Пьеса в 3 частях
Действующие лица.
1. Андрей Зорин, 70-75 лет (ст.)
2. Анечка Высоцкая, 70-75 лет (ст.)
3. Андрей Зорин в молодости (19-20 лет) (м.) ) студенты
4. Анечка Высоцкая, 19-20 лет (м.) )
5. Никита Черных, 19-20 лет )
6. Виктор Васильев, 19-20 лет )
7. Зам. декана по режиму, 45-50 лет
8. Человек в сером, 40-50 лет
9. Кошкодав, 50-60 лет (возраст условный)
10.Вероника Козловская, она же Свобода, 40-45 лет
11. Анастасия (Настя), жена Андрея, в конце 80х им обоим 40лет
12.Женечка, сын Андрея и Насти, 10 лет.
Сцена 1
В глубине сцены письменный стол, на столе компьютер, стопка книг, бумаги, ручки.
За столом сидит мужчина 70-75 лет. Он медленно поднимается, выходит к рамке.
Андрей Зорин (ст.)
Я заканчиваю книгу о своей жизни. О своем времени. К счастью, мое время пока не закончилось. Оно продолжается. Только раньше я был действующим лицом, а сейчас – свидетель. Наблюдатель.
В юности я мечтал стать писателем и историком. В одно время писателем и историком. Писать исторические романы. Разобраться… Да, очень во многом хотелось разобраться. В нашей кромешной истории. Кто виноват? И - что делать? Извечные русские вопросы.
Почему русские люди, нет, не только русские, с таким остервенением убивали друг друга? Так ненавидели одни других? Брат против брата, сын против отца…
Мне всегда казалось, что все происходило не так, как писали в учебниках. Намного страшнее! Что очень многое от нас скрывали…Очень многое…
Юность, юность… В юности мы так мало знали. Совсем ничего. Мы только начинали догадываться…
… Сталин… Великий Сталин… В раннем детстве я верил в его физическое бессмертие. Он был Богом. Вместо Бога. Классе в третьем или в четвертом я впервые усомнился, когда узнал про своего дедушку. Он был расстрелян в тридцать восьмом, за 10 лет до моего рождения. Мой дедушка был врачом, профессором. С тех пор червь сомнения никогда меня не покидал. Напротив, рос вместе со мной…
… Все очень изменилось в последние годы (в задумчивости идет по сцене). Очень сильно изменилось…Социальные сети… Фейсбук… Несколько последних лет я переписываюсь с Анечкой Высоцкой. Анечка – моя студенческая, моя первая любовь. Анечка живет в Париже… Давно… Обещает скоро приехать в Москву…
Анечка…
Сцена 2 Ленинские горы
Андрей Зорин )
Анечка Высоцкая ) обоим 19 лет
Голос Андрея Зорина из-за сцены.
Это было вечность назад… 1967 год… Ленинские горы… Мы учились в университете на историческом факультете. Жили в общежитии.
Появляются, идут рядом, держась за руки Анечка и Андрей.
Анечка. Какая красивая Москва. Я второй год в Москве и все не могу поверить. Музеи, театры, фестивали! Кремль! Седая старина. А наш университет! Главный ВУЗ страны! Когда я училась в первом классе, я помню, у нас даже урок такой был: специально рассказывали про это здание-чудо на Ленинских горах. 240 метров в высоту вместе со шпилем, ботанический сад, храм науки. Я тогда не догадывалась, что мне посчастливится в этом здании учиться.
Андрей. Да, самые сильные преподаватели. Главный научный центр страны.
Москва. Москва!.. Люблю тебя как сын,
Как русский, - сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
У нас великая и очень могущественная страна. Но…
Анечка. Что «но»?
Андрей. Мы с тобой – будущие историки, а не физики и не математики. А это совсем, совсем другой коленкор. (После паузы). Мой папа очень не хотел, чтобы я поступал на исторический факультет. И мама тоже. Говорили, что это очень опасно… Что… (Он испытующе смотрит на Анечку, привлекает ее к себе; она не отстраняется).
Анечка. (дрогнувшим голосом). Что?
Андрей. Ну, ты понимаешь... Ты понимаешь? История в нашей стране – это такая наука… Конъюнктурная… Догматическая… Идеология вместо правды… Сегодня так, а завтра по-другому…
Анечка. Я тебя очень хорошо понимаю. Мне мама тоже не советовала. Говорила: если уж ты у меня такой гуманитарий, поступай лучше на филологический факультет. Там тоже много идеологии, но все же не столько. Там легче найти просвет.
Андрей. А кто твоя мама? Кем она работает?
Анечка. Преподает историю КПСС. Моя мама кандидат исторических наук. Только ты не думай, она все очень хорошо понимает. Но в нашей стране иначе нельзя… Говорить всё, как думаешь… Поэтому она и не хотела.
Андрей. Ну, вот видишь. Значит, мне не нужно тебе ничего объяснять.
Анечка. Да, не нужно. Я все понимаю. На самом деле многие понимают. Не до конца, конечно. Очень многого мы не знаем. Но ведь должен же кто-то докапываться до правды. Сейчас многое нельзя говорить. Но докапываться можно. Нужно. Чтобы сохранить…Потому что настанет время…
Андрей. Обязательно настанет. Сколько веревочке не виться… (Он привлекает к себе Анечку, обнимает и очень нежно целует). Я хочу доверить тебе одну тайну. Только тебе. Одной. Ты обещаешь?
Анечка. Да. Обещаю.
Андрей. Мой двоюродный дедушка, брат моего деда, был профессором-историком. Еще до революции. Очень многих профессоров, особенно историков и философов, по указанию Ленина выслали из страны. Не только профессоров, среди депортированных встречались даже студенты. Много врачей, преподавателей. Это так и называлось: «философские пароходы». Не только пароходы, и поезда тоже. Всех, кто был не согласен, кто позволял себе сомневаться вслух, выгоняли из страны. Но это только в самом начале, в 1922 году. Позже – расстреливали. Так что история – это действительно очень опасная профессия. История – это как поле битвы, где часто сражаются не за правду, а за самые разные интересы, где поселяются мифы и где вместо живых людей по воле историков орудуют манекены. Где настоящее хитро прячется за прошлым и слишком часто всё мажут одним цветом. Чёрным, или наоборот, белым. Это мне папа так говорил, когда отговаривал ехать в Москву.
Анечка. Я догадывалась, конечно. Я тоже много кое-чего слышала. Например, про красный террор, когда людей только за то, что они дворяне, загоняли на баржу, вывозили на середину Волги и – топили. Вместе с баржей. Живых людей. И в Крыму тоже. Привязывали камни к ногам. И они плавали…мёртвые. Или что Ленин сильно ненавидел интеллигенцию. Но мы дождемся дня правды. Ты правильно сказал: сколько веревочке ни виться… Мы будем стараться приближать этот день… Да?
Андрей. Да, обязательно, Анечка! Клянусь!
Анечка. И я. Клянусь!
Они целуются и, взявшись за руки, уходят. Появляется Андрей Зорин (ст.).
Эта была клятва. На Ленинских, на бывших Воробьевых горах. Почти как Герцен и Огарев за 140 лет до этого дня. Так же собирались бороться с деспотизмом.
Вся российская история – это борьба с деспотизмом.
Сцена 3.
Два года спустя. Комната в студенческом общежитии. Вокруг стола сидят студенты:
Андрей Зорин
Анечка Высоцкая
Никита Черных (в руках он держит гитару)
Виктор Васильев
Студенты поют «Песню о друге» Высоцкого. Никита аккомпанирует на гитаре.
Если друг оказался вдруг
И не друг, и не враг, а так;
Если сразу не разберешь,
Плох он или хорош,-
Парня в горы тяни – рискни!
Не бросай одного его:
Пусть он в связке одной с тобой -
Там поймешь, кто такой.
Если парень в горах не ах,
Если сразу раскис и – вниз,
Шаг ступил на ледник - и сник,
Оступился - и в крик,-
Значит, рядом с тобой – чужой,
Ты его не брани – гони.
