|
Я УЗНАЮ ТЕБЯ И ВО МГЛЕ...
***
С неба можно спуститься к земле
по невидимым дождика нитям.
Я узнаю тебя и во мгле
и почувствую как по наитью.
Скрип пружины или половиц
звук шагов твоих мне выдавали,
голоса пробудившихся птиц
твоё имя в окно называли.
Ты во всём, что я вижу вокруг,
и запретов бессильно тут вето,
мой далёкий единственный друг,
растворившийся в облаке света.
По невидимым нитям скользя,
капли падают звёздами в лужи.
Это в небо подняться нельзя,
а спуститься – за милую душу.
Потому мне не писан закон,
если вдруг ошибаюсь орбитой,
и открытым держу я балкон,
и держу свою душу открытой.
***
Никто не верит, но я-то знаю –
ты вызвал солнце, пока я сплю,
и для меня эту выслал стаю,
что под окном мне гулит: люблю.
Ты для меня так раскрасил небо –
в цвет того платья, что подарил.
Даже шарик воздушный мне был
послан и надо мной парил...
Знаю, кто рядом следует тенью,
знаю, откуда ветер подул –
потому что в мой день рожденья
ты берёшь у небес отгул.
Я брожу по нашему скверу
и сижу на нашей скамье.
Как когда бы не было скверно –
ты приходишь на помощь мне.
Среди вселенского сора, спама
дом наш – светлым всегда пятном.
Потому что мы оба – пара,
потому что мы два в одном.
***
Когда я повторяю твоё имя –
мне кажется, ты слышишь там в могиле,
оно полно флюидами твоими
и помнит, как друг друга мы любили.
Как Бродский говорил: «шепнёшь лишь имя –
и я в могиле торопливо вздрогну».
Шепчу его, чтоб не исчезло в дыме,
а то я без него совсем продрогну.
Твоими именами полон воздух.
Я верю, он забвенье остановит.
Мир для меня поделен очень просто:
теперь есть только ты – и остальное.
Ты помнишь, как однажды в роще зимней
на твой шутливый свист щегол ответил?
Я научусь свистеть, и может, ты мне
ответишь, словно птица или ветер.
И «Да» в ответ мне в имени как в бронзе,
и «вид» шикарный во втором есть слоге.
И звёзды его азбукою морзе
выкладывают мне на небосклоне.
***
Высоко-высоко зажигали звезду,
и её мне затмить не могли
ни фонарь, освещающий дом на посту,
ни горящие окна земли.
Та звезда зажигала сама небеса
маяком занебесных морей,
над балконом моим что ни ночь нависав,
над душою стояла моей.
И всё то, что нам видится поверх голов,
излучало таинственный свет.
Я вела с той звездой разговоры без слов,
а она мне мигала в ответ.
Все желанья мои она знала сама,
их загадывать нету нужды.
Мне и тьма с ней не тьма, и зима не зима,
потому что она – это ты.
***
Мне в жизнь удалось-таки влиться,
и я замерла над листом,
с тех пор, как мелькавшие лица
твоим заменились лицом.
Зерно отметало полову,
слетала с плода шелуха.
Ты был как то первое слово,
что стало предвестьем стиха.
Мы жили в обнимку, впритирку...
В начало вернулся финал.
Те прежние были копиркой,
и ты лишь оригинал.
***
Я слишком далеко зашла.
Обратно будет дольше.
Я все мосты уже сожгла.
Кому кричу: «постой же!»?
О прошлое, вернись на миг,
пусти меня погреться,
где полки книг, горит ночник,
и от любви нет средства.
Где тёплое твоё плечо
и под щекой ключица,
и где мне кажется ещё,
плохого не случится.
Мне страшно поглядеть вперёд,
сквозь призрачную завесь,
что беспощадно отберёт
те крохи, что остались.
Плыву, не ведая пути,
как в океан на льдине.
Смерть впереди, смерть позади,
а я посередине.
***
Беспечно открытая рама
туда, где листва, синева...
Извечно открытая рана
любимому – вечно жива.
А если края зарастают
травой на забытой тропе,
и боль твою душу оставит –
то что-то умрёт и в тебе.
Так вот и кормлю в себе зверя,
и ноша мне не тяжела.
Я в чёрную раму не верю,
а в рану, что в ней ожила.
