|
ЛЮБОВЬ ПОБЛЕДНЕЛА, НО НЕ УМЕРЛА...
***
Если пишу тебе – значит, ты есть.
И пока я пишу – ты жив.
В этом вся суть моя, радость, жесть
и жажда моих пожив.
Кружатся жёлтые листья судьбы,
стихов моих листопад...
Дворники с этим сором грубы,
сбрасывают с лопат.
А я прижимаю его к груди,
как когда-то тебя.
И верю, что всё ещё впереди,
что выживу, всё стерпя.
Петь раненым горлом, как пить с горла,
как в горн поутру трубить...
Любовь побледнела, но не умерла.
Она продолжает любить.
***
Мир без тебя чудовищен и напоминает гетто,
я не успела спрятаться, бездна разинула пасть.
Но у меня предчувствие, что жив ты, что есть ты где-то,
просто мне не попасть туда, мне туда не попасть…
Если читаю за полночь, то ты говоришь «ложись» мне.
То ты мне машешь веткою, то мигаешь звездой.
А когда я на ниточке, на волосок от нежизни,
ты от окна отталкиваешь и мне говоришь «постой».
Нет такой вещи в комнате, что бы тобой не дышала.
Ты мой сновидец, родственник, принц, домочадец, гость...
Пусть тебе не успела я, но вам донесу, пожалуй,
весть мою сокровенную, слов последнюю горсть.
***
Холодно в доме, а как тебе холодно там,
где твоё стынет горячее пылкое сердце…
Нас разбросало по разным далёким местам,
нам друг без друга уже никогда не согреться.
Можно пить кофе с ликёром, глинтвейн или грог,
но не согреться внутри, как бы я ни хотела,
где каждый нерв у меня до прожилок продрог
без твоих слов, твоих губ и горячего тела.
Я тебе выплачу ворох своих новостей.
Слёзы горючими видно не зря называют,
что, как горючее, землю прожгут до костей,
и ты поймёшь, что я здесь, что такое бывает.
***
Вслед за тобой уйдут слова:
«привет, родной», «ты где?», «я дома».
Начнётся новая глава,
где я бедой одной ведома.
Исчезнут праздники вдвоём
и чтение взахлёб друг другу,
и сон мой на плече твоём, –
всё прикарманит смерть-ворюга.
Надежда старая с клюкой
уже давно на ладан дышит.
За мной плетётся день-деньской,
почти не видит и не слышит.
Но всё трепещет на ветру,
дрожа в своей накидке летней,
и ждёт, когда же я умру,
чтоб умереть как встарь последней.
***
Если жизнь копить и помнить,
собирать, благодарить,
в пустоте холодных комнат
тропки в прошлое торить,
выбирать из строк, из сна ли, –
хоть бы клок, да уволок,
заполнять углы сознанья,
сердца каждый уголок,
то от жизни будет тесно
в мире, в комнате, в груди.
Смерти тут не будет места.
Будет некуда прийти.
***
Беру на ручки вещи, теребя
и вспоминая, как давно знакомы...
Стараюсь оживить, что без тебя
давно застыло, словно впало в кому.
По дому как сомнамбула брожу.
Вот-вот проснусь, всё взглядом освежая...
Свою любовь я в степень возвожу
и знаком бесконечности снабжаю.
Мне здесь тепло, но не от батарей.
Твоей рукой по жизни я ведома.
Живи во мне, накапливайся, зрей
и чувствуй себя в вечности как дома.
Нас не разъять, мы два с тобой в одном.
Слова, что я тебе не дошептала,
к тебе вернутся эхом, пухом, сном
и будут крепче камня и металла.
Я не могу с тобою чай попить,
обнять не даст извечная остуда.
Но я могу без устали любить,
и чувствую, как любишь ты оттуда…
***
Не осталось ни одной надежды,
удалось их родине убить.
Не оставь меня, прошу, в беде ж ты,
помоги мне верить и любить.
А к кому взываю я, не знаю...