Вверх таких не берут и тут
Про таких не поют.
Если ж он не скулил, не ныл;
Пусть он хмур был и зол, но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал;
Если он с тобой, как в бой,
На вершине стоял хмельной,-
Значит, как на себя самого,
Положись на него!
Значит, как на себя самого,
Положись на него!
Никита. Скоро каникулы, ребята. В этот раз еду в Ленинград. Первым делом пойду смотреть Зимний и на Дворцовую площадь. К Александрийскому столпу. Красота! Величественно!
Андрей. Красота! Растрелли и Монферран рядом! Два великих зодчих!
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Виктор. Там рядом со зданием Генерального штаба есть улица Желябова. Имени террориста, который организовал убийство Александра II. Царя-освободителя. Не понимаю…
Никита. Ну и что? Брат Ленина тоже участвовал в терроре. Время было такое. Веселенькое.
Виктор. «Насилие - повивальная бабка истории?»
Никита. Вот именно, «насилие – повивальная бабка истории». И никак иначе. Эти слова нужно отлить в бронзе.
Виктор. (насмешливо). А где же мировая гармония? Силой загоним человечество в счастье? Только что это за счастье такое?
Никита. (насмешливо). Это ты про слезинку ребенка? Так Достоевский – не наш человек. Бредни сивой кобылы.
Андрей. Вот что, ребята, мне в самом деле очень многое не нравится. Я раньше даже представить себе не мог. Вы что-нибудь слышали про Парвуса?
Виктор. Нет.
Никита. (с любопытством). Нет.
Андрей. Это был международный авантюрист. Злой гений русской революции. Революцию 1905 года он устраивал на японские деньги. Издавал газеты и прокламации, заседал в Петербургском Совете. 9 января, которое вошло в историю как кровавое воскресенье, он нанял провокаторов, которые стреляли в солдат, чтобы вызвать ответный огонь на толпе. Чем больше крови, тем лучше для революции. Так? Лес рубят, щепки летят. Понимаете, на революции грели руки очень многие авантюристы. Любой ценой сбросить царя. А за ценою мы не постоим. Там ещё был такой Целлиакус, финский революционер и японский агент. И поп Гапон, самый главный. А по совместительству агент охранки. Такая вот гопкомпания.
И в семнадцатом году снова. Через Парвуса поступали деньги для Ленина. На революцию! Германские деньги! Только Ленин Парвуса обманул. Деньги взял, а Парвуса оставил в дураках.
А история с Малиновским? Он возглавлял большевистскую фракцию в Думе и одновременно работал на охранку. Очень темная история.
Никита. Откуда ты знаешь? Где ты все это выкопал?
Андрей. Читал. Кто ищет, тот всегда найдет. Когда откроют архивы, очень многое тайное станет явным.
Виктор. (с сомнением). Ты думаешь, их откроют?
Никита. Не при нашей жизни.
Андрей. Скорее всего не при нашей… Но все возможно. Нам не дано предугадать…
Виктор. Да, не дано…
Никита. Но при царе было действительно плохо. Отсталая страна. Вы не станете спорить.
Андрей и Виктор. (вместе). Но ведь был же февраль!
Анечка. Ладно, ребята, что вы все об истории? О революции? Лучше давайте споем. Давай, Никита, ты у нас главный по этой части.
Никита начинает под аккомпанемент гитары, все подхватывают слова Высоцкого.
А люди все роптали и роптали,
А люди справедливости хотят:
«Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади нас, уже едят».
Им объяснили, чтобы не ругаться:
«Мы просим вас, уйдите, дорогие!
Те, кто едят, - ведь это иностранцы,
А вы, прошу прощенья, кто такие?»
А люди все кричали и кричали,
А люди справедливости хотят:
«Ну как же так?! Мы в очереди первыми стояли,
А те, кто сзади нас, уже едят!»
Но снова объяснил администратор:
«Я вас прошу, уйдите, дорогие!
Те, кто едят, - ведь это ж делегаты,
А вы, прошу прощенья, кто такие?»
А люди все кричали и кричали –
Наверно, справедливости хотят:
«Ну как же так?! Ведь мы еще…
Ну как же так?! Ну еще…
Ведь мы в очереди первыми стояли
А те, кто сзади нас, уже едят!»
(Песня заканчивается. Никита поднимается.
Никита. Ну все ребята, мне пора. Бывайте. (Прощается).
Вслед за Никитой выходит Виктор. Андрей и Анечка остаются вдвоем, они обнимаются и целуются.
Анечка. Андрюша, что-то я волнуюсь. Как бы чего не вышло. Тут даже у стен есть уши. И люди…разные… Постарайся быть осмотрительней.
Андрей. (задумчиво). Да, ты права. Ты всегда права, Анечка. За Витю я ручаюсь, я с ним разговаривал, он мыслит так же, как мы. Но как это трудно иногда – не выйти за флажки. Вечно быть бдительным. Нет, я не Штирлиц, я – другой. ( Декламирует):
Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: нельзя за флажки!
Анечка. Хороший мой. Ты еще совсем мальчик. (Прижимается к нему и гладит Андрея по голове).
У меня для тебя есть подарок. Только очень опасный. Для тебя одного. На две ночи, пока твой сосед гуляет с девочками.
Андрей. Мельгунов?
Анечка. Да, Мельгунов. «Красный террор в России». Видишь, как я его завернула. Оттуда (неопределенно машет рукой в сторону заграницы). У нас за эту книгу раньше положен был расстрел.
Андрей. Да, десять лет без права переписки. Знание всегда наказуемо, ещё со времени Адама и Евы.
Анечка. Мне тоже пора. Будь осторожен.
(Они целуются и прощаются).
Сцена 4. Андрей Зорин (ст.) один на сцене. Большая часть сцены закрыта занавесом.
Андрей. Вот ведь какая подлая штука жизнь. Пели о дружбе, о справедливости. Говорили…Спорили… Да, бывало, ночи напролет спорили. Бывало, кое-что лишнее, не ко времени. Но все были свои. Вроде свои. Но – кто-то донес.
Уверен, что не Виктор. Он стал потом диссидентом, написал книгу, его выслали за границу, и там, за границей, он погиб. Вроде бы шина лопнула в горах. Не он первый. Писали, что трагический случай. Но… не верю я в такие случаи. Амальрик тоже погиб в горах. Тоже молодой. Так же… Империя зла…
Только недавно я прочел, что имелись у них специалисты… высшего класса…
… И Галич тоже. Погиб очень странно. Даже жена не поверила, что это они подстроили. Абсолютно правдоподобно: несчастный случай. Но что-то мне говорит…Нет, не знаю…
… Анечка вне подозрений. Мы много о чем с ней говорили. Любили друг друга. Даже очень… доставали книги… С той стороны… Нет, это Анечка доставала…Через двоюродную сестру…В то время это было под строжайшим запретом…Железный занавес…Полжизни за железным занавесом…
Никита?.. Не знаю… На последнем курсе он стал комсомольским секретарем. И потом пошел по партийной линии…
А может, сосед? Он вернулся и застал меня за чтением. Я так никогда и не узнал, кто. Я ушел, оставил книгу под подушкой, а когда вернулся, ни книги, ни черновиков моих критических записок - ни о революции, ни о терроре.
Да, тогда мы еще говорили: «о революции». Это много позже стали говорить: «переворот». В своих записках я подробно писал о большевистском терроре. Конспектировал…
Очень интересовался этой темой. Их злодействами…
На следующий день меня вызвали к замдекана по режиму. Нужно понимать: советское время. Истфак. Университет. Москва… (Уходит).
Занавес открывается. Кабинет замдекана по режиму. Стол, за которым сидит замдекана и рядом еще один человек в штатском. Оба в сером, с пустыми, невыразительными лицами. Над столом портреты Брежнева и Ленина.
Зам. декана (в пустоту). Мы идем навстречу величайшей дате: 100-летию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Весь советский народ, как один человек, отмечает эту великую дату трудовыми подвигами. Весь народ… (В этот момент в кабинет стучится и входит Андрей Зорин (м.), речь обрывается на полуслове).
