КРЕСТ НА ВЫСОКОМ БЕРЕГУ
Такое долгое , долгое эхо...
Вместо пролога.
О восстании староверов на севере Прморья 1932 года написано много, и Читатель легко может найти
эти мвтериалы. Настоятельно рекомендую Вам книгу А.М.Паничева “Бикин. Тайга и Люди”.
Я же попробовал в художественной форме донести до Вас свидетельства очевидцев, а также мои
воспоминания о пребывании в местах, до сих пор хранивших следы тех трагических событий.
Осень 1982. Магадан встретил меня типичной и уже привычной для меня погодой - мокрый
снег с дождем и ветром, а также опустевшими улицами и отсутствием мест в ведомственной гостинице, помянутой по этому поводу “незлым тихим словом”.
В гостинице (ну конечно же с оригинальным названием “Магадан”) дежурный администратор, фигурой, сильно напоминающей плохо завяленную корюшку и таким же приветливым лицом, почему-то с раздражением пробурчала, что места есть только в двухместных номерах и в каждом уже есть посетитель. Долго изучала мой паспорт, а командировочное удостоверение даже смотрела на свет (интересно, что она ожидала там увидеть?).
Наконец, с видимой неохотой, буркнула: “213”
“Ресторан сегодня не работает - санитарный день”.
В номере было в меру накурено, пахло селедкой, луком и чем-то спиртным. Из-за столика поднялся... я сразу узнал его! Человек со шрамом из моего далекого прошлого!
Годы слегка согнули его плечи, но военная выправка все равно осталась, а белые волосы заметно поредели.
“Николай”- протянул он сухую жилистую ладонь.
Пожатие было чуточку излишне крепким (с каким-то вызовом, что ли?).
“Присаживайся к столу, откуда будешь?”
На журнальном столике стояла начатая бутылка водки, аккуратно нарезанная селедка, луковица и батон белого хлеба.
Критически осмотрев это “великолепие” я достал из “дипломата” свой дорожный набор: бутылку коньяка и палку сырокопченой колбасы.
После традиционного “за знакомство!” я утвердительно сказал:
‘Николай - а я ведь вас помню, Вы работали в Сеймчанском РайГру авиадиспетчером, да?
Я там на практике был в 1969-м.”
Меня он, конечно-же, не вспомнил, но опять же под “селедку” вспомнили многих общих знакомых.
“А ты до Севера, где работал-то, Вовчик (видно пожизненно мне Вовчиком быть)”
“В Приморье вот восемь лет отпахал. Незабываемое время!”
“В Приморье?“– как-то напряженно переспросил он.
“На Бикине, случайно не был?”
“Kак не был - в 1972 и 1973 заканчивал сезон на Улунге (место есть там такое)..”
“Да знаю я это место, знаю” лицо его потемнело, опущенные углы рта по волчьи поднялись,
обнажив в оскале пожелтевшие, но еще крепкие зубы.
“Оттуда вот это”- и он провел рукой по налившемуся кровью шраму с внезапно побелевшими краями.
Не спрашивая меня, налил почти полный граненый стакан коньяка, выпил залпом, шумно выдохнул, размял «беломорину», повертел и смял узловатыми пальцами с уже проступающими старческими пятнами.
Конец сентября 1932 года.
Рвссказ Николая.
“Всем поклонившимся Антихристу будет
положено начертание на правую руку
руку или на чело их”
(Откровение Иоанна Богослова, гл.13 стих 16)
“Я сам с Приморья, в Cпасске родился, ну ты знаешь, где это, а может и бывал. При мне его в Спасск-Дальний переименовали. Самый партизанский центр был в 1920-21 году.
Отцы рассказывали, как офицерье и буржуев разных пачками к стенке ставили без всякого суда, некоторых в ямах закапывали, а тех, кого в лес вывозили, так землей присыпали.
Мы сами расстрелы-то не видели, малы еще были, но одну колонну запомнил. Человек 40-50 было, одни офицеры, все с орденами и шли как в строю...
Мы, мальчишки всё в партизан играли, “беляков” били, да как-то никто не хотел ”беляками“ быть, хоть и крестами ихними обвешивались,нашли однажды целый ящик- новеньких.
Я всегда был активным - председатель пионерского отряда, секретарь комитета комсомола и мечтал бороться со всеми врагами советской власти.
Поэтому, когда призвали в армию – попросился в особые части в подчинении ОГПУ (я ещё в школе уже сотрудничал с районным отделом) и меня конечно зачислили.
Однажды на внеочередном построении нам было обьявлено, что нашу роту перебрасывают на север Приморья для ликвидации последствий староверского восстания. Приземистый, бритый наголо человек с одним ромбом на петлицах твердым поставленным голосом закончил выступление:
“К настоящему времени, благодаря усилиям пламенного борца с врагами советской власти товарища Соколова восстание в целом разгромлено, и главари его понесли заслуженную кару.
Но по тайге остались хутора, заимки и скиты недобитых сторонников восстания и сочувствующих им элементов. Никакой пощады врагу! Советское Приморье должно быть полностью и навсегда очищено от этой нечисти!»
Вскоре самолетами нас перебросили в Улунгу.
В задачу нашей роты входило полное уничтожение хуторов, поселков, заимок, скитов и ... и бандитов!
Сколько их мы оставили лежать неубранными в тайге... кто считал?