Есть Там что, неведомое нам,
то, что смутно чуяла из сна я,
то, что очевидно только снам?..
Я на строчки эти опираюсь,
как когда-то на твоё плечо,
и Туда тихонько добираюсь –
вот теплее… ближе… горячо.
***
Где ты прячешься, где, хоть во сне покажись.
В тихом вальсе сплелись твоя смерть, моя жизнь.
Где одна, где другая, уже не понять.
О тоска вековая, что тебя не обнять…
В этом замкнутом круге бессмысленно жить,
и ненужные руки как крылья сложить.
Наша общая книга подходит к концу...
Ты прочтёшь, как люблю, у меня по лицу,
как читаю тебя сейчас по небесам,
где меня обучаешь ты счастья азам.
Обнимай меня снегом, дождём и лучом.
Ты как ангел всегда у меня за плечом.
***
Как я люблю деревья слушать –
речь, что понятна и ежу.
А ель стоит, развесив уши,
и тоже ждёт, что ей скажу.
И я ей, улучив минутку,
когда никто не видит нас,
про жизнь свою, как будто в шутку,
пробормочу хоть пару фраз.
Как ели ты любил, любимый…
И кажется порою мне,
что, как и я, тоской томимы,
они стоят, закаменев.
У нашего Дворца культуры,
где нынче оперный театр…
И я шепталась с ними сдуру,
что было лучше всяких мантр.
***
Жизнь сменила пластинку, сменила начинку,
и меня отдаёт то и дело в починку,
словно тришкин кафтан на покрой.
И порою мне чудится, грезится, мнится,
будто здесь за меня доживает двойница,
органично вошедшая в роль.
Так что вы, увидав меня – очень не верьте...
Это всё лишь побочки моей недосмерти,
что со мною теперь визави.
Лишь во сне и в стихах я как прежде живая,
по кусочкам себя неумело сшивая,
под всеобщим наркозом любви.
Скоро будет пять лет, как всё тянется сон тот…
Я ушла за тобой сквозь просвет горизонта,
не поняв это сразу сама.
А теперь в этом месте сгущаются тучи,
словно ждёт нас всеобщий конец неминучий…
Впереди неизбежность: зима.
Я – СТРЕКОЗА НАКАНУНЕ ЗИМЫ...
***
Я – стрекоза накануне зимы.
Хоть, не в пример муравью,
понаписала на срок Колымы,
но всё равно ай лав ю.
Да, я всё пела и петь буду впредь,
и танцевать свою жизнь.
Пусть муравьи обрекают на смерть
и говорят: отвяжись.
Путь стрекозы от материй далёк –
это полёт, огонёк,
это на высшее счастье намёк,
а муравью невдомёк.
Для муравья только будни и долг,
горы земли и песка.
Лучше уж страшный в лесу серый волк,
чем тот премудрый пескарь.
О стрекозиная радость моя,
пусть от дыханья зимы
ты улетела в другие края,
где ни морозов, ни тьмы,
а для меня лишь осталось «фью-фью» –
этого хватит вполне...
Я не приду на поклон к муравью,
пусть он завидует мне.
***
Дождь, ещё не завершённый,
переходит в снегопад.
Год рыдает о свершённом
сгоряча и невпопад.
Будто то была игра ведь,
сон, прокравшийся в кровать.
Будто можно всё исправить –
смыть, укрыть, забинтовать…
Всё, что было, стало бело,
небо больше слёз не льёт.
Всё, что плакало и пело,
замерзает в гололёд.
В небе облако витает,
ночью светится звезда...
Кто рыдает – тот оттает,
кто застынет – никогда.
***
Пусть бы жизнь, хоть любая, тупая,
пусть была и бедна, и дика б...
Наступает уже, наступает
моей жизни холодный декабрь.
И когда будет песенка спета
и пройдёт кем-то заданный срок,
опознают меня как поэта
по обломкам оставшихся строк.
Кто положит любимые маки
и вглядится в потёртый овал?
Только тот, кто читал на бумаге
и когда-то со мною бывал...