Андрей. Здравствуйте.
Пауза. Зам. декана и человек в штатском мрачно смотрят на Андрея.
Зам. декана. Весь советский народ, как один человек, идет навстречу величайшей дате: 100-летию со дня рождения великого Ленина. Люди по всей стране отмечают эту дату трудовыми подвигами, становятся на трудовую вахту. Мы гордимся своей историей, своими победами, своими свершениями, мы победили фашизм, мы строим коммунизм. А ты, Зорин? Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Что ты – отщепенец?!
Зорин(м.). Понимаю.
Зам. декана роется в столе. Достает и кидает на стол книгу, бумаги.
Зам. декана. Это твоя книга?
Зорин. Моя.
Зам. декана. И эти пасквили. Антисоветские… Это ты писал?
Зорин. Я.
Зам. декана. Вот, садись (указывает на стул). Садись и пиши. Кто дал? Откуда эта книга? Этот пасквиль? Какие еще книги читал? Антисоветские? Пиши про вашу организацию. Кто состоит?.. Ты ведь про Ленина… сукин сын… к юбилею… Идеологическая диверсия. Про нашу революцию… Кто такой Парвус? Из какой помойки ты его вытащил? Ты позоришь имя комсомольца и наш советский строй! Садись и пиши! Всё пиши!
Зорин. Я ничего писать не буду. Я нашел эту книгу на подоконнике. Я просто делал записи, никто не имел права их читать!
Зам. декана. Ты хоть понимаешь, что эти записки несовместимы… с университетом. Со званием советского человека. Комсомольца. Либо ты будешь сотрудничать, все напишешь как есть. Как было…Покаешься… Либо…
Человек в штатском. Либо вылетишь из университета с волчьим билетом и пойдешь по статье. За антисоветскую деятельность! Имей в виду, статью никто не отменял. Мы не потерпим!..
Зорин. Я ничего писать не буду! Я книгу нашёл на подоконнике!
(Занавес закрывается. На сцену выходит Андрей Зорин(ст.).
И все-таки я написал. Вынужден был написать после нескольких месяцев в Лефортово. «Прошу отчислить меня из университета по собственному желанию». Ничего больше, ни одной строчки. Не знаю, зачем это было им нужно, ведь к тому времени меня и так исключили из университета. Мне пришлось уехать из Москвы, вернуться в родной город…
Вначале мне угрожали отправить на лечение в психушку. Потому что только психически больной человек может быть недоволен Советской властью и хоть одно плохое слово сказать о революции, о Ленине. Но потом меня отпустили. Я не сразу понял, почему…Наверное, не хотели шума. Хотя, какой шум?..
… Но в начале было комсомольское собрание, когда меня исключили из комсомола.
Занавес открывается. Актовый зал. В середине на возвышении стоит стол, за столом зам. декана по режиму, человек в штатском и Никита, комсорг. На стульях сидят студенты. Перед ними (между стульями и столом) стоит Андрей Зорин. Над столом портреты Брежнева и Ленина.
Зам. декана. У нас сегодня суд чести. Событие чрезвычайное. В то время, когда весь советский народ, как один человек, идет навстречу знаменательной дате – 100-летию со дня рождения нашего вождя и учителя Владимира Ильича Ленина, нашелся человек – нет, не человек, злобный враг, - у меня нет других слов, - который читает и пишет пасквили о нашей стране, о нашей революции, о Владимире Ильиче Ленине. Я уверен, вы дадите принципиальную оценку этому нелюдю. И – может еще кто-то занимался этим вместе с ним? Мы рассчитываем на вашу сознательность.
Поднимается Никита. Я, и все мы, студенты, комсомольцы, единодушно осуждаем Андрея Зорина. Такому человеку, нелюдю, предателю, не место в университете и не место в комсомоле. Мы все, единодушно…
Он про Парвуса пишет, про Малиновского, про экспроприации – да кто такой Парвус, кто такой Малиновский? Никакая грязь не может испачкать нашу революцию, святое дело Ленина. Я за то, чтобы его исключить. И из университета, и из комсомола. Судить его надо!
Студенты один за другим поднимаются и произносят только одно слово: «Исключить».
Виктор и Анечка сидят молча.
Никита. А ты, Виктор, ты почему молчишь?
Виктор. А что тут сказать? Вопрос решенный.
Никита. Так ты за то, чтобы исключить?
Виктор. Я, как все. За то, чтобы исключить. Да если бы даже я был против? Зачем делать вид?
Никита. Так ты за?
Виктор. Я же говорю, вопрос решёный.
Никита. А ты, Анна? Ты дружила с этим негодяем!
Анечка. Я за то, чтобы исключить. Я ничего не знала про его записки. Совсем ничего…
Андрей. Да, она ничего не знала. Я сам. Тайно. Для себя одного.
Никита. А ты сам? Будешь просить прощение?
Андрей. Я за то, чтобы исключить. Таким, как я, не место в комсомоле. И в университете не место.
Никита. Он ещё издевается над нами!..
Зам. Декана по режиму. В то время, когда весь советский народ, как один человек… Единодушно…
Занавес.
Сцена 5. Большая часть сцены закрыта занавесом. Перед занавесом Андрей Зорин (ст.).
Андрей Зорин (ст.). Так закончился этот суд чести. Далеко не первый в нашей стране. Не последний…
Будто у них была честь…
После нескольких месяцев в Лефортово – меня не раз допрашивали по многу часов, но я ничего не сказал, никого не выдал, меня неожиданно отпустили. Велели возвращаться в родной город и сидеть тихо.
Меня не положили на лечение в психиатрическую больницу, как многих, вместо этого меня забрили в армию.
Анечку я ни в чем не винил ни тогда, ни сейчас. На ее месте так поступил бы каждый. Да, каждый разумный человек. С волками жить, по-волчьи выть…
Это в царское время люди гордо били себя в грудь и хвастались: «Я – революционер!». И с высоко поднятой головой отправлялись в ссылку. Такая была мода. Другое время…
Но зачем напрасные жертвы? Если бы это дело раскрутили, нашли, кто провозил запрещенные книги из-за границы, кто передавал, получился бы громкий процесс. Зачем? Зачем доставлять им такую радость?
Я не стал писать Анечке. Не стал искать встречи. Я взял всю вину на себя и теперь я должен был исчезнуть из ее жизни. Не бросать на неё тень. Я не мог оставаться в Москве. Я должен был начинать свою жизнь заново.
Я был очень сильно подавлен. Так сильно, что почти обрадовался, когда меня забрили в армию. Практически сразу, как только я вернулся в родной город.
Говорят, что армия – школа жизни. Да, школа… Армия и тюрьма…
Самое сильное впечатление от армии – сержант Глотов. Двухметровый детина с огромными ручищами-кулачищами. За один раз он мог выпить две бутылки водки. И бил… бил… бил…воспитывал. Мы были для него зелеными… салагами - специально для битья. Это требовалось, чтобы служить Родине – бить! И пить!
Изображает сержанта Глотова
«Упал, отжался! Упал, отжался! Упал, отжался!» - Издеваться над солдатами-первогодками доставляло ему просто чувственное удовольствие! Он преображался, становился счастливым. Пить и бить – больше ничто его не интересовало, разве что бабы… Армейский вертухай!..
(Кричит) «Салабон, лизать мои портянки!». «Петухом сделаю!»
«Лизать сортир до блеска! В очко спущу!» - Деды нарочно гадили мимо.
Меня он особенно ненавидел, потому что прослышал, что раньше я учился в Москве. Что я контрик.
(Кричит) «Я московскую дурь из тебя вышибу, салабон!»
Все кончилось тем, что однажды я не выдержал и стал с ним драться. Я ведь не хилый был, кандидат в мастера спорта по лыжам. Удивительно, но он свалился сразу, как обыкновенный тюфяк. Пьяный тюфяк. Но на меня тут же набросились несколько дедов, стали избивать. Одному я сломал руку, но и сам на несколько недель оказался в госпитале. Самое хорошее время в армии, когда пришел в себя. Лежал и ел досыта. В первый и единственный раз.
