это ерунда. Что может быть лучше беседы во время фильма? Поговорить, конечно, можно в любое время, но во время фильма интереснее: одна фраза, минут через пять – вторая, по поводу фильма, или так, ни о чем. 

   

Я понимаю Серегу. Я и сам такой же: никогда не любил смотреть телевизор один, всегда, когда начиналось что-нибудь интересное, звал своих. И не просто звал, а заранее предупреждал:

- Баб, в пять часов кино. Ты успеешь сготовить к этому времени?

- Лешка, ты меня не торопи, - отражала мои атаки бабушка. – У меня дел по горло.

- У тебя все время дела. А в пять часов комедия начинается, - с удвоенной силой агитировал я.

- Да шут с ней, с твоей комедией. Некогда мне.

 - Ты чего пристал? – подключалась к обороне мама. – Уроки сделал?

   

Опять эти уроки. Как чуть – сразу уроки, привыкли хвататься за них, как за спасительную соломинку.

- Успею, - отвечал я, и быстро убегал в зал.

   

Но через некоторое время появлялся снова:

- Два часа осталось. Успеваете?

- Ты видишь, у меня мясо варится, - отвечала бабушка, нарезая морковь мелкими кубиками.

- Бульон солила? – спрашивала мама.

- Немного посолила. Попробуй, - говорила бабушка, и высыпала морковь на сковородку. Ту самую, которую потом «отбелил» Серега. 

   

По кухне плыл изумительный аромат. Если так вкусно пахнет, то какие же вкусные получатся щи! Но щи меня в тот момент интересовали меньше всего.

- А сколько будет вариться мясо? – тактично наводил справки я. 

- Спроси у него, когда оно сварится, - как партизан на допросе, у которого спрашивают, сколько человек в партизанском отряде, шутила бабушка. 

   

Сейчас, когда я пишу об этом, мне хочется сказать только одно: какое счастье, что судьба подарила мне такого «партизана»! Ни у кого, наверное, не было такой бабушки, какая была у меня.

- Дверь закрой, в зал пар идет, - выпроваживала меня с кухни мама.

   

Я уходил, и через стеклянную, запотевшую дверь кухни слышал родные голоса.

   

Мама говорила:

- Иди, отдохни, я сама доварю.

  А бабушка отвечала:

- Сама – сова… Убавь, моркошка сгорит.

-  Слышишь, что я говорю: отдохни, упадешь ведь.

   

Но бабушка не слушалась. Она, как солдат, не могла покинуть свой боевой пост. Они всегда все делали вместе, мама и бабушка. Где одна, там и другая. Поэтому, если на кухне что-то готовилось, оттуда всегда доносились их голоса:

- Картошку нарезала?

- Режу.

- Быстрее режь, пора ее кидать, а то все переварится.

- Скоро? – заходя на кухню с очередной инспекцией, спрашивал я.

- Сейчас картошка доварится, и будет все, - докладывала обстановку бабушка.

- Через сколько минут? – уточнял я. – Вы помните, что в пять часов начало?

- Минут через десять.

   

Кажется, успевают. Они всегда все успевали. Потому что делали всегда все вдвоем. А вдвоем получалось в два раза быстрее. На кухне в такие часы было очень жарко от четырех горящих конфорок. Как люди находятся в такой жаре столько времени? На стекле кухонной двери можно было рисовать пальцем: она вся покрывалась паром. Стекла на окне – тоже. Пар, как туман, покрывал всю кухню.

- Иди, посиди в зале: опять с сердцем плохо будет, - просила мама, но бабушка только махала рукой и, конечно, уходить никуда не собиралась. 

   

А плохо ей действительно бывало часто. Сердце шалило, давление скакало. Еще бы: такие перегрузки в ее возрасте! Но по-другому она не могла, у нее была одна цель: поставить меня на ноги. Она так и говорила: «Лешку надо на ноги поставить». Это были не пустые слова, а каждодневный изматывающий труд. Она хотела, чтобы я ни в чем не знал себе отказа, и чтобы у меня все было не хуже, чем у других. Она «ставила меня на ноги», а сама под вечер валилась с ног от усталости. Она сделала для меня все, что могла, а я так и не решил для себя: «стою ли я на ногах», оправдал ли надежды, которые она на меня возлагала? И, чем больше думаю об этом, тем тверже могу сказать: «нет». Я сравниваю себя с ней и понимаю, что не дотягиваю до нее. Когда у меня, взрослого мужика – того самого, которого когда-то «ставили на ноги», не хватает на что-то сил, или какое-то дело хочется сделать не сегодня, а завтра, или что-то не получается, я вспоминаю свою бабушку и думаю: а почему же тогда у нее все получалось? Получалось у нее, значит, и у меня получится. Должно получиться. Иначе все было напрасно, все ее старания были напрасны. А такого не должно быть, потому что я – ее продолжение, ее надежда. Ее внук.

   

Но в то время, когда мы еще были вместе, я об этом даже не задумывался. Я просто купался в своем счастье, не замечая, каких усилий стоит оно для других. 

- Не торопись, язык обожжешь, - говорила мама.

  Щи были горячие, только что с плиты, а я очень спешил.

- А почему ты чеснок не берешь? – спрашивала бабушка, сама любившая щи с чесноком.

  Мне было не до чеснока, я торопился успеть к началу фильма и хотел, чтобы они тоже успели.

- Там Леонов играет, - как бы между прочим говорил я.

   

Это был тонкий намек на то, что кино им придется посмотреть обязательно. Пока еще есть время – я пускаю в ход все свои дипломатические способности. Пусть мое желание перейдет в их мозг и станет их желанием: сейчас мы пообедаем и пойдем смотреть телевизор. А то ведь бывало и так, что после обеда они начинали наводить на кухне порядок, мыть посуду, чистить плиту, мыть полы. Если это случится и на этот раз, к началу они точно не успеют. Но если, поддавшись моим просьбам, они прекращали все дела, или, как говорила мама, «делали передышку» и смотрели со мной телевизор, я испытывал невероятное счастье. 

   

В то время у нас еще не было кресел, и сидеть можно было только на стульях и на диване. Но кто смотрит телевизор на стуле? Мы все садились на диван: я с краю, там можно было удобно поджать ноги и даже свернуться калачиком; бабушка в середине, а мама с другого края. Так я и запомнил всех нас, сидящих именно в таком порядке. Иногда от усталости бабушка засыпала, сидя на диване. И тогда я, шаловливый мальчишка, не понимающий, как нелегко быть старым, слегка толкал ее в бок и, словно застав на месте преступления, произносил одно только слово:

- Спишь?

   

Она вздрагивала, просыпалась, пугалась, а мне было смешно.        