Ну и хохму же я отмочила,
победила костлявую тварь –
я декабрь свой перескочила
и отважно вступила в январь.
***
Упасть бы в этот белый снег
и там лежать, смежив ресницы,
как слово из восточных нег
на чистой простыне страницы.
Декабрь – он с виду лишь суров...
И пусть меня заносит вьюга,
чтоб сладко обнимал сугроб
руками умершего друга.
Пусть кружит музыкой метель...
Моя любовь неизлечима.
Она – лучина в темноте,
она – всему первопричина.
***
Седовласая зимья внешность,
снега кружево, словно сплю...
Как последняя жизни нежность,
цепенеющее люблю.
Как с подушек, что взбиты пышно,
доносящиеся едва
к нам последние еле слышно
умирающего слова.
В них такая таится сила
и бессмертия торжество...
Разве может быть так красиво
то, что замерло и мертво?
Как кузнечики тут звенели...
Лес, ты помнишь нас здесь, скажи?
Вышли мы из твоей шинели,
мы всё те же, не миражи.
Да, лес кончился, дальше поле.
А ещё ведь можно летать...
Сколько нежности, сколько боли,
даже в смерти есть благодать.
О зима, забинтуй мне раны,
дай мне выжить ценой любой.
Умирать ещё слишком рано,
если в сердце жива любовь.
***
Зима вся в белом, как невеста.
Какой блистательный мороз!
А я спешу на наше место,
где каждый вяз уже подрос.
Где снег ступает тихой сапой,
клубится в воздухе как дым,
и ёлки поджимают лапы
под пухлым грузом снеговым.
И, погружаясь словно в омут,
стремятся выбраться, скользя...
Как льнут они к теплу живому,
не зная, что им к нам нельзя.
И, на сиротство это глядя,
в сугробах ботики топя,
так хочется мне их погладить,
за неимением тебя.
***
Утихни, ретивое, ну чего я?
Должно всё успокоиться зимой.
И небо кучевое, кочевое
одержит верх над участью земной.
Оно как будто чьими-то руками
над нами держит бесконечный зонт.
И машут на прощание платками
деревья, уходя за горизонт.
Шаги в пустынных переулках гулки.
Заносит снег далёкий плач и смех...
Места, где обрываются прогулки,
меня всегда манили больше всех.
***
Мне кричали дети: снегурочка! –
лишь завидя белую шубку.
Я была влюблённая дурочка,
и влюблённая не на шутку.
Возвращаясь домой с бассейна я,
под прикрытием тех прогулок,
пристрастилась без опасения
в твой сворачивать переулок.
Ты ещё был повязан путами,
нерешительный и неловкий,
шёл навстречу за хлебом будто бы,
провожая до остановки.
До сих пор не убавил градуса
сохранённого мной запаса –
тот ворованный воздух радости,
драгоценные четверть часа.
Наша жизнь – одно дуновение…
Исключения всё ж бывают.
Остановленные те мгновения
до сих пор мне жизнь продлевают.
И когда я иду той улицей,
кровь в виски опять ударяет,
я кажусь себе той безумицей,
что невольно шаг ускоряет,
и лечу как на крыльях ветра я,
сердце глупое бьётся гулко,
будто ты в своей шляпе фетровой
вот-вот выйдешь из переулка.
***
Надели свадебные блузы
деревья в свете фонарей,
как будто сквер примерил бусы
из яшмы или янтарей.
И я иду по их указке,
стремясь за дальний поворот,
в волшебных бликах словно в сказке,
забыв, что всё наоборот.
Как будто там, в конце аллеи,
меня невиданное ждёт –
конец войны и бармалея,
и мой единственный придёт.
ВПЕРЕДИ ВЕСНА
***
Ты мой нежный, невозможный,
где ты, покажись!
Задержали на таможне
поднебесной жизнь.
Задержали, не пускают
к милому плечу.
Но уже к тебе близка я,
скоро прилечу.
А пока хожу лишь в гости
в самых светлых снах.