Про историю я почти не думал. Маркс был прав: бытие определяет сознание.
Потом меня перевели в другую часть. Там я почти отдыхал. Мы не маршировали, не занимались стрельбой, мы строили дачу нашему полковнику.
Как это было чудесно, оказаться за забором части, вдалеке от фельдфебелей-дедов.
В сущности, мне повезло. Я служил через пару лет после Праги. Только много лет спустя я увидел этот чудный город. К тому времени там ничто не напоминало о наших танках. И до Афганистана было еще очень далеко. Никакого интернационального долга!..
Это была очень серьезная наука, армия. Я – выжил! К истории я больше не вернулся. Знал, что все двери, все архивы закрыты. И родители: родители у меня врачи. Поступил в мединститут, со временем стал кандидатом медицинских наук. Потом доктором, в новое время. Не высовывался до самой перестройки. Женился. Жена – врач, завел двух детей. Тащил обыкновенную советскую лямку… Молчал…Как все…
… Нет, писал в стол. Не знаю, хорошо ли я писал. Наверное, не очень. Даже совсем не очень. Писал про Андрюшу Зайцева, как он повесился в караулке. Его очень сильно били. Издевались над ним деды…
По сцене крадучись, робко, проходят тени солдат. Зорин закрывается руками, отмахивается, словно хочет спастись от видений.
…Он был из маленького городка. У Андрюши остались родители. И девушка. Они приезжали… Им сказали, что он погиб при исполнении, выполняя свой долг… Долг?!..
Писал, как меня исключали из университета…
Наверное, слабо писал. В стол. В Союз писателей меня приняли только в конце девяностых.
Подходит к столу. Складывает стопкой книги.
Это все я написал! Моя жизнь! Жизнь страны! Наша общая жизнь! Что с нами происходило!
Конец первой части
Часть II
Сцена 6
Та же сцена, на переднем плане Андрей Зорин(ст.).
Андрей (ст.). После армии началась другая жизнь. Совсем другая. Это не только у меня, жизнь каждого человека состоит из нескольких разных жизней. Я закончил мединститут, стал доктором, лечил больных – я стал хирургом – и, знаете, это меня увлекло, втянуло без остатка. Я был очень нужен людям.
Я не раз задумывался. Существует маленький мир – человек со всеми его болями, радостями и горестями, и большой мир – страна, и совсем большой – человечество. Эти миры, как матрешки, вкладываются один в другой, дополняют друг друга. На время я посвятил себя маленькому миру. Я старался не слишком много думать о большом. В то время все старались не думать… Молчать…
Получалось? Не знаю…
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Конечно, не совсем так. Я много и увлеченно работал, и – любил. И мы с женой много путешествовали. За границу нас не пускали, но ведь у нас очень большая страна.
Да, все так, и все же… Что-то очень важное было не так… Стены… Кругом были стены…
Пушкин – великий поэт, а поэты всегда преувеличивают. Но все равно: поэзия – великая вещь.
И сердце бьется в упоенье
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь
Наверное, вы догадались: наступила перестройка. Мы были счастливы Мы еще не знали, не догадывались, чем она закончится.
Свобода – вещь самоценная… Как весна! Как цветы!
Гласность!
Жизнь очень быстро стала меняться. Совсем не так, как мы вначале рассчитывали. Магазины скоро опустели. Очереди выросли до неимоверных размеров. За водкой, за сигаретами, за продуктами, за элементарными вещами…
Занавес открывается (сцена поворачивается). Перед зрителями комната, в середине комнаты стол, стулья, диван, кресла. Стол, стулья, кресла – все заставлено большими клетчатыми сумками, бутылками водки, коньяка, блоками сигарет, другими вещами для продажи.
Андрей. Мы с женой впервые собрались в Польшу. Никогда раньше мы не были за границей. Никогда не занимались торговлей. Но сейчас нас везла торговать турфирма от райкома комсомола.
Входит супруга Андрея Настя.
Настя. Андрей, я немного волнуюсь. Как мы все это дотащим? Нас не остановят на границе? Мне рассказывали, что таможенники очень строго… как это… шмонают. Никак не запомню это новорусское слово.
Андрей. Шмонают – это совсем не новорусское, а старое еврейское слово. В советских политических тюрьмах обыски обычно начинались вечером, часов в восемь. На идише шмона – это как раз восемь.
Настя. Все ты знаешь, особенно про политику. Будто сам сидел.
Андрей. Так ведь действительно сидел. Я тебе рассказывал. Несколько месяцев в Лефортове. Правда, по большей части в одиночке. Впечатление на всю жизнь. Не дай бог никому.
Настя. Представляешь, все врачи и сестры… все тронулись с места. Кто в Польшу, как мы, а кто в Турцию и в Китай. Наша бухгалтер, Дарья Андреевна, привезла из Китая двенадцать кожаных курток. На границе половину напялила на себя. И у тебя в кооперативе, пусть бы хоть рядовые врачи, а то – профессора. Профессор Чалов купил себе джинсовый костюм и щеголяет. Галстук больше не носит. А молодой жене он купил блестящую юбку с очень глубокими разрезами. Говорят, на Западе такие юбки обычно носят проститутки. А наша бывшая зам. главврача Ларионова, такая правильная коммунистка, раньше всем нотации всегда читала, цитировала Ленина при каждом удобном случае, теперь привезла какие-то тряпки из Турции и торгует на базаре. Самое удивительное, стала креститься. Увидела меня, отвернулась.
Андрей. Недурно. Теперь сразу видно «кто есть ху». Конформизм полный. Советская власть трещит по швам.
Ешь ананасы, рябчиков жуй
День твой последний приходит, буржуй.
Только теперь все с точностью до наоборот. На все 180 градусов.
Настя. Помнишь наш кандидатский минимум? «Учитесь торговать!» Сколько раз долдонили Ленина, чуть ли не наизусть, а теперь и вправду учимся. В магазинах пусто до неприличия. Шаром покати. Обещают, что на днях введут карточки. Лучше уж так, чем убиваться в очередях.
Андрей. Москва уже отгородилась. Там теперь отпускают строго по паспортам.
Настя. Как в Гражданскую войну. Сколько у тебя блоков сигарет? Давай я половину спрячу в свою сумку (складывает).
Вот сигареты «Кэмел» (рассматривает). К нам везут из-за границы. Потом мы на себе тащим обратно. Докатились до полного маразма!
Андрей. Смотри, какая хорошая штука, инструменты для автомобиля. Достал по блату. Долларов на сто потянут. Ты, кстати, видела доллары?
Настя. Нет. Никогда!
Андрей. Вот, смотри! (достает 100-долларовую купюру). Бенджамин Франклин. Он сейчас самый главный человек в СССР. Главнее Горбачева и Ельцина. Ты составила список покупок?
Настя. Составила. Тебе джинсы и куртка. Спортивный костюм. Мне юбка и кофточка. Леночке платье и туфли, она уже большая. Женечке – кроссовки и джинсы.
Андрей. Надо бы взять еще несколько бутылок водки. Подкупить талонов. У меня есть одна пациентка. Через нее. Пару бутылок придется отдать пограничникам.
В комнату вприпрыжку вбегает сын Женя, лет 10
Женя. Ух ты! Это все в Польшу? Здорово!
Настя. Да, сынок, в Польшу. Что тебе там купить?
Женя. Бананчики. Я очень люблю бананчики! Валерке папка привез из Москвы. Он хвастался и потихоньку ел на уроке, пока Лидия Васильевна не выставила его за дверь. Сказала, что это не скромно.
Андрей. Хорошо. Будут тебе бананчики. Только ты не ешь на уроках.
Женя. И еще самолетик. Чтобы летал. Как у Димки. Ему привезли из Китая.
Андрей. Будем искать, сынок. В крайнем случае в следующий раз поедем в Китай.
Женя. Ур-ра! (Убегает).