Помню Хомяково, Плотниково, Старково, Новожилово, да сейчас все на одно лицо!
Добрались мы до монастыря на реке Зева, ликвидировали все, а монахов отправили под конвоем в Улунгу, да слыхал, что не доехали они, лодка что-ли перевернулась по дороге, наши-то вроде спаслись, а монахи плавать не умели, но это со слов, а может и доехали они все.
Выше по течению был женский скит, но там мы никого не нашли.
А еще помню, что наш 3-ий взвод парнишку нашел в зимовье, недалеко от Барановского хутора, так он, стервец, удумал капканы на трупах ставить, хоронить то их времени не было, да и не нужно было никому.
Еле насмерть того мальца не забили, командир пожалел, а зря...
Ты читал наверное или слышал, что много баб с детишками потонуло спасаясь от нас на батах (лодки такие длинные плоскодонные, да ты знаешь, конечно).
Так вот, Вовчик (меня вдруг покоробило от этого обращения) неправда это.
Было устное (не письменное, а устное) указание не щадить никого ... понял?
Мы и нагружали бабами с ребятишками полные лодки и без весел отталкивали их от берега.
Вот тут-то я и получил это”, и он снова погладил шрам.
Ликвидировали мы тогда хутор Старково. А уже лед по Бикину шел. Стал я передавать в лодку мальчонку, годика три, может чуть больше, а он возьми, да и упади в воду, случайно, конечно, я ведь не хотел... Ну, и унесло его сразу течением!
Вой поднялся жуткий и тут одна старуха (помню платок черный под самые глаза) кинулась на меня и обломком косы полосанула по лицу. Боль была адская и кровища!
Ну, я, не помня себя, выхватил винтовку у бойца, что рядом стоял и воткнул ей штык в грудь, а она обеими руками в винтовку вцепилась, молчит, не кричит даже, а смотрит мне прямо в глаза и, ты представляешь не было в ее глазах ни злобы, ни ненависти, как будто запоминала она меня...
Дернул я раз, другой – она из лодки вывалилась и понесло ее вниз, только вот запомнил, что лицом вверх и рукой такой скрюченной будто грозит мне!
Сколько таких лодок было уже не помню, а про эту отметина на лице каждый раз напоминает и глаза эти, как сейчас помню. А мне ведь тогда и 20-ти еще не было!”
Совесть? Нет, не мучает!
Он залпом допил оставшийся коньяк, закурил и вдруг, прищурившись, спросил:
“Хочешь спросить - не мучает ли меня совесть?
Нет, не мучает! И сплю я хорошо. Враги это были, понимаешь? Враги!
И если бы дали мне еще одну жизнь, да что одну? Несколько! Я бы их прожил так же! Ни одного дня бы не поменял, потому-что ни о чем не жалею.
Я ведь потом в охране лагерей служил (как говорили «вертухаем») до самой их ликвидации, так я тебе скажу - политические, они для меня так «контриками» и остались, в десять раз хуже воров были, и я их давил всегда, как только мог! Жаль, вот только стрелять их запрещали, а на побег кишка у них тонка была.
Особенно ненавидел тех, кто по статьям 58-10 и 58 -11 шел, за агитацию против Советской Власти сидели бы себе и молчали, а то только и умели, как сучки из подворотен гавкать…
Укусить-то не могли, куда им с их натурой-то...
Другие там за взрывы, диверсии разные сидели, так у тех хоть характер был...
В войну на фронт не просился, потому что понимал - здесь был мой фронт, в лагере, не менее важный!
Золото мы стране давали, на износ работали, да всего не расскажешь...”
“Палачам бывает тоже грустно,
Пожалейте люди палачей...”
(А.Галич)
“A что Вы здесь, Николай в гостинице, проездом куда, что-ли...? Спросил я.
“Слёт у нас завтра здесь - бывшие сотрудники органов собираются со всей области. Я вот и пиджачок со всеми наградами почистил.
Разные почести нам, паек (икра, балычок, чай “со слоном”, коньячёк может быть, а то последние годы - все
водку больше дают), ужин в ресторане, посидим, повспоминаем...
Все меньше нас и внимания к нам все меньше, а ведь были нужнее нужного когда-то! Понимаешь ты - нужны мы были, Нужны!
Было время, а главное - порядок был, ну и достаток само собой, а теперь вот-пенсия “- и он указал на столик.
“Прожить то конечно можно на эту пенсию, да разве зто жизнь?
Я вот всех пережил - Сталина, Хрущева и теперешних переживу тоже, не сомневайся, но скажу тебе так - лучше всех при вожде было! Два раза в моей жизни ревмя ревели все, и мы и зэки; в день смерти вождя и в день, когда статуи его, бюсты и портреты уничтожали.
Одни ”политические”не плакали (радовались, наверное втихомолку), ну я кому смог – припомнил потом это!
А Победа, что Победа - радость конечно была великая, только вот нам-то от нее радости было маловато, “суки” головы подняли, да ”автоматчиков” (солдат осужденных) с фронта нагнали, но это длинная история- может в другой раз, если еше свидимся...”
“Спать давай” – резко оборвал он разговор и через пару минут уже беззвучно спал.
Я, в буквальном смысле этого слова, оглушенный рассказом, уснуть конечно не мог. Глядя на безмятежно спящего человека, я пытался представить, как он жил все эти годы? Пытался - и не мог.