В небе радуга как мостик.
Впереди весна.
***
Ветер меня осыпает листьями –
это ласка небес.
Как от неё я сейчас зависима,
как потом буду без.
В холод нос на балкон не высунешь,
если он весь в снегу.
Но о тебе и зимою мысли лишь,
как без тебя смогу.
Все пути мои перепутаны,
были бы лишь честны.
Ветром и снегом тепло укутана,
буду я ждать весны.
***
Из осени ныряю в зиму
с надеждой, что хотя б она
не будет так невыносима,
а вслед за ней придёт весна.
И в ожиданье скором фарта
я буду думать: всё не зря.
И ждать начну начала марта,
не дожидаясь декабря.
Слова любви стоят у горла –
вот-вот они сорвутся с губ,
в них ясный свет и воздух горний,
и жизнь, что рвётся из скорлуп.
О ветер, ветер, хватит дуться,
рвать шарф и горло обнажать.
Слова любви вот-вот сорвутся –
держите, мне не удержать.
***
Снежинки мерцают в луче фонаря
и делают тёплыми лица,
возможность единственную даря
опомниться, остановиться.
И, кажется, кто-то помочь бы нам смог
планету от горя избавить.
Да бог с вами, люди... Да, с вами он, Бог.
Звучит как по-разному, да ведь?
А слово летает над веткой-строкой,
никак не желая садиться,
вдруг ставшее облаком, ветром, рекой,
не пойманной синею птицей.
И музыка первых весенних ручьёв,
и небо в таинственном блеске, –
всё то, чем заполнена я до краёв
и чем поделиться мне не с кем.
***
А я иду тебе навстречу.
Иду навстречу, но одна.
Иду всё утро, день и вечер,
а мне в ответ лишь тишина.
Я знаю, век уж мой измерен,
но я надеюсь, что продлю.
Ничто не сбудется, а верю.
Кругом обман, а я люблю.
Жизнь так печальна, безутешна,
но всё же мы её живём.
И с нами вера и надежда,
что мы одни, но мы вдвоём.
В отчаянье впадаю, в ересь,
но мимолётное ловлю.
Всё рушится, а я надеюсь.
Все умерли, а я люблю.
ЛУНА- СЛОВНО КРУГЛОЕ ОДИНОЧЕСТВО...
***
Луна – словно круглое одиночество,
высится надо мной.
Словно ей никого и не хочется,
и хорошо одной.
Только украдкой в окна заглядывать
ей тогда для чего?
Чтоб одиночество скрашивать, скрадывать
в жизни без ничего.
Сохнет она на глазах от изъятия
жизни – чёрной дырой...
Месяц – как половинка объятия
и не хватает второй.
***
Вселенная обнажена.
Луна обнулила ночь.
А я уже не жена,
не внучка давно, не дочь.
Я буду мелеть и тлеть,
и медленно угасать,
но всё по тебе болеть,
но всё о тебе писать.
Две птицы в моём окне.
Две ветки стучат в стекло.
И ты уж давно не вне,
врастая в моё тепло.
Ничто не сочинено
и всё придумано мной.
Любовью всё включено.
Она в подкорке земной.
И улицы без границ,
и неба чаша без дна…
И я средь любимых лиц
ни капельки не одна.
***
Гляжу из окна, не включая свет,
и меня не видно в ответ.
Стою, укрытая темнотой,
и жизни шепчу: постой.
Молчу вослед твоей темноты,
туда, где должен быть ты.
И ты мне тоже молчишь в ответ,
и шлёшь невидимый свет.
Порой и письма из строчек-звёзд,
и шифр их довольно прост.
А если долго стою одна,
придёт телеграмма: луна.
***
Месяц откроет скобку –
в ней чего только нет!
Млечная в вечность тропка,
россыпь звёздных монет.
Туч набежавших клочья,
кружево облаков...
Видится ярче ночью,
слышится далеко.
Месяц откроет скобку
и позабудет закрыть.
Словно проложит тропку,
чтоб по ней во всю прыть.