   

Годы шли, я взрослел, мама с бабушкой старели. По вечерам мы все так же сидели на этом же самом диване. Но теперь, если бабушка погружалась в сон, я уже не будил ее. Телевизор продолжал работать, но я смотрел не на него, а на бабушку. Пока она спала, сидя на диване, и глаза ее были закрыты, я смотрел на нее, стараясь запомнить ее навсегда. Чтобы потом, спустя много-много лет, она возвращалась ко мне из глубин моей памяти. Пока она около меня тихо дремала от усталости, я досконально изучал ее лицо, запоминал каждую морщинку; волосы на голове, аккуратно затянутые на макушке в маленький пучок; руки, не знающие покоя от постоянной работы, а сейчас спокойные, расслабленные. Я старался запомнить все: ее походку, осанку. В последние годы бабушка стала сутулиться, и я с щемящей тоской в груди понимал, что от возраста никуда не денешься. Не для того, чтобы над ней посмеяться, а чтобы убедить ее, что впереди у нее еще сто лет жизни, я бодро командовал:

- Не сутулься! Выпрями плечи!

   

Она вздыхала и, в свою очередь тоже пытаясь убедить меня, что над возрастом не властен никто, отвечала:

- Эх, Лешка! Доживешь до моих лет – еще не так будешь сутулиться.

   

Так мы и убеждали друг друга: я ее в своей правоте, а она меня в своей. А возраст брал свое. Она все еще бегала по квартире, как и раньше, но походка ее стала неровной, мучил склероз, кружилась голова. Она ходила по квартире, а ее качало, как тонкую березку на ветру. Сколько раз она ударялась о стены.

- Все плечи себе отшибла, - жаловалась она, а я мысленно просил ее только об одном: чтобы она жила вечно.

   

И хотя я понимал, что ничего вечного на свете нет, и, если человек родился, значит, он все равно обязательно когда-нибудь умрет, я, как ни старался, никак не мог заставить себя привыкнуть к мысли, что придет такой день, и моей бабушки уже не будет. Бывали моменты, когда ей становилось совсем плохо, не помогало ничего: ни корвалол, ни таблетки от склероза. Она лежала и не могла встать. Но потом вставала, потихоньку расхаживалась, и все начиналось сначала: готовка, уборка, веселые разговоры, смех, телевизор… Видно, ключик, которым ее «завели» когда-то, действительно был волшебным.

 

                                                                           

5

 

   

Серега научил меня курить. Я решил, что сигарета поможет заполнить пустоту, поселившуюся у меня в душе: выкуришь сигарету – и вроде с кем-то поговорил. Конечно, я не собирался разговаривать с сигаретами, у меня и в мыслях этого не было. Но желание научиться курить не давало мне покоя, а если что-то взбредет мне в голову, я рано или поздно обязательно этому поддамся. Я до сих пор уверен, что курение – вредная привычка. Я знал об этом и раньше, когда не курил. И все-таки, хочется найти объяснение, почему я пристрастился к этой привычке, ведь мы всегда ищем оправдание своим плохим поступкам.

   

Я закурил из-за тоски. Оправдание плохое, неубедительное, но, наверное, самое точное. Если бы не тоска, которая мучила меня дни и ночи по прошлой жизни, по любимым людям, я бы никогда не закурил. А может быть, причина – в моей слабости. Будь я немного посильнее, я бы справился со своей тоской и без сигареты. До конца я бы ее не победил, но хотя бы смирился с тем, что прошлое не вернешь, а жизнь идет дальше, и от того – начнешь ты курить или нет, ничего не изменится. В трудных ситуациях некоторые начинают пить, а я решил начать курить. 

   

Серега моей просьбе очень удивился:

- Лех, ты с ума сошел?

- Я хочу попробовать, - настаивал я. – Тебе что, трудно научить? Пошли на лоджию.

   

К этому шагу я подготовился заранее. В нашей семье никто не курил, но папиросы дома были. Их было много: пачек двадцать, может быть, тридцать, их никто не считал. Они лежали в серванте, в самом дальнем углу. Несколько пачек я видел в шифоньере: мама разложила их от моли. Знаете, как появились у нас эти сигареты? Думаете, мы их специально от моли покупали? Ничего подобного. Сейчас расскажу.

   

Помните, в девяностые годы продукты продавали по талонам. Раз в месяц на них можно было приобрести сахар, что-то еще, я уже забыл. И, кроме того – водку и папиросы. Водка и папиросы нам в семье были не нужны: у нас никто не пил и не курил. Но все равно мы их получали: раз положено – значит, положено. Вся водка стояла у нас под кроватью – огромное количество бутылок. Мы к ней не подходили и даже забывали, что она там стоит. Только несколько раз в году, когда делали генеральную уборку, мы стирали пыль с этих бутылок и пылесосили под кроватью. 

   

Мы вышли с Серегой на лоджию. Я держал в руке пачку с названием «Фильтр». Название мне ни о чем не говорило. В серванте лежали и другие папиросы: «Астра», «Полет» и еще какие-то. Я наугад взял «Фильтр».

- Ничего себе! Откуда такие раритетные? – не поверил своим глазам Серега.

  Он, наверное, видел эти папиросы первый раз в жизни.

- Места надо знать, - пошутил я.

   

Но Серегу распирало любопытство. Он взял мою пачку и начал рассматривать ее, словно археологическую находку. Потом распечатал, достал одну папиросу, и говорит:

- Они давно задубели.

- В каком смысле? – не понял я.

  Серега сказал мне:

- Смотри, - и вернул пачку.

 

Папиросу, которую он вынул, он так и держал в руке. Я достал еще одну и начал ее изучать, но так и не понял, что означали его слова. Тогда он сказал, что мою доисторическую папиросу надо размять, а то она не будет куриться, потому что табак в ней слежался, и она стала твердая. Ту, которую он держал в руках, он уже размял и закурил. Она ему не понравилась, и он сказал:

- Кури лучше мои, твои -  отрава.

   

Но я ему не поверил и решил попробовать сам. 

- Разомни ее, - видя, что я уже подношу папиросу ко рту, посоветовал Серега.

   

Мою папиросу, затянувшись еще пару раз, он кинул с лоджии вниз. Я начал разминать свою. Табак в ней давно спрессовался, а на самой папиросе образовались маленькие дырочки. 

- Лех, купи себе «Космос», а эту заразу выброси.

   

Сам Серега курил «Донской табак» и говорил, что они пахнут шоколадом. Но для первого раза мне было все равно, что курить. Видела бы мама, как ее сынок покатился по наклонной плоскости.

- Ну, что – готов? – наблюдая за моими приготовлениями, спросил Серега.