А сколько таких Николаев еще живет рядом с нами, получает пенсии, растит внуков... Что они рассказывают им? Чему учат?
Слетается завтра воронье - только, что мундиры не черные.
Глядя на спящего Николая, я спрашивал себя - воспитала их существующая в то время власть такими, подменив все человеческие ценности понятиями революционной целесообразности и сознательности? Нет я думаю, что большинство из них даже не знало этих слов, а если знало, то никогда не задумывалось над их значением. Просто порожденная властью вседозволенность помогла высвободить и в полной мере проявиться всему низменному, что жило в них, было заложено их родителями и предками вне зависимости от происхождения.
Под утро мне, наконец, удалось сомкнуть глаза и память (все ещё под впечатлением рассказа, наверное) перенесла меня на 10 лет назад.
Улунга, конец Августа 1972 года.
Первые встречи.
“Люди жили… просто жили и все..”
(батчик Андроныч)
Наконец-то – летим! 18 дней, 18 долгих летних солнечных дней мы ждали этот АН-2, возле полосы затерянного в тайге таежного аэродрома с давно опустевшим домиком метеостанции.
За окном иллюминатора бескрайняя тайга - заросшие лесом низкие сопки сменялись долинами
с едва поблескивающими речками, каменными осыпями, спускающимися с гольцов.
Вдали уже угадывалась долина реки Бикин с ее многочисленными притоками, названия которых
завораживали, как неизвестная музыка: Бачелаза, Тавасикча, Улунга, Чинга, Биамо...
Вдруг под крылом замелькали четко очерченные прямоугольники и квадраты редколесья и кустарника, контрастно выделяющиеся на фоне темной зелени тайги.
Знаком - большой палец вниз, пилот показал, что садимся.
Оставив нас на полосе с кучей снаряжения, самолет развернулся и улетел, помахав крыльями.
Немного в стороне от изрядно заросшего по краям молодым березняком аэродрома, виднелся неказистый домик или просто избушка, в которой кроме порядком облупившейся и сильно закопченой кирпичной печи не было абсолютно ничего.
До самой Улунги было чуть меньше двух километров, а темно-красное солнце (пожары что ли где-то?) уже клонилось к закату.
Мы знали, что рядом с аэродромом находится военная радиолокационная станция и, наверняка, там есть машина. Увиденное, право же было достойно описания.
Одна створка ворот под полностью выцветшим транспарантом с неясной надписью лежала на траве, вторая же косо висела на одной петле. Судя по всему, на станции не было никого, но на звук наших голосов вышел в помятой гимнастерке на голое тело и без подворотничка страшно заспанный сержант.
“Никого нет, Кирпичев (это лейтенант наш) уехал вверх по Бикину на рыбалку и все с ним тоже.
А я вот на дежурстве - и широко зевнул.
Машина не на ходу, но если немного «смазать» он выразительно погладил себя по покрытому минимум трехдневной щетиной подбородку, то до села доедет.
Через полчаса мы въехали в Улунгу.
Вдоль дороги, местами поросшей травой стояло с десяток рубленых домов, угрюмо и как показалось мне враждебно, смотрящих на нас темными окнами.
“Света нет”- пояснил сержант и мрачновато добавил;
“А также магазина, почты, медпункта и никакой советской власти тоже нет!”
“Две веселые фамилии на всю деревню - Черепановы и Могильниковы. Да еще Леха Гришко или Гришков, шут его знает - с большим прибабахом!
«Вам сюда», и затормозил возле дома, в окне которого брезжил свет (керосиновой лампы, наверное).
На крыльцо вышел высокий сухощавый мужчина лет 50 и, судя по всему, жилистый и крепкий.
«Вы от Михалыча, что ли? А сам он где? Ну проходите, что стоять-то».
«Черепанов моя фамилия, а кличут Андронычем. Батчик теперь я ваш».
Так мы познакомились с одним из очевидцев восстания 1932 года, правда в те времена он был ребенком
и мало что мог рассказать об этом, да и то с большой неохотой.
От него мы узнали, что прямоугольники и квадраты, которые мы видели сверху из самолета - заросшие пашни староверов, где они выращивали пшеницу, рожь, а также сенокосы, пасеки, загоны для домашней скотины. На наших “ генштабовских” картах были нанесены деревни: Старково, Новожилово, Плотниково,
Хомяково.
Нв наш вопрос - сохранилось ли что нибудь там?,- он как-то невесело улыбнулся.
“Вот поедем там сами все увидите”
Утром узнав, что Михалыч (начальник наш) прилетит через неделю, он предложил нам помочь срубить баню.
“А хозяйка моя - Люська значит, картошки вам отсыпет - мешка три, да вот и она!”
На пороге появилась здоровенная бабище (другого слова подобрать не могу) лет 45и, с выражением отстраненного любопыства на загорелом лице, вообщем-то не лишенном приятности.
Впоследствии Андроныч рассказал нам, что невестою он привел ее из поселка Кхуцин (что на побережье Японского моря в 160 км!? от Улунги) через глухую тайгу.
“Там же - километров 100 от Кхуцина и брачную ночь справили - не дотерпели до дома-то”.
Баню мы срубили из тополя; легкую, игрушечную и даже успели помыться в ней.
Была только одна проблема, все пригодные деревья находились на другом берегу. Если вам приходилось, когда-нибудь переправляться через быструю реку с помощью только одного длинного шеста, да ещё и на гружёной плоскодонной лодке длиною в 7 метров, то вы знаете каких невероятных усилий это стоит?