ВО СНЕ
***
Во сне как у Бога все живы.
Сны смерти не признают.
Душе нет важнее поживы,
чем та, что нам сны напоют.
Возможность немыслимой встречи,
обнять их опять и опять,
ожившие губы и речи,
река, повернувшая вспять...
Забытые милые лица
покажут нам сны как в кино.
Они не умеют смириться –
с чем мы уж смирились давно.
Там все, кого так я любила,
в единый слились силуэт,
все контуры словно размыло,
и тайна видна на просвет.
Порой ускользает виденье,
и я уцепляюсь за край –
увидеть за призрачной тенью
на миг показавшийся рай.
***
Ночь спускается глухонемая.
Мы спелёнуты, пленены...
Сверху смотрит, кто всё понимает,
наблюдая в глазок луны.
Ночь стирает любые границы,
чтобы слиться любимым помочь.
Я смогу тебе там присниться,
как ты снишься мне каждую ночь?
Я с любою смирюсь судьбою,
лишь бы слышать тот высший глас...
Эта смерть не про нас с тобою,
как и жизнь, увы, не про нас.
Как тебе там под облаками?
Невозможно ни с, ни без...
И бессильно разводит руками
понимающий всё с небес.
***
Облака, нагруженные ливнем,
тяжело ворочались во сне.
Пёрышко оттуда хоть пришли мне,
покажись хоть чуточку ясней.
Но похоже только лишь отчасти
облако на профиль твой и лоб...
И хожу я как кусок несчастья,
и мечтаю, выглянул ты чтоб.
Раздвигаю взглядом небо шире...
Облака заходят прямо в дом,
где когда-то счастливо мы жили
где пытаюсь выжить я с трудом.
Верю я, что ты живой, конечно,
и глядишь сейчас сквозь облака...
Целовал меня ты нежно-нежно,
только губ касаясь уголка.
Обморочно, облачно, молочно
было мне всегда от этих ласк.
Разметал нам жизни ветер в клочья,
слёзы льются из небесных глаз…
МОЯ ТОСКА
***
Комнатная моя клетка,
клетка грудная.
Здесь живёт тоска моя детка,
грудная, родная.
Никого у меня нет, кроме
моей печали.
Я кормлю её своей кровью,
нянчу ночами.
Ну утихни немного, светик,
ну давай свой ротик.
Никого нет краше на свете,
чем мой уродик.
***
Тоска впилась в наш уголок,
угаснув, снова разгораясь,
из сердца вырывая клок,
лишь вместе с жизнью отдираясь.
А я уже привыкла к ней,
к её повадке, группе крови,
к прохладности её теней,
к тому, как плачет, хмурит брови.
Тоска моя так хороша,
она сиреневого цвета,
сама любовь, сама душа,
светла, легка, полуодета.
Средь ночи разбуди меня,
спроси, что делаю? – тоскую.
Пойми меня, прости меня,
люби меня, теперь такую.
***
Вы говорите: отпустить,
то есть скостить себе страданье
и в новом счастье утопить
живую боль воспоминанья.
Не рассчитаться в платеже...
Так лучше разуму, здоровью,
но не душе, но не душе,
что тень своей питает кровью.
Любовь меняла имена,
мгновения сменяли годы,
и всё ж она была одна,
под белым флагом несвободы.
Мосты над пропастью мостить,
сизифов камень ввысь таская...
Я бы и рада отпустить –
она меня не отпускает.
Любовь моя и боль моя,
держись, не ведая усталость...
А если б отпустила я –
что б от меня тогда осталось?
***
Жизнь вхолостую, пальцем в небо
или как пуля в молоко,
с тех пор как ты ушёл как не был,
и обитаешь далеко.
Твои кассеты и портреты,
твоя рубашка и пальто...
А что тобою не согрето –
то всё не то, не то, не то.
Молитвой боли не нарушу,
не заменить её ничем.
Ты там зарыт, а я снаружи
осталась, не пойми зачем.
Какая долгая отлучка,
какая тусклая тоска…
Ты обнимал меня колючкой,
не отпускал, не отпускал.
Я увезла его с могилы,
я сохранила тот репей.
Я так тебя любила, милый.
Не отпускаю, хоть убей.
***
Мой единственный и мой тайный,
я проникну в твой мёрзлый край,
пусть не катаньем, так катаньем
на салазках, в каких был Кай.