Путь открыт в бесконечность,
в никуда, в никогда,
чтоб летели беспечно
в бездну наши года…
***
Живу я праздно, но с трудом.
Мне жить почти не удаётся.
В душе бедлам, запущен дом,
полы скрипят, посуда бьётся.
Но есть таинственная связь
меж космосом и жизнью тленной:
дом, в целый мир преобразясь,
сливается со всей вселенной.
Да, продувается насквозь.
Да, холодно и одиноко.
Но я здесь долгожданный гость.
И здесь моих любимых много.
Их не увидеть, не обнять,
но, воскрешая время оно,
готово и меня принять
луны пылающее лоно.
Пройдя по тронувшимся льдам,
через кладбищенские комья,
по звёздам, словно по следам
из камешков, найду наш дом я.
Смертябрь
***
Лиловый ливень пролистал
тетрадку ночи, клякс наставил,
к рассвету выдохся, устал
и в одиночестве оставил.
Казалось, лето – миф и блеф.
За ним пришла пора другая.
Живое золото дерев
сгребали в кучи, поджигая.
И дым от листьев шёл, смердя...
Лес состоял из чётких линий.
Потом объявлен был смертябрь.
И смерти были вместо ливней.
***
Смерть была нежней зимы...
Белый свет страшнее тьмы.
Неужели, неужели,
неужели это мы?!
Обнимите ваших чад.
Спите, дети. Мёртвый час.
Наше чудное мгновенье
остановится сейчас.
От земли дымится след.
Лишь луна глядит в лорнет.
Вот теперь я верю, верю,
что на свете Бога нет.
***
Москва поверила слезам.
Гробов разбитые корыта...
Не открывайся мне, сезам,
ведь там чудовище закрыто.
Хотя сокровищем звалось...
Не поднимайте веки, шторы,
не выпускайте месть и злость,
не отворяйте ларь Пандоры.
Напрасно сдерживаем их,
летящих из горящих точек.
Чужие мы среди своих,
стучит напрасно молоточек.
Как наши голоса тонки,
души не прошибают бункер...
Как будто в никуда звонки
в забытой телефонной будке.
***
«Хотят ли русские…» а дальше — многоточье.
Уже не важно, что они хотят.
А дальше тишина и обесточье.
«И женщины в затылки нам глядят».
Глядите напоследок им в затылки,
тем, кто навек покинули свой кров.
(Ну, чтобы не погибли от бутылки
или от всяких автокатастроф).
Ты можешь уничтожить хоть пол-мира,
но только – тс-с! про это не болтай!
И «мир-труд-май» теперь уже без мира,
и скоро без труда оставим май.
Минуточку… а Бога отменили?
А это можно, как там – «не убий»?
Пока ещё нам это не вменили,
жить привыкай без мира, без любви.
Планета, ты уже молилась на ночь?
Пока ещё живём единым днём,
пока ещё нас не убили напрочь –
обнимемся и воздуху глотнём.
***
Наступить на горло своей песне –
всё равно что сердцу и весне.
И по жизни просыпаться мне с ней
радостней, конечно, чем не с ней.
Но был ею мир уже закормлен.
Руки песне велено связать.
Только ком от слов, застывших в горле,
потому что некому сказать.
И пока не выйдем из окопов –
будем тропки тайные торить, –
изучать опять язык эзопов,
азбукою морзе говорить.
***
Перегорела лампочка. Как быстро
исправить можно эту тьму на свет.
Но как нам быть, когда ни зги, ни искры
не пропускает этот белый свет.
Что делать с беспросветностью тех завтра,
что не наступят, может быть, вообще...
Свобода, обманувшая, как правда,
пришла нагая, но ушла в плаще.
Мы ждём рассвета, а его всё нету.
И некто, кто и страшен, и смешон,
вдруг замахнётся на лицо планеты
и в бешенстве надвинет капюшон.
Не верится. Не хочется. Не снится.
Сгущающийся сумрак за окном.
И окна – словно тёмные глазницы,
как зеркала с завешанным сукном.