После кровавых мозолей и охрипнув от терпкой брани мы, наконец, приобрели этот бесценный опыт, который так пригодиться нам впоследствии во время сплавов по таежным рекам Приморья.
Прилетел Михалыч и загрузив до отказа бат (вода чуть не достигала бортов), мы отправились
вверх по реке Бикин на место работы со странным названием «Санькин Ключ».
Немного выше устья Улунги Андроныч указал нам на обширные проплешины, поросшие молодым березняком и осинником на высоком правом берегу Бикина.
“Ну вот, смотрите, здесь деревни и были-то раньше! Люди жили... просто жили и все… никого
не трогали, детишек растили...”
Только в одном месте (Плотниково здесь стояло - пояснил Андроныч), нам удалось рассмотреть
два почерневших, слегка покосившихся деревянных столба.
Высадив нас на левом берегу Михалыч уплыл с Андронычем вниз, пообещав вернуться через неделю.
Первым делом мы решили пожарить картошки. Развязали мешки с «благодарной» картошкой, которую упаковала Люська и наградили «зловредную» самыми нелестными эпитетами, после того как обнаружили, что во всех мешках картошка (к слову сказать отменная) была только сверху, примерно ведро или чуть больше. Остальной обьем занимала картофельная ботва вперемежку с землей и камнями?!
Мы сразу же вспомнили, что оставили Люське 15 килограммовых пачек сахару для бражки к нашему возвращению.
Через 16...! дней приплыл Андроныч – без Михалыча, который, по его словам, был очень занят.
“К сезону готовится”
“Какому сезону?” - не понял я.
“Ясно какому, охотничьему. Он же каждый год остается здесь и отпуск прихватывает, ты что не знал что-ли.”
Узнав о том, что львиная часть нашей работы была на другом берегу и сделать ее без лодки было просто невозможно, он, прихлебывая чай, неожиданно мягко, промолвил:
“ Ты только не обижайся Володя, ладно? Я вот каждый год работаю с геологами и все они что-то ищут, а вот ваша партия, мне кажется. ничего не ищет”
По молчаливому уговору мы не стали ничего говорить о картошке и вечером уже с наслаждением смывали двухнедельную грязь в бане. Из погреба был торжественно извлечен молочный бидон с “мальвазией” (так мы заранее окрестили брагу, изготовленную Люськой).
Но столь ожидаемого праздника не получилось (точнее, совсем не получилось).
Эффект после первой кружки был неожиданным и весьма неприятным. Пудовая, а то и больше, гиря в желудке, обильный холодный пот - самое малое, что я мог почувствовать тогда. Зловредная Люська и здесь умудрилась чем-то подменить сахар.
Дверь вдруг отворилась и в комнату как-то боком и неуверенно вошел невысокий человек, лет 60, плохо выбритый, с редеющими пегими волосами и неуловимым взглядом маленьких бегающих глаз.
Увидев, в каком мы состояниии, он молча достал из спичечного коробка, какую-то бурую (мазь? - погуще однако мази) с едким специфичным запахом и предложил каждому на ногте скрюченного грязного пальца маленький кусочек.
Минут через 10, после обильного, но уже не холодного пота, нам стало значительно лучше.
“Медвежья желчь это” глуховатым, слегка гнусавым голосом пояснил человек.
“Могильников, я – Евтихий, можно кружечку?”
Так мы встретились с живым свидетелем восстания 1932 года.
Выпивая кружку “мальвазии“ за кружкой, он то подымая, то опуская, по-прежнему неуловимый взгляд и как-то без особых эмоций рассказал нам, что восстанием руководил его ближайший родственник – Ефим Могильников и что Улунгу отряд ОГПУ захватили только на пятый день.
“Мне в ту пору только 17-ый пошел, не убивал я никого, по зимовьям скрывался вначале. А потом вокруг деревень, да и деревень то уже не было, стал покойников (наших, стало быть) находить, мужики, бабы, иногда попадались, много их было... А уж дело к скорому снегу-то шло. Подумал я, подумал: им-то мертвякам-то все равно уж и стал их на приваду (приманку, стало быть) растаскивать по тайге-то.
Дух от них, конечно, тяжелый был и сам я этим духом пропах насквозь, но ничего потом принюхался, почитай мертвяков-то 20 растащил, да и капканы приготовил; на рассомаху, соболя да разные, по зимовьям их много нашлось. Да вот однажды ночью меня пинком разбудили, в зимовье ночевал я, выше по течению от Барановского хутора, да хутор-то уже спалили чекисты, а меня нашли, стало быть, случайно, сами искали, где погреться, наверное. Отправили меня в Хабаровск, а я почитай сроду в городе-то не был. И припаяли 15 лет, а за что?,- отсидел я да, и вернулся сюда вот. Наших-то всех, кого знал, да и родню мою говорят расстреляли всю”.
Потрясенные рассказом, забыв про “мальвазию” да и про все остальное мы лежали молча.
И показалось мне (ну не от “мальвазии”-же) что потянуло от Евтихия отчетливым запахом тлена!
“Ну вот разговорился я что-то“, вдруг засобирался он.
“Щас вот, 17-ую!... кружечку допью (а я завсегда считаю) да и пойду. Благодарствую за угощеньице, не обессудьте коли, что не так.”