В сне горячем, тобой согретым,
я врываюсь, от слёз слепа,
и взрываются все запреты,
разрушается скорлупа.
Слов молочность, алмазов млечность
я мешаю в своей крови
и холодное слово «Вечность»
заменяю на жар «Любви».
Не сковать речи рек морозом,
слышу всё, что ты говорил.
И опять расцветают розы,
что когда-то ты мне дарил.
***
Те ночи, когда с тобой спали,
умчались давно за моря.
И листья меня осыпали,
и жизнь осыпалась моя.
Порой это кажется просто –
её отпустить на авось,
и выйти не в люди, а в звёзды,
что видят оттуда насквозь.
Здесь дни сочтены и закляты,
не рады наряды весне,
всё реже прохожие взгляды,
звонки дорожают в цене.
Мой дом — это маленький остров,
к нему подступает вода...
Пойду в никуда, или просто
вообще не пойду никуда.
***
Меж нами столько прочных ниточек,
судьбы не пуст ещё сусек,
а я мечтаю о несбыточном,
ищу свой прошлогодний снег.
Я в кружеве каком-то сказочном,
как будто сотканном из сна.
Мне словно что-то было сказано,
что стала эта жизнь тесна.
Так хорошо в прошедшем времени,
бреду одна по той тропе.
Мне розово там и сиренево,
но фиолетово тебе.
Тепло весеннее так липово,
зима уходит не вполне.
Так много снегу за ночь выпало…
Но прошлогодний нужен мне.
***
Сумерки Чехова или Тургенева...
Где-то витает печальная тень его...
Где ты, Мисюсь?
Как же любимых увидеть мне хочется...
Тянет в глубины свои одиночество.
Где ты, Иисус?
Все они умерли, умерли, умерли…
Синие сумерки, сирые сумерки...
Сердце кровит.
Всё обыскала в земной я обители.
Ангелы, в небе его вы не видели?
Где ты, Давид?
***
Я шла с тобой, разбрасывая камни,
и помогала в том твоя рука мне,
теперь одной те камни собирать.
И жизнь, что проживалась с аппетитом,
теперь как будто набрана петитом,
так в ней всё мелко, что не разобрать.
Мне мало Бога и его напутствий,
как было Блоку мало конституций,
и вьюгой поцелованный он жил.
А мне твои всё снятся поцелуи,
и мне теперь под звуки аллилуйи
тянуться к небу из последних жил.
Ты умер, не спросясь меня и Бога,
и как теперь к тебе, с какого бока
мне подобраться, небожитель мой...
И безотчётно, глупо, бестолково,
порою принимая за другого,
отчаянно я жду тебя домой.
Глядят в бинокли пристальные звёзды.
Чернеют окна как пустые гнёзда,
лишившиеся тёплого птенца...
А я пишу, брожу по белу свету,
то в поисках родного силуэта,
то в поисках любимого лица.
ОДИНОЧЕСТВО В ТОЛПЕ
***
Смотрит город глазами окон
так тоскливо в глухой ночи,
словно как и я одинок он,
и дома эти все – ничьи…
И пустынные переулки,
и накрывший их небосвод,
как души моей закоулки,
где никто уже не живёт.
Подворотни, дворы и арки,
где таится укромный кров,
обещающие подарки
из нездешних других миров…
Как окну я была бы рада,
за которым горит свеча...
И брожу как по кругу ада,
никакая, не та, ничья.
***
Я так привыкла к одиночеству,
к его всевидящему оку,
что, кажется, исчезнет дочиста –
и стану вправду одинока.
Пока мне ветер треплет волосы,
снежинки обжигают губы,
деревья шепчут близких голосом,
мне всё здесь дорого и любо.
Мне шлют послания видения
на языке родных наречий.
Я чувствую, что есть ты где-нибудь
и тоже мне идёшь навстречу.
Но там, в толпе, под марши-почести,
среди объятий крепче стали...
Вот это ужас одиночества,
вот это выдержу едва ли.
***
Душа наливается ветром высоким
и небом холодным, тоской и слезами.
Её напитают небесные соки,
чтоб снова летела морями, лесами,
в надежде увидеть любимые лица,
что ангелы прячут от нас за горами.
Но в стае, увы, не летают жар-птицы,
она в одиночестве машет крылами.