   

Он все еще надеялся, что я передумаю.

  Но я не оправдал его ожиданий и, уже с папиросой во рту, дал команду:

- Поехали.

  Серега чиркнул спичкой и поднес ее к моей папиросе.

 

                                                                             

6

 

   

Вот так я начал курить. 

   

А Серега впал в другую крайность: стал «качаться». Однажды вечером он внес в квартиру штангу и положил ее в прихожей. Сказал: «Леха, не закрывай дверь, я сейчас приду», - и убежал вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Через минуту он вернулся с «блинами», и убежал опять. Когда он поднялся в третий раз, в его руках были гантели. Убежал опять, и пришел с гантелями в два раза большими по размеру, а значит, и по весу, чем те, которые принес перед этим. Весь этот инвентарь он привез с завода на машине. Штанга была сварена заводским методом. Видно было, что готовился он к этому перевозу давно. 

   

Теперь все это железо лежало в его спальне, и по вечерам, два-три раза в неделю, он накачивал мускулы. У него была своя система: как поднимать и в какой последовательности. Штангу он поднимал, лежа на полу. Чаще всего происходило все это под музыку: он включал свой старый магнитофон и начинал «качаться». Это могло продолжаться и полчаса, и больше. Занимался он с перерывами: немного покачается, отдохнет, потом опять продолжит. После этого он шел в ванну, а часов в восемь вечера готовил ужин. 

   

Сейчас, когда я пишу об этом, я вдруг подумал: когда он привез этот «металлолом», он даже не спросил моего разрешения. Привез, как к себе домой. Как будто знал, что я разрешу. К тому моменту мы уже «притерлись» друг к другу и знали, чего друг от друга можно ожидать. Моя квартира стала для него родной. Или почти родной. И вел он себя в ней как у себя дома: отломилась оська от дверки морозилки – он тут же починил; уличный термометр, который сто лет лежал на тумбочке бесполезным грузом, Серега принес на кухню и прикрепил к окну. Это мог бы сделать и я, но на термометре было повреждено крепление, и я не знал, как его повесить. Или просто не захотел этим заниматься. А Серега придумал: замотал крепление скотчем, и прикрутил к раме вместе с термометром. Я его об этом не просил, он сам сделал. Прошло столько лет, а дверка работает до сих пор, и термометр висит. Как повесил Серега, так он и висит.

   

Сейчас у меня стала скрипеть дверь у холодильника: открываешь – скрипит, закрываешь – скрипит. Я стараюсь не замечать этого неприятного звука и убеждаю себя, что все пройдет само по себе. Как началось, так и пройдет. Глупая позиция. Ничего само по себе не проходит, все зависит от человека. Серега давно бы смазал петли, а я все чего-то жду. 

   

Серега был другим человеком – не таким, как я. Он делал все сам, никого не просил. Он видел, что если в доме есть какая-нибудь вещь, то она должна приносить пользу, а не пылиться без толку. А если эта вещь сломалась, ее надо починить, чтобы она и дальше приносила пользу. Он и сам был таким человеком, который приносил пользу другим. Мне, во всяком случае, он сделал очень много хорошего.

 

                                                                         

7

 

   

Это лето оказалось богатым на события. Взять хотя бы историю с Катей. После этой истории Серега опять запил. До этого он тоже выпивал, но не так часто. А тут вдруг начал пить каждый день.

   

А началось все так. Однажды он пришел с работы и рассказал мне, что в автобусе встретил свою землячку Катю:

- Лех, она живет здесь, на твоей остановке, представляешь! 

- Как ты ее встретил-то?

- В автобусе, Лех. Я стою, смотрю – впереди она сидит. Я сначала не поверил, а потом вижу – точно она. Подошел, говорю: «Дай телефон»… Лех, она мне свой телефон дала!..

- Номер, что ли?

- Ну да, номер своего телефона!

   

Когда человек влюбляется, это видно сразу. Серега влюбился. Его огромные глазищи на маленьком лице горели, да что там горели – светились, как фонари.

- Я говорю: «Ты где живешь?» Она говорит: «Здесь». Я говорю: «Как здесь? Здесь я живу». Она говорит: «И я». Мы вместе вышли, я ее до дома проводил. Знаешь, где она живет? Где пятиэтажки, она – в самой последней.

   

Еще бы мне не знать эти пятиэтажки. В одной из них и прошло мое детство. Ясли, в которых моя бабушка работала, находятся как раз напротив. Да и дом, в котором я живу сейчас, совсем рядом от этих пятиэтажек: за две минуты до них дойдешь.

- Лех, можно я ее сюда приглашу?

- Приглашай. А она согласится?

- Согласится. Я ей сказал, что на квартире у хозяина живу.

- А мне тогда уйти? – спрашиваю.

- Да что ты, Лех! Мы вместе посидим, можно?

- Конечно можно, пусть приходит.

   

Вы не представляете, как счастлив был Серега. Видели бы вы его глаза. Еще бы: вдали от дома встретить свою первую любовь. Он полюбил ее еще тогда, когда они жили на своей станции, ходили в одну школу, все друг про друга знали. А потом судьба их развела, и вот, через несколько лет подарила встречу. Серега был на «седьмом небе» от счастья. Целый вечер он повторял мне историю о том, как увидел в автобусе Катю:

- Представляешь, Леха, она сидит, а я сзади подхожу, и говорю: «Дай телефон!» Леха, ты меня не можешь понять…

- Почему это? – спрашиваю.

   

И он начал рассказывать про эту Катю, про то, какая она необыкновенная. И вообще, что об этом говорить: это же ни кто-нибудь, а Катя. От счастья он совсем голову потерял. Я ему даже завидовать стал: надо же, человек любовь свою встретил. Молодец, Серега. 

   

Катя должна была придти к нам завтра, а Серега уже сегодня не находит себе места. Как он, бедный, эту ночь-то переживет? Может, и не заснет даже: какой ему сон, если он никак успокоиться не может. 

   

За что бы Серега ни брался, на всем можно было ставить Знак качества. Вот и на этот раз он старался изо всех сил, даже меня подключил, чтобы все было по высшему разряду. Я убрался в зале и на кухне. Серега навел порядок у себя в спальне, все расставил по местам, чтобы ни одна вещь не валялась, где попало. Он носился по квартире так, что только пятки сверкали: то за веником, то за тряпкой. Не поленился, вымел всю пыль из-под дивана. Можно подумать, Катя первым делом будет заглядывать под этот диван, и смотреть: есть там пыль или нет. Потом он протер подоконник, расправил занавески на окне так, чтобы они висели симметрично. И, наконец, вымыл полы. В квартире не осталось ни одной пылинки, а все вещи лежали на своих местах. Осталось только подождать, когда здесь появится Катя, ради которой все это и затевалось. 