“Открой дверь - душно что-то стало и дрянью какой то воняет” – вдруг отозвался с нар Виктор.
(После этого, я больше никогда не пил брагу и, даже, разговоры о ней, вызывали самые неприятные, тошнотнотворные ощущения.)
Ровно один год спустя.
Улунга, Зева, конец Августа 1973.
“Крестов и тех то не найти...
Так и лежим незахороненные по сих пор
Ветра таежные панихиду справили...”
(Монахиня Вера)
В конце августа 1973-го я снова оказался в Улунге – один с рабочим (тоже Володей).
Мне предстояло отработать площадь на левобережье реки Зева в бассейне ключа Трофимовский.
До зимовья в устье ключа нас доставил, конечно-же, Андроныч, то и дело задевая винтом мотора о каменистое дно заметно пересохшей речки.
“Значит, через неделю забирать, да, Володя?”,- и оттолкнулся шестом от берега.
Зимовье (барачек по здешнему) оказалось небольшим, чистым, но к сожалению без печки. Охотник, по-видимому, решил сменить ее и еще не завез.
Проснулся я от того, что лунный луч прорезав через скудное оконце зимовье, осветил ближний угол каким- то призрачным зеленоватым светом.
Накинув куртку, я вышел и вдруг почуствовал робкое еле ощутимое дыхание осени, сбросившей еще не ломкий, пахнувший почему-то дымом листок мне на плечо. Я снял его бережно и держа в руке, как билет на долгожданный спектакль, тихо и счастливо рассмеялся. Мохнатые ресницы звезд над головой вдруг задрожали, с трудом сдержав серебряную слезу, чтобы не уронить ее в бесформенную шапку птичьего гнезда на наклонившейся к ручью голой вершине огромной ели.
Рано утром мы вышли в первый маршрут, и через полкилометра вступили в густой еловый лес.
Как он был непохож на зеленомошный ельник бассейна реки Арму, где мы начали полевой сезон!
Там чахлые, подгнившие, сломанные ели повсеместно проросли высокой вечно мокрой травой, с тучей комаров, облепляющих тебя при каждом шаге.
Здесь мы попали в настоящий заколдованный лес; то-ли земля Берендеев, то-ли владения Бабы Яги?
Огромные вековые ели, сквозь кроны которых едва просеивались лучи солннца, свисающие длинные «бороды» зеленого с сединой мха, чуть вздрагивающие от неощутимого ветра, и гнетущая тишина (именно гнетущая, до неприятного позванивания в ушах) создавали иллюзию присутствия кого-то невидимого, пристально наблюдающего за тобой.
Оба испытав это чувство, мы с видимым облегчением молча вышли за границу ельника и замерли, ошеломленые увиденным. Ошеломленные, потому что контраст между сумрачным лесом и тем, что мы увидели, был просто невероятен! Как-будто перед нами, сидящими в полутемном зале внезапно подняли занавес, заливая зал ярким волшебным светом с бравурной увертюрой невидимого оркестра!
Перед нами была, на первый взгляд, нескончаемая березовая роща! Да какая! До сих пор мы видели такую только в фильмах – сказках Роу и Птушко.
Удивительно ровные стволы, которые, казалось, вырастали из невысокой густой, еще не тронутой желтизной травы, на которую невесомо не падали, а спускались редкие позолоченные осенью листья, закружив голову, как немыслимый хоровод невест в длинных снежно-белых платьях.
Стояла тишина, но совсем не такая, как в ельнике. Это была обволакивающая умиротворяющая тишина, которую хотелось бесконечно слушать, забывая обо всем на свете.
«Беловодье! Истинно Беловодье!,- прошептал я, с пронзительной ясностью понимая, почему староверы выбрали эту землю.
Она, действительно, как земля обетованная была в полной мере созвучна их образу жизни, помогала взаимоотношениям с творцом природы, окружающим миром и друг с другом.
Размышления мои прервал шепот Володи: “ Тихо, ты! Молчи! Сейчас она выйдет!”
«Кто выйдет?» не понял я.
“Ну, она! Понимаешь! Машенька или Варенька - да не все ли равно! С косой и корзинкой!”
Я посмотрел на застывшее в благоговении лицо Володи и понял, что я совершенно не знаю его, проработав полгода рядом, и сколько мне еще придется учиться, чтобы хоть в какой-то мере понимать людей, что является одной из величайших ценностей, дарованных нам природой.
А на третий день Володя потерялся во время маршрута.
Обычно он шел то слева, то справа от меня, в пределах так называемой «голосовой связи”,
постреливая из моей ”мелкашки“ рябчиков, которых он обычно во время обеда поджаривал на прутике и сьедал полусырыми.
Но в этот раз или я увлекся, или он незаметно вышел из пределов слышимости, но так или иначе мой сорваный голос, метания по склону и выстрелы из нагана (мое ведомственное – императора Петра Великого Тульский оружейный завод 1905) были напрасны.
Усталый и расстроенный, поздно вечером я приплелся в барачек. Спал плохо, или скорее не спал, постоянно прислушиваясь. Утром я опять вышел на левый борт Зевы и по нему пошел вверх, в надежде, что Володя переждал ночь и, согласно десятки раз повторенному, ждал на месте.
Смеркалось. Донельзя вымотанный я выбрал место под двумя огромными лиственницами из-под корней одной из которых вытекал светлый ключик с необычайно вкусной ледяной водой. Точнее это был не ключик, а родник почти правильной круглой формы, глубиной в полметра.