И нам до конца тосковать по ушедшим,
и руки тянуть за черту горизонта...
И лишь единицам, черту перешедшим,
откроется смертным невидимый контур.
***
Ни с кем не по пути, и никого навстречу.
А те, кто рядом шёл, давно уже далече.
И в небе только месяца оскал.
А кто-то, может быть, пронзая взглядом вечер,
меня вот так всю жизнь свою искал.
Как жаждем мы всегда нездешнего обмана,
как ягоды с куста всевышнего гурмана,
далёких душ с пугающим родством.
И смерть моя как лошадь из тумана
выглядывает светлым божеством.
Услышит колыбельную мышонок,
и ёжика дождётся медвежонок,
я верю, наша встреча впереди.
И вечная разлука увяданья
перетекает в вечное свиданье
и в радость неизбывную в груди.
***
В одиночестве есть своя прелесть,
словно тайна загадочных фраз,
словно робкий подснежник в апреле,
что не хочет цвести напоказ.
И сравнить его можно порою
с тонкой кистью пейзажей Ватто
иль с прогулкой по старой дороге,
по которой не ходит никто.
Это просто к себе возвращенье
без тоски и заломленных рук.
Ведь в безлюдном пустом помещенье
чище слышится слово и звук.
Не осколок оторванной льдины,
не погасшие угли в золе...
Одиночество – это единство
со всем сущим, что есть на земле.
ДЕРЕВЬЯ
***
Деревья кивают, как старой знакомой,
и я улыбаюсь им тоже в ответ.
Иду по дорожке, ведущей от дома,
в надежде догнать ещё солнечный свет.
А свет ускользает… Но главное в том ведь,
как лучик пришпилить потом на листе...
А эти деревья меня будут помнить
и между собой обо мне шелестеть.
***
Каждым утром она мне машет,
чтоб на сердце растаял ком.
А потом что-то тихо скажет
человеческим языком.
Вот такое случится чудо –
скажет шёпотом на ветру:
я побуду с тобой, побуду,
не оставлю тебя в миру.
Ты поверь, что конец не вечен,
не печаль своего лица.
Тот, кто крестиком неба мечен,
не умрёт уже до конца.
Я добра от твоих дарений
и сильнее день ото дня, –
моё дерево, лепет древний,
корни, держащие меня.
***
Я привыкла к потерям
как к дождю за окном,
как к шумящим деревьям
все о том, об одном.
И с утра мне навстречу,
как озона глоток,
этой сбивчивой речи
одинокий поток.
Утешенье растений
и тоска по весне...
Мне приходят их тени
в неразборчивом сне.
Этот шёпот и лепет,
что ласкает и льнёт,
всё разъятое сцепит,
все потери вернёт.
Пусть не в прежнем обличье,
а в каком-то другом –
вечном, солнечном, птичьем,
дорогом, дорогом.
***
Нарушая правила движенья,
я иду сквозь улицы, дома.
И душе как будто в утешенье
отступает старость и зима.
Дерево, хоть далеко до лета,
позами напомнило балет.
Как же это выглядит нелепо –
как поэт семидесяти лет.
Посмотрите, вот оно какое,
рвущееся с птицами в полёт,
старое, корявое, сухое,
а живёт, танцует и поёт.
Наплевать ему, что скажут люди,
только с небом, с ветром разговор.
Вот и я несу себя на блюде
в этот мир, не видящий в упор.
***
Листок висит на волоске,
как жизнь моя в преддверье ветра,
на честном слове, на тоске,
на ожидании ответа.
С тревогой выгляну в окно
и с облегчением вздыхаю –
ещё висит, уже давно,
на тонкой ножке трепыхаясь.
И страшно, если упадёт...
Мне хочется его приклеить.
Куда лететь, что нас там ждёт,
кто будет холить и лелеять.
Останься, листик, до весны,
одной моей любовью целый…
Но мысли осени ясны
за пол-минуты до прицела.
***
Но не простыл твой след, ещё горяч,
и не к лицу тебе холодный мрамор.
Попутчик мой, советчик, светоч, врач,
о смерти твоей слух родился рано.
Стихов моих тебя закроет рать.
Прильну к тебе, а ты меня укрой-ка...
Ты не приучен жизнью умирать.
Нет опции такой в твоих настройках.
Но хорошо, что ты не видишь мет
на днях моих, зарубок зла и горя.