Андрей. Дожили. Только вчера я два часа простоял в очереди за колготками для Леночки. Закончились прямо перед носом. Хорошо, что есть хоть какие-то связи. Бывшие пациенты выручают…
Настя. Просто ужас. Вчера захожу в гастроном, а там одни рыбьи хвосты.
Андрей. Нет худа без добра. Наш Народный фронт выдвинул меня кандидатом в депутаты в Гордуму. У нас есть все шансы победить.
Настя. У кого это у нас?
Андрей. У демократов.
Настя. Ой, господи, да какие же вы демократы? Ну, ты и эта ваша, главная, Козловская, - ладно. А остальные? Обыкновенная серая публика. Эти недаром продержались 70 лет, пока самим не надоело мучиться. Прежнюю интеллигенцию вывели под корень. Надеюсь, тебя не поставят против Кошкодава? Он страшный демагог и популист.
Андрей. Надеюсь, нет. Он теперь тоже демократ. Косит под Ельцина. Ходит в районную поликлинику и разъезжает в обыкновенном автобусе.
Первого прокатили не недавних выборах, он сник и отошел в тень, а этот расцвел. Ополчился на привилегии. На днях заявил: «Не могу жрать ложками черную икру, когда простые люди голодают».
Настя. Будто не они довели.
Андрей. Но самое интересное, что ему верят. Не все, конечно, но многие. Организовали целое движение под него. Набежали коммунисты, только не простые коммунисты, а «За демократию». А сам Кошкодав метит теперь в губернаторы. Предлагают нам объединиться.
Настя. Не коммунисты, а карьеристы. Держись от них подальше. До хорошего не доведут.
Андрей. Ты, конечно, мыслишь не в бровь, а в глаз. Но где взять других? 70 лет отрицательной селекции. В истории ничего не проходит даром.
Настя. Люди смеются: «Коммунисты за демократию», это все равно, что волки за вегетарианство». Но - смеются, анекдоты рассказывают, а потом проголосуют. За них ли, за вас ли, не уверена, что будет большая разница. У вас такие же. Может, тебе не стоит во все это лезть? Может, лучше писать докторскую? Ты ведь уже попробовал один раз.
Андрей. Настя! Сколько лет мы с тобой киснем! Тебе разве не хочется свободы?! Другой жизни?! Свободно ездить за границу без разрешения райкома?! Говорить, что думаешь? Полных магазинов? Не хочется не биться об это вечное «нельзя»?! Как говорил Бердяев: «Большевизм есть рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования жизни». Повсюду сидят заскорузлые бюрократы и все решают за нас.
Я беспартийный – сегодня это огромный плюс. Очень большой. Это и есть жизнь! Борьба!
Настя. Да, это и есть жизнь! Каждый день передают: что ни день, то новая партия. Дилетанты вместо заскорузлых бюрократов! Я боюсь, что они вас переиграют. Вы – идеалисты и неумёхи! Кошкодавы дают вам порезвиться, потому что им тоже надоел социализм. Им тоже надоело это, как ты сказал, рационалистическое безумие, мания окончательного регулирования. Они хотят стать хозяевами! Вот и все! А вам – подачки!
Андрей. Лучше дилетанты, чем заскорузлые бюрократы без искры в голове. Мы научимся! Ты знаешь, как выглядят наши больницы и поликлиники?!
Настя. Знаю. И лекарств нет. Только с каждым днем становится все хуже. Я так думаю, что дело не в отдельных бюрократах. Система разваливается.
Андрей. Я знаю, что дело в системе. Нужно выстроить другую систему.
Настя. Вот кошкодавы и выстроят ее под себя. Я уже не раз слышу, как люди мечтают о генерале на белом коне.
Андрей. Несчастная Россия!
Настя. Да, мы все время наступаем на одни и те же грабли. Может, тебе все же лучше писать докторскую? А на это – посмотреть со стороны?
Андрей. Настенька, докторская само собой. Ты ведь и в кооператив долго не хотела верить. Не хотела, чтобы я стал председателем.
Настя. Да, я по жизни пессимист. Или, скорее, реалист. Виновата. Я тебя недооценила. Но боюсь, что это скоро закончится.
Андрей. Что? Кооперативы? Нет, хода назад нет. Мы идем к рынку. На этот счет у нас полный консенсус.
Настя. Только, боюсь, у людей скоро закончатся деньги. И терпение тоже.
Андрей. Что же, значит, нужно идти на выборы. Строить новую жизнь!
Настя. Ну да, ты вечный диссидент и оптимист. В тебе всегда это сидело… Искра… Только, когда пойдешь на выборы, не афишируй, что ты по совместительству кооператор.
Андрей. Я знаю, народ терпеть не может буржуев. После стольких лет внушения. Но вот парадокс, в кооператив ломятся, бегут от государственной медицины, а проголосовать за кооператора – ни-ни.
Настя. Дело не только во внушении. У вас цены кусачие. Люди приходят, а потом плюются.
Андрей. Но что же делать? Те же доктора требуют. Зарплаты у нас в несколько раз выше, чем у государства, и все они равно требуют. Как с цепи сорвались. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
Настя. (насмешливо). Диалектика.
Андрей. Да, диалектика. Закон единства и борьбы противоположностей.
Настя. Только у нас эта диалектика почему-то всегда поворачивается боком. Всегда не так, как у людей.
Сцена 7
Занавес закрывается. На сцене остается один Андрей Зорин.
Андрей(ст.) Вскоре меня избрали депутатом. Это была очень интересная компания, самая честная из тех, которые я видел в своей жизни. Вместе со мной, и против меня за депутатское место боролись сразу шестеро коммунистов. Да, коммунистов…
Свои партбилеты они дружно сложат только через год. Они наметили совместно бороться против меня, но вместо этого усердно топили друг друга. А избиратели дружно проголосовали за меня, беспартийного. Я набрал почти 50%. Время… Это было время революции… время надежд…Перепутье…
Это, куда меня избрали, еще не называлось по-старомодному «дума». Совет. Вот такой парадокс. Когда Советская власть закончилась, ненадолго наступило время советов. Мы тогда действительно что-то решали.
Только… Мы бездарно упустили победу. Мы могли избрать своего губернатора. Но…
У нас был замечательный кандидат и, главное, честный. Вероника Козловская, доктор наук. Мы звали ее Свобода. Она очень многое знала из истории России, про ленинские и сталинские репрессии, про Толстого и Достоевского, про демократию и свободу, про честные выборы и русскую власть, читала Солженицына и Войновича, она была профессором-филологом, защитила диссертацию о творчестве Чехова, с ней можно было беседовать часами, она напоминала мне «Свободу на баррикадах» Эжена Делакруа, - но разве свобода знает, кто обеспечивает город электричеством и кто управляет канализацией? Разве Свобода может справиться с городскими чиновниками?
Да вот и она, Свобода!
На сцене появляется символическая фигура красивой молодой девушки с российским триколором. Она шагает по сцене и – медленно удаляется, словно уплывает.
Андрей Зорин словно протирает глаза, будто отряхивает с себя наваждение и – продолжает прерванный монолог.
Время было голодное, окончание советского эксперимента, и мы все не знали, как обеспечить город продовольствием. Мы очень не хотели вводить карточки, как во время войны.
Вот как это происходило.
Занавес открывается, за столом сидят трое (депутаты): Свобода, справа от нее садится Андрей Зорин, по левую руку другой депутат. Напротив стоят трое городских чиновников-начальников.
Свобода. Почему у нас в городе перебои с электричеством? Разве ничего нельзя сделать?
Начальник 1 (по электричеству). Ничего нельзя сделать. Сети изношены. Денег нет. – Он поворачивается и гордым шагом уходит.
Свобода. Почему так плохо работает канализация?
Начальник 2 (по канализации). Ничего нельзя сделать. Трубы изношены. Денег нет. – Он поворачивается и, чеканя шаг, уходит.
Свобода. Почему в городе постоянные перебои с транспортом?
Начальник 3 (по транспорту). Изношен автобусный парк. Дороги разбиты. Денег нет. – Он поворачивается и вслед за первыми двумя гордо удаляется.