Что-то странное было в этом роднике, но что я понять не мог и решил не забивать себе голову (забот и так хватало
с лихвой). Из последних сил заготовил сушняка на костер, кое-как смастерил настил, запил водой банку “сгущенки” и мгновенно уснул.
Проснулся я от странных и совершенно незнакомых звуков - явственного женского плача-причитания или заунывной молитвы, исполняемой несколькими женскими голосами. Костер почти погас.
Дрожащими руками (приснится же такое, к чему бы?) я подбросил сухих веток, яркое пламя разогнало темноту и вот тут я испугался по-настоящему! Напротив меня за костром сидела женщина.
Вся в черном, в черном-же платке, из-под которого смотрели на меня огромные, немигающие, темные глаза.
«Не пугайся, Монахиня – я, Вера! А сестры матушкой звали. Здесь они вместе со мной вверх по Каменному ручью».
«Человек, знакомый тебе, крест наш (не антихристовый) поставит, да нескоро это будет-то. Пусть ужо упомянет нас, как невинно убиенных, а имена то пресвятая богородица и так знает.
Вижу – крещен ты, да среди тех, с красными звездами начертаными от антихриста тоже крещеные были, только отреклись они от веры-то и не будет прощения им во веки вечные. Многие, ох многие от суда мирского-то ушли, да суд то божий пострашнее будет. Ну, пойду я – идти то далече, разговорилась, людей давненько не видела, прости меня грешницу, а работник-то твой” - почти ласково добавила она, “тебя около сруба поджидает, нашелся он”.
Я еще долго всматривался в темноту, в которую она ушла, словно растворившись, сопровождаемая печальными криками совы «сплюшки», и еще какой то незнакомой ночной птицы.
Непреоборимый, какой-то внезапный сон сморил меня.
Вскочив, будто кто-то громко позвал меня по имени, я тупо смотрел на потухший костер думая про необычный сон (а вдруг не сон это?)
И тут я понял, что странного было в роднике - в нем ничего не отражалось. Абсолютно ничего: ни мое лицо, ни небо, ни нависающая ветка лиственницы? Желая проверить догадку, и заодно набрать воды для чая, я подбежал к роднику. И тут холодок снова побежал по моей спине - воды в роднике не было!
Дно его было абсолютно сухое, как-будто если и был родник, то очень и очень давно.
Голова закружилась от беспорядочно спутанных мыслей: ночное пение-плач, монахиня, родник...
Даже не позавтракав и не оглядываясь я быстро зашагал назад.
Уже, ближе к вечеру, на подходе к барачеку я увидел дымок от костра и причаленый бат.
Навстречу мне поднялись от костра Андроныч и Володя со смущенно-виноватым видом.
Оказалось, что по плоскому водоразделу он незаметно для себя перевалил в долину реки Биамо и проделав за два дня около 50 км выскочил на берег реки Бикин, где его подобрал каким-то чудом проплывавший охотник. (Спустя два года Михалыч передал мне картонку от сахара рафинада, найденую им в барачеке на устье Биамо, на которой углем написано: “Был здесь. Ушел искать наш маршрут. Володя“)
За чаем я рассказал о приключившемся со мною ночью и поразился, как изменилось лицо внимательно слушающего Андроныча.
«Вот оно, как-то... Значит не врал Толик. Ты, Володя знаешь его по прошлому году. Толик Решетько, участок у него по правому борту ниже Санькиного ключа. Так вот он лет пять назад завозил на Зеву кого-то, то ли геологов то ли еще кого то, врать не буду, да и заночевал возле костра. А ночью, по его словам, монахиня к нему приходила. Ну я тогда посмеялся - любит Толик приврать, да и к спиртяге (а он у него завсегда есть) приложиться перед сном любит, а оно видишь-то как!?»
А теперь вот послушайте оба:
«Был на Зеве на ключе Каменном в 30-х годах женский скит. Сколько там было их, откуда пришли и кто строил скит тогда-то никто не знал, а уж теперь-то и подавно, но настоятельницу монахиню-то у них Верой звали – это точно!” и выразительно посмотрел на меня.
“Когда чекисты-то пришли, то разное говорили – мол не нашли никого там, наверное через хребет ушли на Кхуцин, а там в Японию, да только не видел никто монахинь этих больше. Я так думаю, что после чекистов все они остались там убиенными да незахороненными по нашему обычаю-то, вот она, матушка и бродит там – напоминает о них, да где их найдешь теперь, сколько лет прошло... А поминать, а вдруг и правда живы тогда остались, пусть даже не все? Как же их поминать - грех ведь!”
Андроныч уехал, обещая вернуться через три дня, а я с Володей засиделся у костра. Спать вроде бы и не хотелось, но сизая дрема после трудного дня уже какими-то волнами начала накатываться на меня.
Страшный хохот заставил нас вскочить, парализовав руки и ноги, и сердце казалось тоже!
Это был поистине дьявольский хохот, потому-что ни один человек, так смеяться не смог бы! Глухие замогильные раскаты сменялись язвительно – торжествующими нотами! Внезапно хохот оборвался и в наступившей полной тишине я слышал не только гулкое биение своего сердца, но и казалось сердце стоящего рядом Володи. Заснуть мы уже не смогли.