   

На следующий день, после работы Серега приволок три огромных шуршащих пакета с продуктами и с ходу начал выгружать их содержимое на кухонный стол. Чего только не было в этих пакетах: и куриные окорочка, и апельсины (не один-два, а целый кулек, килограмма на три), картошка, лук, масло, две двухлитровые бутылки пива, конфеты, хлеб, майонез, морковь, виноград, яблоки, бананы, пирожные в отдельной коробочке, зеленый горошек, лимонад и даже мороженое. Как будто он шел по базару, и скупал все, что попадалось ему на пути. Наверное, на работе он составил специальный список, чтобы ничего не забыть. Весь стол оказался завален. Всем этим можно было накормить человек пять, а покупалось ради одной только Кати. 

   

Потом началось самое ответственное: приготовление ужина. Серега один, конечно же, ничего бы не успел: фронт работы был очень большой, а времени было мало. Поэтому готовили мы вместе.

- Лех, давай сядем в зале. Можно?

- Конечно, в зале, - согласился я.

   

Где же еще сидеть – не на кухне же! Маленький кухонный стол не вместит всего, что мы с Серегой наготовили. Стол, который стоял в зале, был побольше кухонного, и к тому же он раздвигался. Мы с Серегой подвинули этот «праздничный» лакированный стол к дивану, раздвинули его, потянув крышку – Серега за свой край, я – за свой. На стол я постелил скатерть, а сверху – клеенку. Именно так, за этим столом, накрытым этими же самыми клеенкой и скатертью, мы сидели всегда с мамой и бабушкой, когда встречали Новый год. 

   

Серега все еще «колдовал» у плиты, а я в это время резал хлеб и расставлял на столе посуду: тарелки, ложки, вилки…

   

Серега вдруг вспомнил:

- Нужна музыка.

   

Я порылся в своих кассетах, которых за полгода существования моего магнитофона       

накопилось уже достаточно, и выбрал легкую инструментальную музыку: она и под настроение подходила, и танцевать под нее можно.

   

Мы с Серегой так спешили, что за час до прихода Кати уже все было готово. Ужин получился роскошный, одних только салатов несколько штук. Когда Серега попросил разрешения привести сюда Катю, я не ожидал, что все будет именно так. Я думал, посидят они на диване, поговорят, потом на кухне попьют чай – и все. Поэтому размах, с которым подошел к этой встрече Серега, меня сразил наповал. Нет-нет, вы не подумайте, что мне это не понравилось, как раз наоборот. Я даже зауважал Серегу: молодец, думаю, все правильно, так и надо. Видно, большие надежды он возлагал на эту встречу, поэтому и подготовился так серьезно.

   

Катя оказалась его ровесницей. Когда она пришла, Серега нас друг другу представил:

- Это Катя, а это Леха.

   

Так и сказал: «Леха». Как привык меня называть, так и ей представил.

   

Катя была выше Сереги. Не то, что бы очень высокая (рост у нее средний), просто Серега очень маленький, я вам уже говорил об этом. Я и сам далеко не великан, а как раз наоборот, а Серега даже ниже меня. Вот и получалось, что Серега со своим маленьким ростом немного не дотягивал до среднего роста Кати. Но это не имеет значения, когда встречаются друзья детства. Какая разница – маленький ты или высокий, если вас связывают общие воспоминания? 

   

У меня есть одна маленькая, размером с ладонь, книжка. Их так и называли раньше: «книжки-малышки». Так вот у меня есть одна такая книжка, она старая-старая. Если бы ее страницы не были прошиты нитками, она давно бы рассыпалась. В этой книжке стихи про бычка, который «идет, качается, вздыхает на ходу», и про зайку, которого «бросила хозяйка», и про Таню, которая громко плачет, потому что «уронила в речку мячик». А мне очень нравятся про мишку: у него оторвали лапу, но он знает, что все равно его не бросят, «потому что он хороший». Так вот я эту книжку тоже не брошу (в том смысле, что никогда ее не выкину), потому что она напоминает мне о детстве. У каждого человека, пусть он даже давно вырос, обязательно должна сохраниться какая-нибудь вещь из детства: книжка, или кукла, или машинка. С годами они становятся потрепанные, обшарпанные. Но когда берешь их в руки, не обращаешь на это внимания. Я свою книжку-малышку беру в руки очень бережно, чтобы она не рассыпалась от старости. И меня абсолютно не смущает ее непрезентабельный вид.

 

 

Возьмешь иногда эту книжку в руки, и хочется с ней поговорить, как со старым приятелем:

- Ну, что, старина, не узнаешь меня?

- Узнаю. Только вот постарел ты.

- Да и ты не молодеешь. Вместе росли, вместе и стареем.

- Эх, стареем. А что у тебя новенького?

- Да вот, курить начал.

- Эх, ты. Такой взрослый дядя, а не знаешь, что курить вредно. Об этом и в книжках написано, читал же, наверное. Курить надо бросать.

- Надо. Только не получается пока.

- Силы воли у тебя нет… А помнишь, каким ты в детстве плаксой был?

- Помню. Я и сейчас иногда…

- И я тоже… Иногда…

- Ну, ладно, не грусти.

- Не буду. Только не забывай меня.

- Хорошо. И ты меня не забывай.

- И еще это… Не выкидывай меня…

- Скажешь тоже! Что за глупости? Как же я тебя выкину, когда мы с тобой уже столько лет вместе.

- Это правда. Ну, до встречи.

- До встречи.

   

Когда у кого-то с чем-то или с кем-то связаны приятные воспоминания, тогда никакого значения не имеет: рваная книжка или нет, маленький человек или высокий. И вот сейчас для Кати, я думаю, было абсолютно не важно, что Серега ниже ее, потому что их объединяло общее прошлое. А это куда важнее, чем рост или красота. 

   

Первая любовь остается с человеком навсегда.  Пусть даже не перерастает ни во что серьезное, все равно – в памяти-то она остается.  Я видел, как Серега с Катей смотрели друг на друга. Я сидел рядом, и у меня дух захватывало от их взглядов. 

   

Серега разлил всем пиво, и поднял первый тост:

- За встречу.

   

Наталья Ивановна, с которой я работаю, предупреждала меня: «Алеша, никогда не ешь вместе с квартирантами. Они любят угощать. Но тут уже дело принципа: или ты хозяин квартиры, а они квартиранты, или ты с ними на равных».  Я понял ее с полуслова: если мы на равных, тогда командовать и делать замечания будет труднее.  Но это предостережение я нарушил уже давно и не раз сидел с Серегой за одним столом. А сегодня я не только ел, но и пил со своим квартирантом. 