***
И это пройдёт, но сначала
промучит, пронижет дотла,
чтоб жизнь все концы и начала
в горячую точку свела.
Пройдёт по земле как цунами
и будет терзать до зари
горящее небо над нами,
горячая точка внутри.
И дети, взамен колыбельных
под звуки сирен, не крича,
уснут в своих норках земельных
в свой мёртвый детсадовский час.
Лет двести пройдёт или триста –
но это никто не простит.
Какой-нибудь граф монте-кристо
за всё им сполна отомстит.
***
Церковный пол таранить лбом
и возлагать венок...
За родину отдать слабо
хотя бы пару ног?
Не в бой идёте – на убой,
не по своей вине...
(В моих словах сарказм и боль,
и ненависть к войне).
***
Наша жизнь средь близких и чужих
короткометражна.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
ничего не страшно.
Голос твой, меня заворожив,
словно холод звёздный.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
ничего не поздно.
Лишь бы голос жизни был не лжив,
сердце не бездушно.
Пока тот, кого ты любишь, жив –
большего не нужно.
***
Колобок — это гений побега,
он свободы и воли гарант,
и никто на пути не помеха, –
пофигист, дезертир, эмигрант.
Колобок – из особого теста,
он толстовец, беглец из семьи.
Не нужны ни фига, если честно,
ни чужие ему, ни свои.
Он спасётся не вашей молитвой,
дав обет в том, что он – не обед,
победитель невидимой битвы,
алиментщик, мудрец, интроверт.
На старуху бывает проруха,
колобок же был юн, без бабла…
И лисица, крутая маруха,
на мякине его провела.
Колобок, мы ведь тоже не боги.
Ты сейчас бы, до нас докатись –
стал бы символом этой эпохи:
убегать, не попасться, спастись.
Словно яблочко, что докатилось
до гражданской когда-то войны,
словно солнышко, что закатилось
в пасть голодную нищей страны.
***
А светлое будущее устало обманывать
и всем предлагать свой бесплатный сыр.
От долгого времени стало пованивать,
от долгих взглядов протёрлось до дыр.
Оно как и флаги давно не стирано,
уже не светлое, а цвета беж.
Из этого будущего столько стырено,
когда перешагивали рубеж.
Когда-то верила, что в нём буду ещё,
считала, сколько осталось лет...
Какое светлое к чёрту будущее,
когда настоящего больше нет.
***
Конец не вечен, жизнь дана на вырост.
Как хочется поверить без причин,
что проскользнём в какие-нибудь дыры
из царства минусовых величин.
Что сможет донести до небосвода
забившегося в трещины клопа
обугленная горькая свобода
и к лучшему кровавая тропа.
***
Как люди легковерны и слепы.
Как трудно оставаться им людьми.
Всё глуше наша музыка судьбы.
Всё уже узы дружбы и любви.
Всё ближе подступают холода...
Не предавай меня, не забывай.
Извечное «вы звери, господа!»...
Извечный в бездну мчащийся трамвай.
***
Этой молитвы в полночи
не одолеть греху.
Дайте дожить же, сволочи,
кто вы там наверху!
Господи, где ты, господи,
зубы, шепчу, сцепя,
в пепле, распаде, копоти
дай поверить в тебя.
В этих дремучих прериях,
где уж давно ни зги…
Пусть ни во что не верю я,
всё равно – помоги!
***
Ни в одном кошмаре не снилось,
как все дружно идут ко дну...
Красная рамка чёрной сменилась,
я не вписываюсь ни в одну.
Я выламываюсь из рамок,
убежать из квадрата хочу...
Нет, не замок воздушный – амок,
прямо в пасть лечу палачу.
И уже никуда не скроюсь,
лишь когда подойдёт пора –
от него ладонью закроюсь,
как Лизавета от топора.
***
Листок висит на волоске,
как жизнь моя в преддверье ветра,
на честном слове, на тоске,
на ожидании ответа.