Приехавший через три дня Андроныч, долго смеялся над нашими страхами и указал на бесформенное гнездо на голой вершине ели:
“Филин-рыболов это, давно живет здесь, а бывает, что после смеха то еше и свистит, как говорят, Соловей- Разбойник из сказки.”
Больше я никогда не был в тех краях.
В 1995 году по иницивтиве и участии Александра Михайловича Паничева – человека после
окончания геологического факультета, посвятившего свою жизнь изучению диких животных
и ныне доктора биологических наук, на правом высоком берегу Улунги поставлен высокий староверский крест – «голубец», деревянные части которого для долговечности проварили в крепком соляном растворе.
На кресте 122 фамилии расстрелянных участников восстания. Им было от 24 до 42 –х лет.
Думал-ли я тогда, что через 20! лет в совершенно чужой стране судьба снова напомнит мне о тех далеких трагических временах.
Штат Орегон, США, осень 1993...
«Здесь наш дом - на земле богоданной...”
(Начетчик Иннокентий)
В 1993м году по контракту с областным управлением здравоохранения Магаданской области мы поставляли из США продукты питания, с которыми в это время в области, было прямо скажем, неважно.
Столкнувшись с проблемой поставки овощей и фруктов (соответствие цены и качества) мы, случайно, вышли на компанию из Орегона. Каково же было наше удивление, когда оказалось, что это рускоязычная компания и принадлежит она староверской общине.
И вот мы в Вудборне небольшом городке штата Орегон.
Здесь нас встретил худощавый невысокий человек с окладистой бородой в потертых джинсах и простой голубой косоворотке, застегнутой на плече простенькими пуговицами.
“Порфирий, а величают Иннокентьевичем, можно просто - Порфирий.
За мной езжайте - ужо вечереет, да тут вряд будет”
Через полчаса мы въехали в живописную долину, расчерченную сеткой полей, ухоженными строениями ферм, небольшими стадами черных и черно-белых коров, фруктовыми садами.
До чего “похоже” на наши деревни”, подумал я.
Грузовичок “ Тойота”, затормозил на неожиданно открывшейся за яблоневым садом просторной улице со стоящими по обе стороны добротными домами c цветущими палисадниками.
«Приехали, пошли умоетесь с дороги, да потрапезничаем, чем бог послал. Гостевой дом это, извиняйте, что не так, для гостей это, приезжих - стало быть»
Чистая просторная комната с двумя кроватями, застеленными лоскутными одеялами, самодельный аккуратный дощатый шкаф для одежды и небольшой буфет – горка с посудой.
После душа мы вышли в затененый дворик, где рослая, пышущая здоровьем молодая девушка, накрыв вкопанный до блеска выскобленный стол и сложив руки на груди с нескрываемым любопыством смотрела на нас. Русые с золотинкой густые волосы ее были покрыты платком, не закрывая лоб, с тронутого загаром лица с россыпью веснушек, смотрели васильковые глаза, а длинная, ниже колен юбка скорее подчеркивала ее фигуру, чем скрывала, во всей красоте молодости.
“Что, хороша девка-то?” глядя на нас, рассмеялся Порфирий.
“Ступай, Агаша, не надо тебя больше”.
“Кушайте на здоровье “ грудным голосом пропела она и с полупоклоном прошла мимо нас, обдав волной каких-то приятных знакомых запахов.
«А ведь яблоками пахнет» вырвалось у меня.
«Как есть – яблоками»,- серьезно подтвердил Порфирий. «У нас все девки баские, да на руку скорые, от того- то и пахнут так».
«Молитву исправить надо – перед трапезой-то, а как неверы вы, то не возьмите в тягость «аминь»
в конце сказать - чай язык-то не отсохнет».
Он достал из кармана красиво украшенную лестовку и со смущенным видом спрятал ее обратно.
Мы наконец оглядели стол. На деревянных блюдах лежали: свежий крупно нарезанный серый хлеб, немыслимых размеров румяные пироги, белоснежная квашеная капуста, соленые огурцы, помидоры.
“День то постный”, словно извиняясь проговорил Порфирий.
В центре стола глиняный кувшин с квасом и небольшая (литра на полтора всего-то) запотевшая бутыль с прозрачной жидкостью.
Я сразу обратил внимание, что посуда наша отличалась от посуды Порфирия. Как-будто заметив мой взгляд (а может и впрямь заметил?) негромко он произнес:
“Посуда то мирна – токмо для гостей, извиняйте уж! Здравы будем” и ловко налил в граненые стаканы.
Самогон мой, давеча справил. Да я крепкий-то сам не уважаю, градусов 70 не более!”
После второй Порфирий разговорился, и мы с удивлением узнали, что ему всего 34 года, а детишек бог дал пока всего пятеро, и что отец его Иннокентий Евсеевич, начетчик здешний (вроде попа вашего - мы то беспоповцы, стало быть будем).
«Сейчас почитай у нас дворов 60 с гаком осталось, а было почти под сотню. Лет 20 назад на Аляску подались первые-то, жизни, стало быть, лучшей искать, за ними и другие, а я так думаю, что жизнь то она там, где дом твой, верой да молитвой крепкий, семья твоя да детишки - нешто можно лучше-то найти?
Вот мы Старцевы сколько лет-то ее ищем - жизнь лучшую и в Китае, и в Бразилии, а она вот здесь” и он обвел руками вокруг.