   

Я совершенно не чувствовал себя лишним в их компании. Наверное, благодаря Сереге, он давно стал в моем доме своим. А перед Катей, которую я видел первый раз, я не испытывал никакого смущения. И она тоже совсем не комплексовала в чужой квартире. У меня появилось ощущение, что мы знакомы друг с другом очень давно, просто долго не виделись.  А сегодня, после длительной разлуки, собрались, наконец, за этим столом. Я вдруг подумал, что если Серега пригласит еще кого-нибудь, я и этого, нового человека тоже приму, как своего старого знакомого. Потому что Серега очень компанейский и за столом умеет поддержать беседу, а не молчит, опустив глаза в тарелку. Он всегда ведет себя очень естественно и непринужденно. Глядя на него, я, человек застенчивый, тоже начинаю раскрепощаться и чувствовать себя комфортно. Это не всем дано, а Серега такой способностью обладал: объединять людей.

   

И вдруг он мне говорит:

- Лех, а может, позовешь свою Иришку?

   

Я сначала не понял: зачем, думаю, это надо? Но пока я колебался, Серега успел рассказать Кате, кто такая Иришка. И они уже вдвоем стали убеждать меня, чтобы я ее позвал.

- Правильно, Леш, позови, - сказала Катя. – Где она живет?

- в сорок шестом доме, - говорю.

- Тем более. Это же напротив.

   

Однажды я рассказал Сереге про Иришку, а сегодня он про нее вспомнил. 

   

И я согласился. Оделся и побежал. Было еще не поздно: около восьми вечера. Я даже не знал, дома она или нет, и уж тем более – согласится она, или откажется. 

   

Иришка Турунина – моя бывшая соседка. Мы с ней жили в одном подъезде. А потом наша семья переехала в этот дом. Мне исполнилось тогда четырнадцать, а ей было двенадцать лет.  Все наше детство прошло вместе: мы вместе играли, сидели друг у друга дома. Нас дразнили «жених и невеста», и она на самом деле мне очень нравилась. Но меня забрали в армию, и через год мама написала мне в письме: «Иришка вышла замуж».  Сразу, после школы. Сейчас у нее уже двое детей: старшая дочь Инна и сын Оскар. Жила она без мужа: он начал выпивать, и она его выгнала, но разводиться не стала. Наши дома стояли напротив друг друга. Выбежав из подъезда, я увидел, что у нее горит свет.

   

Я позвонил. За дверью залаяла собачонка. Дверь открыла Иришка. 

- Привет, - сказал я.

- Привет, - она увидела меня, удивилась и обрадовалась одновременно.

- Пошли ко мне посидим, - с ходу предложил я.

   

Пока я бежал, я так и не смог сформулировать причину, по которой зову ее к себе. 

   

Она смотрела на меня, а у ее ног маленькая черная собачонка заливалась раскатистым лаем. 

- Сейчас я оденусь, - неожиданно согласилась она и крикнула в комнату: - Инна, хватит смотреть телевизор, тебе еще уроки доделывать! Сейчас я уйду, а когда вернусь, чтобы все было готово… Лешк, подожди, я сейчас…

   

Дверь закрылась, и я остался ждать ее на лестнице. Это была моя лестница, мой подъезд и прямо передо мной – моя бывшая квартира. Мы жили с Иришкой на одном этаже, в соседних квартирах: я в тринадцатой, а она в четырнадцатой. В ее квартире сейчас лаяла собака, из моей, тринадцатой, доносился звук включенного телевизора. Когда я здесь жил, мы каждый день пропадали друг у друга в гостях, а иногда перестукивались через стенку. Когда я приходил к ней, она включала проигрыватель, и мы слушали пластинки.  Я знал все ее пластинки наизусть, потому что дядя Гера, ее папа, постоянно их слушал. Их проигрыватель стоял в зале, у стены. У нас была общая стена: с той стороны – их зал, с этой – наш. Звукоизоляция была никудышная, поэтому даже если музыка включалась тихо, мы все равно слышали и мелодию, и слова:

 

                                     Листья желтые над городом кружатся,

                                     С тихим шорохом нам под ноги ложатся.

                                     И от осени не спрятаться, не скрыться.

                                     Листья желтые, скажите, что вам снится?

         

   

А когда Иришка приходила ко мне, моя бабушка всегда чем-нибудь ее угощала. Проигрыватель у нас был старый и к тому времени уже не работал.  Он просто стоял в спальне на тумбочке. 

   

Я ждал Иришку и невольно вспоминал детство. Вот квартира, в которой я жил когда-то. Мне вдруг захотелось позвонить туда и просто посмотреть, как там сейчас. Я подумал, что я позвоню не просто в свою бывшую квартиру, а в свое детство. Наивно, конечно, так думать: ни в какое детство я уже не вернусь, да и в квартире, конечно, все теперь по-другому. Взять хотя бы дверь: нашу, деревянную, новые жильцы заменили на железную. И у Иришки тоже железная. Когда я поднимался сюда, на пятый этаж, я не встретил ни одной деревянной двери: у всех железные. По этим дверям можно заметить, как поменялось время. Время изменило все, даже размер лестничной клетки: я помню, каким трудным и длинным для меня, двухлетнего карапуза, был путь с первого этажа на пятый. Ступеньки казались мне высокими, и я, преодолев пару ступенек, останавливался. Дотянуться до перил я не мог: моя детская ручка до них не доставала. Со слезами я просил бабушку, чтобы она взяла меня «на ручки». Часто бабушка так и делала, потому что жалела меня. Потом, когда я уже учился в школе, я гонялся по этой лестнице, не чувствуя усталости, прыгая через три-четыре ступеньки. А однажды попробовал прыгнуть через все девять, и у меня получилось. 

   

А сейчас лестничная клетка съежилась, перила стали низкими, ступеньки маленькими. И было странным, что когда-то я, стоя на первом этаже, начинал реветь и выдвигать свои первые требования: «Не хочу пешком! Хочу на ручки!» Странным было и то, что Иришкины дети уже в таком возрасте, в котором когда-то были мы с ней, когда перестукивались через стенку.  Когда, спрашивается, мы успели вырасти и стать дядями и тетями?  Я сам слышал, пока ждал ее, как она за закрытой дверью говорила своей Инне: «Я схожу сейчас к дяде Леше и вернусь. Корми Оскара и делай уроки».