С тревогой выгляну в окно
и с облегчением вздыхаю –
ещё висит, уже давно,
на тонкой ножке трепыхаясь.
И страшно, если упадёт...
Мне хочется его приклеить.
Куда лететь, что нас там ждёт,
кто будет холить и лелеять.
Останься, листик, до весны,
одной моей любовью целый…
Но мысли осени ясны
за пол-минуты до прицела.
***
А он бежит – вперёд, вперёд, вперёд,
а сзади пули – в руку, в ногу, в спину,
что бывший друг вгоняет… не берёт
его никак смертельная дробина!
И вдруг она – вся в белом, как в дыму,
ему навстречу, распластавши руки,
она бежит к нему, к нему, к нему,
они души не чаяли друг в друге.
О русская мечта – ограбить банк,
сметая всё, как ураганный ветер,
лезть на рожон, войти в пике, ва-банк –
ради неё, единственной на свете.
Спалить мосты и жизнь не западло,
а после – счастье в домике у моря,
пусть без него, но лишь бы ей тепло,
всему виной любовь, любовь, амори!
И он умрёт с улыбкой на лице,
она его своим укроет телом,
но где-то там, за титрами, в конце,
она ещё бежит к нему вся в белом.
И до сих пор в себя я не приду
от этого ночного сериала,
и вспоминаю кадры как в бреду,
как будто что-то в жизни потеряла.
Как обнялись они в последний миг...
Что мне борьба, афганское их братство!
Все банки мира нищи перед их
нетленным несгорающим богатством.
***
Мне жизнь бывала не мила,
я не борец, не маг, не стоик,
но я счастливою была
без ухищрений и настроек.
Ведь счастье – это без ума,
то, что не поддаётся плану,
а жизнь сама, душа сама,
и с ним ни удержу, ни сладу.
Когда нам в роще пел щегол,
твой свист в ответ, мой хохот детский,
и жгущий сердце мне глагол,
и первый наш уют простецкий,
и снег как в песне Адамо,
и ослепительное небо...
Нам счастье в руки шло само,
как рыбка золотая в невод.
Пусть всё на слом и на убой,
но я и в адской круговерти,
и в горе счастлива с тобой,
и в смерти, да и после смерти.
А жизнь идёт себе, идёт,
волной качая у причала...
Кто знает, что нас дальше ждёт?
Быть может, новое начало.
***
Недавно фильм на эту тему шёл,
запомнилось название тогда.
Всё непременно будет хорошо,
но неизвестно только лишь когда.
В какой аптеке есть тот порошок,
что нас бы осчастливил наяву?
Я верю, что всё будет хорошо,
но до того уже не доживу.
Гниёт страна как рыба с головы,
война к зиме ей белый саван шьёт.
Всё будет хорошо, но лишь, увы,
до той поры никто не доживёт.
***
А моя семья из одной лишь я,
дом пустынный, глухонемой.
И страна моя уже не моя,
и мой город уже не мой.
И хотя его исходила весь
и живу уже много лет,
я родилась, но не пригодилась здесь.
Чёрный список, волчий билет.
По какому праву, чьему суду,
из тепла – в ледяной сквозняк,
расцветая розой в своём саду,
быть затоптанной как сорняк.
Но в холодных днях и пустых ночах,
подавляя подлунный вой,
я храню и поддерживаю очаг
по привычке той вековой.
И меня не пугает ни пепел, ни гарь,
и ни тени, что были людьми...
Каторжанка? Или дрожащая тварь?
Или просто раба любви?
Я в родном аду развожу огонь,
обогреть хочу белый свет...
Если кто-то спросит меня: на кой? –
лишь плечами пожму в ответ.
***
Как я буду без себя,
когда здесь меня не станет?
Как я буду – не любя
этих лиц, деревьев, зданий?
Опрокинута во тьму,
как я будут там без милых?
Кажется, вот-вот пойму,
и никак понять не в силах.
Ведь меня из вас изъять
смерть не сможет даже с кровью.
Жизнь, любимые и я –
это всё одно трехсловье.
|