“Отец то мой с Дальнего Востока - да распросите его сами завтра, коли охота есть, а таперича спать надо, встаем-то по темну еще”.
Я, по обыкновению, встал рано и вышел. Белая взбитая перина тумана, как бы нехотя сползала с долины под ласковыми руками утреннего солнца, горластые петухи уже заканчивали перекличку, где-то слышалось мычание коров, певучая размеренная речь - поселок проснулся.
Вечером, опять же с непременным угощением, мы встретились с отцом Порфирия - Иннокентием.
Невысокий плотный, с заметно наметившимя брюшком, борода и усы с густой проседью и очки в круглой железной оправе, таким мы увидели одного из самых уважаемых людей в поселении.
“Да я мало что помню-то, да и времени прошло сколько. Мне ведь в 1932 году-то 5 годочков-то и было. Отец рассказывал, что с Каменки (село такое в Приморье было) в Китай они скрытно ушли. Там мы и жили аж то 1958 года; отец мой, мать, два брата и сестра захоронены там. А потом Бразилия – тяжелые времена были и вот тут уже нашли свой приют-то, на земле богоданной…
А о восстании мне отец рассказывал, брат то его Иосиф вместе с Могильниковыми, Кулагиными да со своим побратимом Ванькой Токаревым эти дела и вершили. Праведные были люди, коль мученическую смерть за веру от антихриста то приняли. Прощевайте пока – мне вечерню исправить надо”
Всю обратную дорогу мы молчали.
Я понимаю теперь, что мы думали об одном и том же – о тех духовных скрепах, которые на века,
да именно на века помогли потомкам староверов сохранить любовь к России (язык, уклад жизни
и, главное - духовные ценности, те, которые заложены в саму основу формирования человека, как
личности, и в первую очередь его отношения к Родине.
Как им удалось это сохранить? Только ли ВЕРОЙ?...
Ответ пришел не сразу и трудно.
В 1998 году мне посчастливилось познакомиться в США с потомками белоэмигрантов, прошедших крестный мученический путь через Шанхай и Харбин и поддавшихся цинично лживым уговорам эмиссаров вернувшимся в 1939 году в Россию.
(Советую трилогию Марины Дороговой ”От жизни к жизни” издание Мир Коллестион Нью Иорк 2001. С автором –потомком старинных дворянских родов имел честь быть знаком и даже отведал несколько потрясающе вкусных блюд из ее книги “ Исконно Русская Кулинария” Нью Йорк 2004.)
Они в свою очередь рассказали мне о потомках тех, кто эмигрировал в США после революции 1917 и достаточно компактно проживающих в небольшом городке Ново-Дивеево на севере штата Нью-Йорк.
Кстати, на кладбище в Ново-Дивеево покоится дочь Льва Толстого, жена и семья барона Врангеля
и много других известных в свое время людей.
Меня поразило не то, что они сохранили язык, отношения друг с другом (этикет если вам так удобнее) их отношение к России, которую они не иначе, как Матушка не называли!
Это та Россия, которая отняла у них все, исковеркала жизни их и поколений.
И вторично меня потрясло отношение к России со стороны новых эмигрантов из страны,
начиная с 80-х годов: злобствующе-пренебрежительное отношение к“Рашке”(по другому они ее не называют).
Большинство их безразлично относится к тому, что их дети не говорят по-русски и не учат язык, не читают русских книг и не смотрят русские фильмы, не слушают русскую классическую музыку.
Есть среди них немалая часть, которая даже гордится этим?!
Как быстро они забыли страну, которая их вырастила и выучила!
Парадоксально, но во всех странах дальнего зарубежья, где мне удалось побывать, потомки тех, кто уехал из России во время революции и после гражданской войны сохранили бережное отоношение к Матушке, сберегли и хранят её духовные скрепы.
Практически во всех крупных университетах Америки на кафедрах славистики студенты со всего света изучают и восторгаются творчеством Толстого, Чехова. Достоевского, слушают Чайковского, Бородина, Глинку.
Студенты из русскоязычных семей составляют на этой кафедре менее 3%!
Мне приходилось выступать на кафедре славистики в старейшем в Америке и очень престижном
Корнелльском университете. Все студенты в зале сидели с наушниками синхронного перевода. Все.
Значит дело в другом, в том, что мы - потомки тех “мутноглазых” комсомольцев, которые жгли
помещичьи усадьбы и дворцы, подавляли мятежные Кронштадт и Тамбов, взрывали храмы божьи, выкорчевывали с корнем Веру, расстреливали и гноили в лагерях последних хранителей духовности народа.
 |
|
Так неужели генетическая память духовности, заложенная в нас веками, была уничтожена в течении всего навсего каких-нибудь не полных ста лет?
Не верю!
Через два дня мы возвратились в Сиэтл.
Больше встретиться не довелось, а жаль...
Вместо послесловия
Кто мог предположить, что эхо событий 1932 года отзовется через 60 лет, найдя отклик в моем сердце, и в какой-то мере изменит отношение к людям и их судьбам.
Такое долгое, долгое эхо ...
Недавно я получил известие, что в село Лаухе (нынешнее Дерсу) возвратилось несколько семей староверов! Неужели правда?!
|
Православный ( старообрядческий) крест- голубец, поставленный на берегу реки Улунга в 1995г.в память о расстрелянных участниках восстания 1933 года.
На кресте 122 фамилии |
|
|