   

Вот я уже и дядя Леша… А когда-то я ее папу называл дядей Герой, а маму – тетей Ритой. А она мою маму – тетей Лидой. Сейчас их уже никого нет: ее папа не дожил и до пятидесяти, а тети Риты не стало в пятьдесят. Иришка – полненькая, рыженькая Иришка – сама теперь поднялась на «тетеритину ступеньку» и стала мамой, а для соседских мальчишек и девчонок – тетей Ирой. Когда случилось это превращение? И неужели это действительно случилось? 

   

Иришка открыла дверь и крикнула своим: «Держите Чину, она сейчас убежит!» Лающую Чину схватили чьи-то руки, и я увидел маленькую Иришку. А взрослая Иришка остановилась около меня, и представила меня «маленькой Иришке»:

- Это – дядя Леша, мой бывший сосед. Он жил здесь, когда мы были такими же маленькими, как ты… А это – моя дочь Инна. – Вторая часть предназначалась уже для меня.

- Здрасьте, - с интересом посмотрела на меня Инна, обратив внимание на то, с какой интонацией ее мама нас знакомила.

- Здрасьте, - машинально повторил я за ней, и дверь закрылась. 

  Мы остались вдвоем. Но мне казалось, что через глазок за нами наблюдают, детские глаза следят за каждым нашим движением. Все дети любопытны. Так было сто лет назад и будет, даже если пронесутся еще миллионы лет.

   

Я тоже был любопытный мальчишка и тоже любил смотреть в глазок, если слышал, что кто-то поднимается по лестнице, или хлопала соседская дверь. Мне было интересно узнать: кто вышел, и кто к кому пришел. Я ловил кайф оттого, что у меня было одно преимущество, когда я смотрел в глазок: меня никто не видел, а я видел всех. Они, наверное, даже не догадывались, поднимаясь по лестнице, или открывая дверь квартиры, что за ними наблюдают. Это было похоже на игру в разведчиков. И я действительно иногда представлял себя каким-нибудь разведчиком или шпионом. 

   

Когда я был еще очень маленьким и не дотягивался до глазка, а посмотреть, что происходит на лестнице, хотелось, я, заслышав какой-нибудь шум или разговор, тащил к двери табуретку, залезал на нее и начинал вести наблюдение через глазок. 

- К Туруниным гости пришли, две тетки и два мужика!.. И еще одна тетка с цветами, - орал я на кухню бабушке, не заботясь о том, что гости, которые не видят, что за ними следят, легко могут это услышать.

   

Инна, наверное, тоже наблюдает сейчас за нами, тем более – такой повод: к ее маме пришел бывший сосед.

   

Мы шли по улице и разговаривали так, словно виделись только вчера. Хотя на самом деле последний раз мы встретились после того, как умерла моя мама – в прошлом году. Я тогда пришел к Иришке домой и сказал ей: «У меня мама умерла». Я просидел у нее весь вечер, а потом она пришла ко мне. Гроб с мамой еще стоял в зале… Иришка приходила ко мне еще несколько раз, а потом перестала.

- Как у тебя дела?  

- Нормально. Шустрая у вас собачонка.

- Вообще-то она спокойная, а сегодня почему-то расшумелась.

   

А зачем я ее позвал, она так и не спросила. Но даже если бы и спросила, я бы не знал, что ей ответить.

   

Потом мы сидели у меня за столом, все четверо.  Я угощал Иришку всем, что Серега приготовил для Кати. Но он приготовил столько всего, что и Кате, конечно, тоже хватило, и много еще осталось не съеденного. Тем более, что мы больше пили пиво, чем ели. Когда я угощал Иришку, я все время повторял:

- Это Серега приготовил. И купил, и приготовил.

   

Стол ломился от еды, но почти вся она осталась нетронутой. Не знаю, как остальных, но меня пиво разморило. И воспоминания, которые начали одолевать меня еще у Иришкиной квартиры, окончательно меня сломили. 

   

Иришка сидела напротив меня.  И я не мог отвести от нее взгляд. Я понимал, что больше, скорее всего, она не придет сюда никогда. Она это тоже знала, и потому смотрела на меня и молчала. Я чувствовал, как Серега с Катей наблюдают за нами и, чтобы не заострять внимание на этой «молчанке», я резко начинал шутить. Все смеялись, после этого Иришка начинала рассказывать обо мне. Но получалось так, что она меня хвалит. Тогда я подливал себе пива, резко выпивал и смотрел на нее. Молча. Она замолкала, и мы продолжали разговаривать уже одними глазами. Сегодня я прощался со своей первой любовью. Навсегда. Дальше того, что было, наши отношения уже не продвинутся. 

   

Мои настенные часы пробили девять раз. 

- Мне пора, - сказала Иришка.

  И вдруг, неизвестно откуда появилась ночная бабочка и начала кружиться над нашими головами. Не знаю, где она пряталась все это время, и что ее вынудило покинуть свое укрытие, но я нисколько не удивился ее появлению: лето, все-таки. Бабочка нарезала круги над нашим столом с невероятной быстротой. 

   

Иришка встала, я пошел за ней к двери. Мы постояли в коридоре, я сказал ей пару слов, она мне тоже.  Домой она пошла одна, я хотел проводить, но она сказала: «Не надо».

   

Когда я вернулся в зал, бабочки уже не было. Она, совершив какой-то прощальный ритуал, исчезла так же внезапно, как и появилась. Иришка ушла, и мне стало грустно. Остался только стул, на котором она сидела еще пять минут назад. Он стоял напротив, и я смотрел на него, и не мог поверить, что на нем действительно только что сидела Иришка из четырнадцатой квартиры.

- Он ее любит, - долетел до меня Серегин голос.

- Да и она, я смотрю, к нему не ровно дышит, - ответила Катя.

   

А я молчал и думал о бабочке. Понимаете, не об Иришке, а о бабочке.

   

Потом мы курили. Все втроем: Катя тоже курила. Она первая и спросила: «Где можно покурить?» Мы сидели на лоджии, курили, допивали пиво и ели апельсины. На улице было темно, вечер был не жаркий. У меня кружилась голова и душу мучила тоска. Я молчал, а Серега с Катей разговаривали, у них были общие темы для беседы. Если бы я захотел, я бы тоже мог с ними поговорить. Но мне сейчас этого совсем не хотелось, поэтому я молчал и пытался совладать с головокружением: пиво и сигареты давали о себе знать. Мы сидели долго. Серега вынес на лоджию мой магнитофон и поймал какую-то станцию. Вечер казался бесконечным. Но кончился и он. 

   

Серега пошел провожать Катю, а когда вернулся – был сильно пьян. В руке он держал открытую «полтарашку» пива.

- Проводил? – спросил я.

- Лех, мне так плохо, - почти как в песне, выдохнул Серега свою печаль и сел на диван. «Полтарашку» он так и держал в руке.

- Что случилось?