Гармония погибла, а момент
её был превращён в мементо мори.
Умчи меня в элизиум теней...
Но нет ещё такого пироскафа.
И дерева качается скелет,
как будто только выбрался из шкафа.
***
Смерть стучится дождём: я вот она.
Жизни лишь на один укус.
И стакан воды, мне не поданный,
губ моих не узнает вкус.
Я не знаю, искать мне где его,
кто приходит, когда усну.
Умереть, обнимая дерево
и вдыхая в себя весну.
ЭТО ВЕСНА
***
Трамвайный перезвон и птичий оклик дальний,
смущенья рукава и строчек кружева...
Из этого бы мог родиться танец бальный,
но перемелят всё забвенья жернова.
В ладонях я несу спасённое спасибо,
пока ещё «сейчас» не сделалось «вчера».
И станет всё золой – что было так красиво –
и жаркие слова, и искры от костра.
Но, несмотря на то, что часто обрывался,
старинный мой романс ни капли не жесток.
Сорвавшийся листок слетает в ритме вальса
и кружится лесок НИИ Юго-Восток.
Там белочка живёт и скачет по деревьям,
и дятел всё долбит, до нас не достучась.
Там головы весна кружит до одуренья
и возвращает нам себя хотя б на час.
***
О, не удерживай от блажи
быть на краю, презрев обрыв...
Душе нужна не мудрость наша,
а безрассудство и порыв.
Любви, застывшей в мёртвой позе,
весна сказала: отомри!
Заледеневшая в морозе,
отогреваюсь изнутри.
Ах, как пахнуло свежим мартом,
колючим ветром с высоты!
И хоть опять сейчас за парту,
где сквозь года маячишь ты.
Я помню все родные лица,
которых ветром унесло...
Но по весне они как листья
проклюнутся, годам назло,
и зашумят о том о самом,
что ближе и больней всего,
чтоб мы поверили: всё там он,
где мы оставили его…
***
Конец весны, начало лета –
люблю так эту пору я,
когда, как песенка, не спета
ни жизнь природы, ни моя.
Шмели и бабочки летают,
всё расцветает в радость нам,
надежды в воздухе витают,
я знаю их по именам.
Примерю светлые одежды,
хоть это и напрасный труд.
Меня переживут надежды,
они последними умрут.
Ну чёрте что, и сбоку бантик,
как хочется в калашный ряд.
Сидит в душе моей романтик,
он одобряет мой наряд.
Другую дверцу отворяю
взамен закрывшихся едва,
и к сердцу робко примеряю,
как платья, светлые слова.
***
Имею ли я право на весну,
на радость от душистого цветка,
на сердца учащающийся стук
от твоего письма или звонка?
На утренний наш кофе или ланч,
на вечер в озаренье фонарей,
когда в подвалах слышен детский плач
над мёртвыми телами матерей?
Имею ли я право на винцо
в бокалах на свидании с тобой,
когда неоперившихся юнцов
под звуки маршей гонят на убой?
Когда грозит тюрьма за «миру мир»,
за кровь и смерть чеканят ордена,
когда убийца – идол и кумир,
а ты в толпе ликующих – одна?
Как жить средь подлецов или тупиц
изъятой, неуместной буквой ять,
когда так мало умных честных лиц,
что их по пальцам всех пeрeстрeлять.
***
Мне весной было не до весны,
как и летом тогда не до лета.
Лишь осенние дни мне ясны,
когда мёртвые листья честны,
как Творцу возвращенье билета.
Ибо он не услышит мольбы
с пепелища пылающей лавы.
Среди этой безумной пальбы
не до жизни мне, не до гульбы,
не до радости и не до славы.
Только щели души утепля,
как бы не было это нелепо,
мне всегда до тебя, до тебя,
как последним лучам до стебля,
как земле опалённой до неба.
***
То, что ищешь – уносит поток.
И уже не найти.
На пепелище вырос цветок.
Трудно ему расти.
Я слезами его полью,
сорняки прополю.
Назову его «Ай лав ю».
Трудно сказать «люблю».
Там другие цветы не растут.
Мне он необходим –
как лекарство, принять красоту
от холодов и зим.
В мёртвом свете пустых планет
лепестки просят пить...
Там, где жизни давно уж нет –
можно ещё любить.
|