Андрей (продолжение монолога). Это был очевидный саботаж. Их следовало уволить. Но мы не знали, кого поставить на их место. И – суд, в городе по-прежнему действовал советский суд, который тотчас вернул бы их на прежние места.
Мы – не большевики, чтобы прибегать к насилию…
Наша Свобода честно обещала учиться, привлечь специалистов, сделать все возможное, чтобы не допустить голод, а Кошкодав, бывший второй секретарь – он обещал все и сразу. У него был богатый опыт. Раньше он смело строил коммунизм – в свое время он обещал построить коммунизм к 1980 году. Теперь он с прежней решимостью обещал построить капитализм и рынок. Для всех. Не только для своих. Только слово «капитализм» он никогда не произносил вслух. Вместо слова «капитализм» он любил вспоминать про равенство и братство, что на его новоязе означало власть и богатство.
На трибуну в глубине сцены поднимается высокий мужчина с седой шевелюрой, Кошкодав. По обе стороны от него сидят депутаты. С одной стороны – сторонники Кошкодава, директора, по другую – новые, демократы.
Кошкодав, то размахивая рукой в ленинском приветствии, то сжимая её в кулак, провозглашает с трибуны:
Потерпите несколько месяцев! Самое большее полгода! Нет таких преград, которые не преодолели бы мы, боль… (он запинается)… мы, беспартийные. Мы, демократы… (аплодисменты). Мы за рынок, а не за базар… (аплодисменты). Мы за рынок!.. Потерпите несколько месяцев… Самое большее полгода… (аплодисменты). Равенство и братство!.. (аплодисменты). Нет коррупции!.. (аплодисменты).
Пока он говорит и размахивает руками, сторонники Кошкодава ему периодически аплодируют, а «новые» депутаты («демократы») сначала по одному, а потом группами перебегают на сторону Кошкодава, на прежнем месте остаются 2-3 человека.
Занавес закрывается. У рампы Андрей Зорин.
Андрей. Это было очень трудное время, голодное. Люди буквально выживали. Средств катастрофически не хватало. Чтобы предотвратить голод, Кошкодав и его друзья давали деньги фирмам - новым русским предпринимателям, - чтобы те закупили продовольствие за границей. Но продовольствие так и не появилось, только гуманитарная помощь, а фирмы и предприниматели исчезли…
Зато Кошкодав и его друзья на непонятные деньги выстроили чудесные коттеджи у озера. У нашего озера. В народе это место так и называли: коттеджный поселок «У озера».
Я почти три года проработал депутатом. Три года ходил в свой Совет, как на работу. Мы очень много говорили, мечтали, спорили. Бывало, доходило до мордобоя. Но так до конца во всем и не разобрались. Демократия – совсем не простая вещь. Тут не только каждая кухарка, тут и депутаты часто бывали бессильны. Мы далеко не сразу заметили, что что-то не так. Решили создать депутатскую комиссию, чтобы расследовать деятельность Кошкодава и его приятелей, но не успели. Указом президента Советы распустили. А в новую думу я не попал. Кошкодав и приятели позаботились… Наступило другое время!..
Я вернулся к своей привычной работе: лечить людей, учить студентов. Я очень устал от своего депутатства.
Несколько лет спустя я написал об этом времени книгу «На краю власти».
На самом-самом краю, точно не в партере, в самые высокие кабинеты меня не допускали. Я мог только догадываться, что там решали и что делили…
С этой книги, «На краю власти», и началось мое писательство, потому что все, что я написал раньше, так и лежало неопубликованное. В советское время это невозможно было издать.
Я разослал свою книгу в несколько издательств, но никто мне не ответил. Кроме одного издателя, который признал мою книгу гениальной. Но вот, посмотрите.
Сцена 8
Занавес открывается. За столом сидит молодой человек с длинными волосами, бородкой, экстравагантно, по-богемному одетый, Александр Гавриленко. Он же секретарь Союза писателей и Председатель Высшего экономического совета. На столе у Гавриленко стоит открытая бутылка. Андрей Зорин направляется к нему, Александр Гавриленко спешит ему навстречу, они долго трясут друг другу руки.
Гавриленко. Я прочитал вашу книгу! Замечательно! С юмором. Даже гениально! Очень редко, когда так, с первого раза… Вы ведь либерал? И я, скажу вам по секрету, я - тоже…
У нас патриотический Союз, у нас недолюбливают либералов, но я вас не выдам. Вам обязательно нужно вступить в Союз писателей. Совсем другой коленкор…Возможности… Слава… Я вам обещаю… Очень редко, когда люди из власти пишут так откровенно, как вы. Замечательно!
Андрей Зорин. Я не из власти. С края. Даже в названии отразил.
Гавриленко. Какое это имеет значение? Вы были депутатом! Вам нужно вступить в Союз! Я вас раскручу! Через полгода вас узнает вся страна! У нас как раз сейчас намечается очень важная поездка в Италию!
Андрей Зорин. За счет Союза?
Гавриленко. Союз у нас, к сожалению, бедный. Это в советское время подкармливали писателей. Не просто подкармливали, а - подкупали. Это давно не секрет. Но ваши затраты очень скоро окупятся. На каждый вложенный рубль вы получите пять рублей прибыли.
Он разливает в рюмки граппу (итальянскую виноградную водку).
За ваши успехи в литературе! У вас громадный потенциал! Это замечательно, что вы обратились именно в наше издательство! Союз писателей вас поддержит. Я вам обещаю!
Андрей Зорин. Какой вы предполагаете тираж?
Гавриленко. 1000 экземпляров. Это примерно 150 тысяч.
Андрей Зорин. Такой гонорар?
Гавриленко. Гонорар? (Гавриленко долго и весело смеется). Забудьте это слово, гонорар. Вы ведь не Улицкая и не Акунин. Но и их ведь в своё время тоже – подталкивали! А вы думали как, они пришли и перед ними все встали на колени? Я скажу вам по секрету, отнюдь. Важно не то, как вы пишете, важно, как вас рекламируют. Не как голосуют, а как считают.
Акунин десятки лет в литературе. А вы – сразу! Литература, к сожалению, закончилась. Сейчас все за свой счет. Сейчас все умные. Все пишут и никто не хочет читать. Настало время самолюбования. Но это между нами, по абсолютному секрету.
У нас всегда была групповщина. Ты – мне, я – тебе.
Андрей Зорин. Но вы сказали: гениально?
Гавриленко. Гениально! Но за ваш счет! Сейчас никто не живет с литературы. Литература – это творчество, а не бизнес. Самовыражение!
Андрей Зорин. А в чем тогда смысл?
Гавриленко. Вы ведь хотите, чтобы вас читали? Чтобы узнали вашу фамилию? Рецензии в газетах? Выступления на радио! Участие в телепрограммах! Раскрутка стоит немаленьких денег. Но на порядок меньше, чем на эстраде.
У нас свобода… Свобода самовыражения! Только платите. Это раньше в толстых журналах искали таланты. Хотя… Это ведь все больше байки. Вот цензура, это да. Это было. Во все времена. Нужна была волосатая рука. Партбилет. У нас ведь и Литинститут – вы думаете, там учат писать? Там вы попадаете в среду избранных, устанавливаете связи, находите друзей, собутыльников… Вы их, они вас! Знаете как, не имей сто рублей, а имей сто друзей! Так что вам повезло. Вы пришли по нужному адресу, в Союз писателей. Здесь вам помогут. Я, Александр Гавриленко, секретарь Союза и Председатель Высшего экономического совета, я самолично сделал не один десяток писателей.
Гавриленко снова разливает по рюмкам граппу.
За плодотворное сотрудничество! Вы – мне, я – вам, рука руку моет. Вот это и есть наша литература!
Андрей Зорин. Но ведь есть же и настоящие писатели?!
Гавриленко. Конечно есть. Только каждому писателю нужен свой Гавриленко! У них там – литагенты, а у нас – Гавриленко!
Он снова разливает по рюмкам граппу. Произносит тост.