   

Он набрал в легкие воздуха так, что даже плечи поднялись, и шумно выдохнул.

- Мне очень плохо, - повторил он еще раз, на этот раз тихо: так маленькие дети делятся друг с другом секретами.

- До этого все было нормально.  Почему сейчас-то плохо? – спросил я.

- Леха, ты Иришку любишь? – задал он неожиданный вопрос, и, не дожидаясь моего ответа, словно знал его заранее, прошептал: - И я Катю люблю… Пошли на лоджию, Лех.

   

На лоджии Серега разревелся. Он плакал и повторял:

- Ничего не получится, Лех… Ничего…

   

Он не стыдился своих слез. А может, просто не в силах был с ними совладать. Он так устал за этот вечер, что у него не осталось сил скрывать свои слезы. Он рассказал, что у Кати есть ребенок, который чем-то болеет. Он уже родился больным. А у Сереги нет квартиры. И, самое главное – Катя не хочет больше замуж, и Серега ей «по барабану». А сам Серега запутался, и ничего у него никогда не получится. 

   

Мне было жалко смотреть на Серегу. Я видел, как он готовился к этой встрече, сколько всего накупил, как ждал этот вечер…

- Леха, я сегодня потратил пятьсот рублей, у меня нет больше денег…

  Пятьсот рублей по тем временам были большие деньги: именно столько платил мне Серега за квартиру. А он их сегодня потратил за один вечер. Но деньги можно занять или заработать, поэтому плакал Серега больше не из-за денег, а из-за Кати.

- Я люблю ее, Леха…

   

Когда, разобрав в зале стол, мы ставили его на место, откуда-то вновь вылетела бабочка и закружилась около люстры. Она, как в ловушку, случайно попала в мою квартиру и теперь никак не могла найти выход. Бабочки не умеют говорить, но она летала так отчаянно, словно просила, чтобы ей помогли.

   

Я не вытерпел, поймал ее и выпустил с лоджии на улицу.

 

                                                                            

8

 

   

Вот после этого Серега и запил с новой силой. Он приходил с работы уже пьяный. Я стоял на лоджии и видел, как он «летел» домой. Именно «летел», потому что здесь, дома, ему было хорошо и не так одиноко. Вернее, нам вдвоем было не так одиноко: можно было поговорить, отвести душу и поделиться планами на будущее. 

- Я сбегаю за пивом. Ты будешь? – спрашивал он.

- Буду, - соглашался я, и он бежал в магазин.

   

Я, еще недавно ругавший его за то, что он пьет, незаметно для себя стал пить вместе с ним.

- Спасибо, - благодарил я его, когда мы с бутылкой пива сидели без света в зале, и смотрели телевизор. Серега любил смотреть телевизор в темноте. Потом и мне это тоже стало нравиться.

- За что «спасибо»? – спрашивал Серега.

- За пиво.

- Да ладно, Леха, это тебе спасибо, что не выгнал меня тогда.

   

Сейчас, когда он напомнил об этом, мне показалось, что с тех пор, когда я хотел его выгнать, прошла целая жизнь.

   

Под выходные мы устраивали себе праздник: жарили картошку, покупали пиво и весь вечер и половину ночи проводили вместе. В такие дни я уже ждал, когда он придет с работы, и, как только он появлялся, сразу спрашивал:

- Сегодня посидим?

- Давай, - он кивал головой, улыбался и бежал в спальню переодеваться.

   

Я ставил на кухне магнитофон, мы готовили ужин, а потом сидели за столом и говорили, о чем наболело в душе. Первый раз с того времени, как я остался один, мне было с кем поговорить. Сам бы я никогда не стал рассказывать о самом сокровенном. Но Серега всегда первым начинал такие разговоры, и я, под влиянием его откровенности, тоже начинал делиться с ним тем, что меня мучило, или успокаивать его, если что-то не давало покоя ему. Мы с Серегой здорово привязались друг к другу. Иногда, уже за полночь, вымыв посуду, мы выходили на лоджию, стояли и курили. А потом еще сидели в зале и разговаривали. И, хотя разговоры каждый раз были об одном и том же, и я догадывался, что он может ответить на мои вопросы, которые я тоже задавал не один раз, - все равно не хотелось расходиться. 

   

Однажды вечером он принес кассету группы «Скорпионс», а я до этого никогда этой группой не увлекался. Но Серега с таким волнением начал нахваливать эту группу, что я забросил свои дела и сел около него на диван. А он, не в силах унять дрожь в руках (он опять пришел пьяный), разорвал целлофан, в который была запечатана кассета, взял мой магнитофон и поставил его на палас. И сам тоже сел на палас, включил магнитофон и начал перематывать пленку, отыскивая любимые хиты, чтобы я их послушал.

- Это не то… Вот сейчас!.. Черт!.. Сейчас, Лех, погоди, это хорошая, но есть еще лучше, - он торопился, а пленка перематывалась медленно. – Вот! Слушай! 

   

Я слушал баллады легендарной группы, а Серега, переживая за то, что мне, может быть, не нравится эта музыка, объяснял:

- Тут главное - не песня, а то, что с ней связано: воспоминания или истории… У нас ее в клубе крутили, мы под нее танцевали… Не знаю, Лех, может, тебе не нравится, но мы в десятом классе под нее с ума сходили…

   

Серега делал звук на полную громкость, а сам сидел на паласе, закрыв руками глаза, и вспоминал, как танцевал с девчонкой медленный танец под эту музыку в своем клубе. Он несколько вечеров подряд слушал эту кассету, и всегда включал магнитофон на полную громкость.

   

Я тоже полюбил «Скорпионс». Баллады у нее, что и говорить – замечательные: слушаешь, и сердце замирает.

   

Когда уже потом, без Сереги, на радио готовя передачу к моему юбилею, у меня спросили – какую музыку я люблю, - я, не раздумывая ни минуты, назвал «Скорпионс». Передача вышла в день моего рождения. Зазвучал «Скорпионс». Я слушал и вспоминал Серегу, который пьяный, но счастливый от нахлынувших на него воспоминаний, сидел когда-то на полу в моей квартире и, закрыв лицо руками, слушал эту же самую мелодию. И его фраза мне тоже вспомнилась: «Тут главное – не песня, а то, что с ней связано: воспоминания или истории».

   

А в июле Серега сказал:

- Лех, я уезжаю в отпуск.

  Я растерялся и не нашелся, что ответить.

- Да не бойся, я вернусь, - успокоил он меня, улыбаясь до ушей.

- Когда?

- В августе.

   

Когда Серега уехал, и я остался один, я понял, как сильно привык к нему за этот год.

 

                                                                 

Глава 3

 

                                                                      

1

 

   

Я вновь остался один. Хожу по опустевшей квартире и, кажется, вот-вот сойду с ума от тоски и одиночества. Тоска, бескрайняя, нескончаемая, мучительная… Она преследует одиноких, несчастных, слабых. Сейчас она охотится на меня и знает, что охота будет удачной. Потому что достаточно остаться одному, и ты вновь оказываешься во власти прошлого. И у тебя нет ни сил, ни воли, ни желания побороть его, оказать хоть какое-то сопротивление. И ты, чтобы - если не победить (о победе тут не может быть и речи: силы слишком не равны), то хотя бы перехитрить эту тоску, начинаешь придумывать то, во что даже сам не веришь. Ты, как дурак, как самый последний идиот, хватающийся за спасительную соломинку, внушаешь сам себе: а может, мама не умерла, и бабушка тоже? Может быть, они живы, просто я об этом не знаю? Не может быть, чтобы человек смеялся, ходил на работу, любил другого человека, рожал и воспитывал детей, строил планы на будущее – одним словом: был, а потом вдруг – раз, и исчезал навсегда, как будто ничего этого не было. Но я же знаю, что они были, я свидетель! Мама ходила на работу, бабушка крутилась, как белка в колесе, и, казалось, никогда не будет этому конца. Какой конец, кому он нужен, этот конец? Пусть все останется, как было, ведь все было так хорошо…

   

Прошло уже много времени, как их нет, а я все никак не могу в это поверить. Иногда кажется, что меня кто-то умышленно пытается ввести в заблуждение, и тогда я с этим «кем-то» начинаю спорить: пусть докажет, что их действительно нет. То, что их нет ЗДЕСЬ, в этой квартире, - не доказательство: если нет здесь, значит, они обязательно в другом месте. В другом, слышите! Но обязательно, ОБЯЗАТЕЛЬНО ЕСТЬ! Они просто переехали на другую квартиру, вот и все. Всем когда-нибудь надоедает жить на одном месте, и приходится уезжать на другое. Здесь они были просто квартирантами, как и все мы. Я знаю это совершенно точно: все люди – квартиранты, и я не исключение. Кончается срок аренды – и приходится съезжать. У мамы с бабушкой просто кончился срок аренды, а продлевать ее не стали, вот им и пришлось съехать отсюда. Но зато теперь у них другая квартира, и им там гораздо лучше, чем было здесь, я знаю это точно. Но все равно, иногда подступает такая тоска – сил нет.  Когда это происходит, очень хочется съездить к ним в гости и посмотреть, как они там устроились, все ли у них хорошо. Туда – и обратно, хоть разочек. Чтобы уж наверняка быть уверенным, что у них действительно все там в порядке. Была бы у меня такая возможность, я бы сразу поехал, как бы далеко это ни было, хоть за миллион световых лет. Может быть, солнечный луч поможет мне туда слетать, если нет другой возможности? Когда я туда прилечу, про себя я им ничего рассказывать не буду: они и так про меня все знают. Я чувствую, что они наблюдают за мной и помогают. Даже ОТТУДА помогают. Потому что на той квартире, где они сейчас живут, видно всех нас, и меня, в том числе. Вот поэтому я и не стану им ничего про себя говорить: зачем время зря терять? Для меня главное – узнать, как у них дела. Узнаю, что все у них хорошо - и сразу назад, на этом же самом луче, в свою квартиру. А потом, когда и у меня закончится «срок аренды», я улечу уже навсегда: мы же все квартиранты…

   

Все это, конечно, глупости и выдумки. А в голову они лезут, потому что так легче переносить одиночество: напридумываешь себе всяких сказок и сам себя заставляешь потом в них верить.  А во что мне еще остается верить?

 

                                                                          

2

 

   

Моя бабушка верила в Бога. И нательный крестик не снимала никогда.  Маленький крестик на шнурочке - сколько я помню, он всегда был у нее на шее. Бабушка никому не навязывала свою веру, она просто жила с ней всю свою жизнь. И даже тогда, когда это не особенно поощрялось, бабушка ходила в церковь на главные религиозные праздники, и каждый раз приносила мне оттуда маленькие просвирочки. Тридцатого марта, на Алексея-Божьего человека, или, как она называла этот день Алексей-с гор вода, она готовила мне что-нибудь вкусненькое. И говорила:

- Алешк, сегодня у тебя День ангела.

   

Она всю жизнь жила по Божьим заповедям: трудилась, не покладая рук, и никогда, даже в самые тяжелые минуты, не поддавалась унынию. Она не утратила свою веру даже после того, как совсем еще молодой, в тридцать шесть лет, потеряла в войну мужа – моего дедушку, а перед этим – схоронила своих маленьких детей: Тамарочку и Борю. Они лежат на Воскресенском кладбище. Бабушка не превратилась в убитую горем вдову, не отреклась от мирских забот, а продолжала жить, но уже не для себя, а для нас – меня и мамы. Вера ли спасла ее, или что-то другое? Не знаю. Наверное, и вера тоже: вера в Бога, в себя, в людей.             

   

Накануне Страстной недели, в Прощеное воскресенье, она, перед тем, как лечь спать, не стеснялась подойти ко мне и по-христиански попросить у меня прощения:

- Алеша, прости меня за все.

   

А в субботу, накануне Пасхи, бабушка с самого утра начинала заниматься куличами и красить яйца луковой шелухой. В этот день, когда я возвращался из школы, я еще на первом этаже узнавал этот запах: запах грядущей Пасхи. Это был такой добрый, родной и немного щемящий душу аромат, что ком подступал к горлу. Запах моего детства – это запах бабушкиных куличей на Пасху. Кроме нее, в нашем подъезде в те годы куличи не пек никто. И моя бабушка, с такой любовью готовившая эти куличи, угощала ими соседей. Часам к десяти вечера из духовки доставались первые куличи и бережно выставлялись в зале на столе. В отдельном блюде горкой лежали яйца, окрашенные в темно-коричневый цвет. Их было много, и они, прижавшись друг к другу теплыми, не успевшими остыть бочками, словно просили: «Угощайтесь, люди добрые, ведь сегодня такой великий день». Я, конечно, еще не спал, да и разве можно уснуть, когда все стены и воздух наполнились не столько волшебным ароматом, сколько ожиданием чуда. А бабушка, весь день проведя в трудах, но вновь думая прежде всего обо мне, говорила:

- Алеша, попробуй куличек. Какой тебе разрезать: маленький или побольше?

   

А на следующий день, в воскресенье, мы садились на кухне,  резали один из куличей и брали по яичку. Бабушка, глядя на все это богатство и на меня с мамой, счастливо и торжественно говорила:

- Христос воскрес.