За нашу великую литературу! Едем в Италию! Как Гоголь, как Горький! Там мы посвятим вас в писатели!
Занавес закрывается. Перед зрителями у рампы Андрей Зорин.
Так состоялся мой литературный дебют. За свой счет. Я написал несколько книг, получил микроскопическую известность, но вложенные деньги так никогда и не вернул. Из тех, кто читал мои книги, никто не оставался равнодушным. Я писал правду, только правду. И ведь хорошо писал, ей богу хорошо. Это признавали все. Но кто их читал, мои книги? Десятки людей. Может быть, сотня, максимум две. Отнюдь не тысячи, не десятки тысяч. Откуда этим тысячам знать, что есть такой парень? Такой писатель? Многие ли в наше время вообще читают книги?
А Саша Гавриленко оказался мошенником. Из Союза писателей его выгнали. Там теперь заправляют другие. Но Саша не стал горевать и учредил собственный Союз, для графоманов. Говорят, он процветает. А я ему благодарен, потому что литература для меня, действительно, творчество, а не бизнес.
Жизнь стоит того, чтобы о ней писать. С тех пор я пишу регулярно. Я все еще надеюсь, что меня когда-нибудь прочтут и оценят. В свое время мы бились о невидимые стены, как рыбы об лед. Как бабочки о стекло. С тех пор стены сильно расширились, но все равно… Стены… Я их вижу, я их чувствую, эти стены… (бьется о невидимые стены). Стены… Стены…
Стены – это люди…
Конец второй части
Часть III
Сцена 9
Москва. Пушкинская площадь. Памятник Пушкину. Андрей Зорин(ст.) расхаживает взад-вперед, посматривает на часы.
Андрей Зорин. Сейчас должна прийти Анечка. Мы с ней очень давно договорились об этой встрече. Полвека прошло, как мы виделись в последний раз. Перед тем роковым собранием. Вскоре после того, как наши танки вошли в Прагу. Когда семеро смелых вышли на лобное место. За всех за нас вышли.
Танки идут по Праге
В закатной крови рассвета,
Танки идут по правде,
Которая не газета.
Танки идут по соблазнам
Жить не во власти штампов,
Танки идут по солдатам,
Сидящим внутри этих танков
Останавливается, смотрит на часы
Танки идут по склепам,
По тем, что еще не родились.
Чётки чиновничьих скрепок
В гусеницы превратились.
Анечка часто опаздывала в молодости (видит, как она идет, кидается ей навстречу. Они обнимаются, целуются, долго смотрят друг на друга).
Андрей. Ты очень мало изменилась. Все такая же красивая. С французским шармом.
Анечка(ст.). Ты тоже. Все такой же. Пятьдесят лет – как один миг. Как коротка жизнь!
Андрей. Да, жизнь прошла. Все другое. А мы те же. И площадь знаковая. Мы любили здесь с тобой бывать. Вольнолюбивый
Пушкин, диссиденты в дни конституции, «дни гнева». Но это уже без нас.
Анечка. Да, помню. Юность. Лучшее время жизни. Все впереди, до этого всего, что происходило потом. Мы ведь здесь тоже однажды были на 5 декабря. В самом начале. Помнишь наши стихи? Пушкина?
(Они берутся за руки, вспоминают).
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Анечка. Великий Пушкин! Так и не сбылось его пророчество! Зато потомки Пушкина оказались разбросаны по всему свету. Бедная Россия!
Андрей. Да. А это:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Они снова берутся за руки и произносят вместе:
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Андрей (после паузы). Выходит, что я передал вам свой маленький меч. Не успел его поднять. Не сумел. Но вы с Виктором его подхватили. А я… Я никого тогда не выдал. Не предал. Несколько месяцев просидел в Лефортово, меня допрашивали, мне угрожали, но я им ничего не сказал. Нашел эту книгу. Нашел – и все. А потом сразу – в армию. Мне, можно сказать, повезло, что это было не самое кровожадное время… Не сталинское…
Анечка. Ты, наверное, очень сердился на нас? На меня? Ни одного письма…
Андрей. Мне нельзя было тебе писать. Я не сердился, я понимал, что ты ничего не могла сделать. Вы все. Люди бывают бессильны перед судьбой! Перед роком! Зачем лишние жертвы?
Анечка. Знаешь, я всегда потом ощущала какую-то неловкость. Будто это я виновата. Будто ты пострадал из-за меня. А я отреклась…
Андрей. Нет, ты не отреклась. У тебя не было другого выхода. Хорошо, что исключили только меня, что пострадал я один. Я всегда потом думал: кто? Кто-то же должен был сообщить. Никита? Мой сосед по комнате? Кто-то еще?
Анечка. Мы с Виктором тоже так думали, про Никиту. Но никаких прямых доказательств. Выступал на собрании, делал комсомольскую карьеру? Как-то сразу переменил свои убеждения? Позже он дорос до секретаря обкома. А в новое время стал предпринимателем. Скользкий человек. Но… есть времена, кода рождаются ораторы, а есть, когда – декламаторы. Это было долгое время декламаторов. Очень долгое…
Андрей. Да, время декламаторов. Оно вернулось.
Они заходят в кафе, садятся за столик. Официант приносит бокалы, наливает вино, но они не замечают, продолжают разговаривать.
Андрей. Какие мы были юные и наивные. Мы еще очень многого не понимали тогда. Не знали. Только смутно догадывались.
Анечка. Когда ты исчез, и писем от тебя не было, никаких вестей, ничего, ты словно сквозь землю провалился… Я тебя ждала, пыталась узнавать… но мне не разрешали… Потом Виктор стал за мной ухаживать. У него была дипломная работа про революцию 1905 года, но он стал копать шире, глубже… Он очень много чего раскопал… Вы с ним копали очень близко, почти рядом. Даже удивительно. Например, что Савву Морозова скорее всего убил Красин. Там были замешаны очень большие деньги – для партии. Там очень много было интересного, важного… Он специально стал писать диссертацию, чтобы получить доступ к архивам… И у него руководитель, он был очень сильный историк, он очень много знал и – ни во что не верил, страшный скептик, давно разочаровался…
Страшно вспомнить, но чуть ли не все, кто этим занимался, кто копался в этом белье, все или циники, или их очень сильно тошнило…
Ну вот, Виктор оттуда перепрыгнул через эпоху, он говорил, что они ничуть не изменились, все та же партия лжецов и фарисеев – он вслед за Амальриком предсказывал развал… распад… по национальному признаку. Он очень интересовался судьбой депортированных народов, национальными движениями.
Виктор говорил, что демократия так же непереносима для Советского Союза, как избыточная концентрация кислорода для млекопитающих.
Андрей. У него и судьба Амальрика. Точно так же в горах…
Анечка. Очень может быть. Но полиция не хотела расследовать. Возможно, боялись. Не желали скандала. Советская разведка в Европе чувствовала себя почти так же уютно, как дома.
Андрей. Да, очень длинная галерея смертей и похищений: белые генералы Кутепов и Миллер, украинские националисты, Троцкий и его сын Седов, близкий к Троцкому Клемент, Амальрик, болгарский диссидент Марков. Даже Римский папа. Но это только вершина айсберга, а сколько людей попроще? Были подозрения, что даже Людмилу Живкову, дочь первого секретаря болгарской компартии, что и ее отравили. Они все могли. Солженицына тоже пытались отравить рицином, как Маркова. Он чудом выжил, но долго болел.
Анечка. Мне полицейские говорили. Приватным образом. На уровне предположений.
Андрей. Удивительное дело, но Виктору досталась моя тема о революции-перевороте, и моя любовь, я ведь очень тебя любил,Анечка, долго любил и помнил – все помнил, до мельчайших подробностей; я и сейчас все помню – и мою судьбу он примерил на себя, это ведь меня должны были выслать из Союза, если б не преждевременный донос, - и смерть он тоже, не исключено, принял вместо меня. Примерил мою судьбу и так с ней и не расстался. А я вернулся в провинцию.
Анечка. И как тебе там?
Андрей. Я привык и смирился. Вот самое удивительное, что привык и смирился. Прирос. Это совсем другая Россия. Россия, которая по-прежнему приспосабливается и выживает. Из поколения в поколение. Не та, о которой мы мечтали.
Анечка. Мы мечтали о свободе!
Андрей. А там мечтают о сытости. О хороших зарплатах. О маленьком бизнесе. Мечтают съездить за границу. Устроиться. Переехать в Москву. Свобода – это последнее, о чем мечтает провинция. На грани 90-х провинция было слегка проснулась, зашевелилась, но потом снова погрузилась в сон. Чем дальше от Москвы, от городов миллионников, чем беднее, тем тише и глуше.
Анечка. Ты говоришь ужасные вещи. А дети? У тебя ведь сын и дочь.
Андрей. Дети давно взрослые. Сын в Москве. У них нет этого горения, что было у нас. Они устроились, приспособились. Это перед нами повсюду были флажки. И мы, как загнанные волки. Помнишь Высоцкого?
Андрей берет гитару и начинает петь, Анечка подхватывает.
Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера, -
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.
Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат охотники и лают псы до рвоты.
Кровь на смену и пятна красные флажков.
Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука!
Оградив нам свободу флажками
Бьют уверенно, наверняка.
Волк не может нарушить традиций
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали - Нельзя за флажки!
Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат загонщики и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же – вожак, дай ответ.
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?
Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время моё.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье
Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Я из повиновения вышел
За флажки – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.
Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня, не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!
Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
Анечка. Я наблюдаю издалека. Я могу ошибаться. Но мне иногда кажется, Андрюша – мне все чаще кажется, - что российская история идет по кругу. По замкнутому кругу. Плюс американские горки: вверх, вниз, вверх, вниз. И снова флажки…
Андрей. Да, всегда флажки. И все-таки, ты, Анечка, не собираешься вернуться в Россию? Тебя не грызет ностальгия?
Анечка. Поздно. Да и зачем? Куда? К кому? Я давно здесь чужая. Я плохо понимаю эти нынешние бравурные марши, олигархов с советской символикой.
Виктор похоронен в Париже. На русском кладбище. Это, пожалуй, все, что связывает нас с Россией. За последний век очень много людей уезжало. Значительных, смелых, красивых людей. Но очень мало кто вернулся.
Я во Франции преподавала историю, сначала только русскую, а потом выучила французскую. Изучать историю – это способ увидеть ошибки прошлого. И преступления тоже. Многие знания – многие печали…
Я бóльщую часть жизни провела там. И дети – там. Для них французский – родной. Об этом очень хорошо сказано у Блока. Он, правда, имел в виду совсем другое, Цусиму. Но у каждого из нас, тогдашних и нынешних, обязательно случалась своя Цусима. Даже, может быть, не одна. Вот, послушай:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских врат,
Причастный Тайнам, - плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Андрей. Да, никто не придет назад. Мы всю жизнь бились о стекло, как бабочки. В другой жизни. И в этой тоже. И никто не вернется назад, к истокам. И не начнет сначала. И не исправит ошибки.
Анечка. Но ведь ты профессор. Ты кое-чего добился в этой жизни. Много лет лечишь людей. Врач – это очень благородная профессия.
Андрей. Сказать тебе правду, я давно полюбил свою профессию. Историк, философ, социолог – он размышляет о судьбах всего человечества, ну, может быть, отдельной страны, Россия – это ведь целый континент с особой судьбой, а врачи – о проблемах отдельного человека. Маленького человека, но в котором заключен целый мир. Вот из таких маленьких, хрупких миров и складывается большой. И все же, не скрою, я вам завидовал, следил издалека, пока вы не потерялись, не исчезли вдали. О гибели Виктора, Вити, я узнал только не один год спустя. Меня вышибли из седла, а вы поскакали дальше. Как там:
Отряд не заметил потери бойца
И «Яблочко»-песню допел до конца.
Лишь по небу тихо сползла погодя
На бархат заката слезинка дождя…
Анечка. А ты по-прежнему романтик. Ты всегда был романтиком. Идеалистом. В высоком понимании этого слова.
Андрей. Идеализм и романтику из меня очень жестоко выбивали. Вместе с верой в людей. Сначала в Лефортове. Не знаю, почему меня в конце концов отпустили. Наверное, у людоедов имелись какие-то политические резоны. А потом в армии, вместо тюрьмы…
И в Лефортово, и в армии я увидел настоящие хари… Лицо опричнины… Оскал хама… (кричит). «Гавно жрать заставлю!». « В очке утоплю!». У нас там товарищ мой, солдат-первогодок, прямо на посту повесился! Не выдержал…
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Красиво, правда? А ведь романтическая ложь! «Землю в Гренаде крестьянам отдать!». Ты ведь очень хорошо знаешь, что сделали с нашей деревней! Сейчас это уже не секрет. Миллионы жертв. Об этом не любят теперь вспоминать…Любая власть от Бога…
Анечка. Нам тоже досталось. Витя три года просидел за эту нашу книгу, пророческую. Что Советский Союз не переживёт реформы… Я ведь тоже участвовала, активно помогала. Но мы решили: пусть Витя будет один. А потом на выбор: ссылка в Сибирь, в Оймяконский округ, или – за границу.
Андрей. В перестройку я предпринял еще одну попытку. Стал депутатом. Но у нас ничего не вышло. Мы проиграли. Не могли не проиграть. Мы не смогли одним прыжком перепрыгнуть через 70-летнюю пропасть, через 1000-летнюю историю! Нам предстояло 40 лет бродить по Синаю.
Анечка. Мы, наше поколение, делали все, что могли. Что умели. Пусть теперь другие, моложе и умнее нас. Кто родился свободней. В ком с детства не было такого страха. А ты, Андрей, возьми с собой жену и приезжайте ко мне в Париж, в гости. В Париже нынче очень много русских. И живых, и мертвых.
Андрей (поднимает бокал и произносит тост).
Анечка, давай выпьем за нас, за наше прошлое, за нашу прошедшую жизнь! И за будущую тоже. За ту, что ещё осталась. За Россию! (они чокаются и пьют; Андрей наклоняется к Анечке, нежно проводит рукой по ее волосам, прижимается к ней лицом).
Да, мы сделали все, что было в наших силах. Едва ли от нас можно было требовать большего. Приедем в Париж, пойдем к Виктору на кладбище…
Анечка. Сент-Женевьев-де-Буа.
Андрей. Да, Сент-Женевьев-де-Буа. Знаменитое русское кладбище в Париже. Там похоронен брат моего дедушки, русский философ и историк. А дедушка – он был профессором медицины – где-то в безымянной могиле в 1938 году. Я даже не знаю за что его в действительности казнили. Скорее всего за то, что из бывших, что брат -эмигрант. Хотя они сами отправили его в эмиграцию.
А ведь это кладбище, Сент-Женевьев-де-Буа – это могла быть и моя судьба. Это моя машина могла улететь в пропасть. О, жизнь моя, со мной жестоко пошутила ты.
Анечка. Да, у судьбы порой встречаются жестокие шутки. Очень жестокие.
Они обнимаются и вместе читают стихотворение Есенина.
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! Ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты во век благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Занавес закрывается. У рампы Андрей Зорин.
Недавно мы с Настей побывали в Париже у Анечки. Посетили русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Возложили цветы на могилу Виктора и нашли-таки могилу моего двоюродного деда, русского историка и философа. Странным образом русские могилы сохраняются во Франции лучше, чем в России.
Я завершаю свою книгу. Книгу о жизни, о людях, о стране, книгу о сбывшемся и несбывшемся. Плод ума холодных наблюдений и сердца горестных замет. И обязательно отнесу ее в издательство. Не к Александру Гавриленко, в другое, хотя на сто процентов знаю ответ: «За ваши деньги». Литература заканчивается. Писателей сегодня больше, чем читателей. Но жизнь продолжается…
И мы – верим! Вопреки всему, верим! Надежда умирает последней!